В полдень вернувшийся с работы Ася ждал дома. Ровне через полчаса пришёл Слав. Надя позвала мужа и спросила его, готовить ли обед на троих, но к её удивлёнию, тот энергично отказал. Он наметил для себя совсем короткий разговор с её братом, и только.
Ася был необычно возбуждён. Прежде решиться на эту встречу, он пережил тяжёлую борьбу с собой. Теперь он и правда решился пожертвовать собой во имя целей, которые важны не только ему. Оказавшемуся в безвыходном положении Асе пришлось прибегнуть к Славу, которого он глубоко презирал. Но журналист это сила, которую можно использовать под строгим надзором.
Ася снова зашёл в каминет и сразу приступил к делу.
— В каком состоянии находится твоя газета?
Сидящий перед письменным столом Слав с непоределённым выражением лица, сдержанный и словно выжидающий, сразу встал и, всё ещё не выбравший манеру поведения, маскируя собственную нерешительность заходил по комнате. Он широко шагал ко дверям, вдруг возвращался, сначала одним путём, затем другим, одновременно он приглаживал свои волосы, рылся в карманах. То были обычные движения, сбивавшие с толку сосеседника. Тот мог подумать, что Слав забыл носовой платок или вспомнил что-то тревожное. В то время о собирался с мыслыми, соображал. Сегодня он пришёл с режением быть жестоким, резать, отказывать, унизить своего собеседника, но натура его превозмогала. Сначала надо увидеть, не потерял ли он что-то. В каком состоянии его газета? Хм! Хорошо. Зачем его спрашивают от этом? Он ударился о стул, скомкал ковёр, достал подкладку вместо платка из кармана. Наконец, Слав заговорил:
— Что с моей газетой? Что ты вспомнил о нём?
Ася спокойно наблюдал его.
— Сядь, — пригласил он Слава. — Оставь ковёр, служанка поправит его. Прошу тебя, поговорим без трюкачества.
— Трюкачество?! О чём ты?
Слав направился ко двери, и вмиг его толстое лицо выдало скрываемую злобу и ненависть.
— Сядь, — повторил приглашение Ася.
Слав ловко прикрыл своё чувство толстяцкой улыбкой.
— Ваши стулья отвратительны. Я растянусь на диване.
И он уложил своё куцее, толстое тело на диван.
—Хорошо, слушай! В каком состоянии находится моя газета. Я тебе скажу. 15-ти тысячный тираж и высочайший авторитет. И это в такое время, учти.
— Я не спрашиваю тебя о тираже. Кому служит, хочу я знать, твоя газета? Ты чем-то обязан известным личностям?
Слав театрально прищурился и посмотрел в потолок. Ася дополнил:
— Мы можем продолжить разговор только после твоего ответа на мой вопрос.
Журналист соскочил с дивана и снова вышел на маршруты своей врутрикомнатной прогулки. Он хотел сказать, кому служил его газета. Он скажет, что и пятака не даст за важные разговоры, на которые его позвали. Назовёт своего зятя дурнем. Плюнет и уйдёт. И снова вышли наружу его хитрость и это вечное опасение не проболтаться о своём и не упустить чужих слов. Вынув из кармана номер своей газеты, он на этот раз ловким движением руки замаскировал хаос внутри себя.
— Вот, глянь сам, кому она служит.
Он поклал газету на стол перед Асей.
— Тут напечатано «независимая и информационная».
Не поморщась, Ася с презрением улыбнулся.
— Это ничего не значит.
— Значит!— вскричал редактор. —Для меня значит. Моя газета независима, поскольку она служит истине.
Ася примирительно предложил.
— Скажем просто. Тебе кто-то платит за службу этой истине?
— Платят. 17 тысяч читетелей.
— Только они?
Теперь журналист рассердился всерьёз. Он сел на стул перед столом, глаза его смотрели с вызовом, губы его кривились от невысказанной ругани.
— Скажи мне, ТЫ чего хочешь?
Глаза уго смотрель в упор в Асю— настойчиво, без хитрости, явно враждебно. Ася подумал.
— Хорошо. Поговорим с риском, что беседа окажется напрасной. Я попытаюсь. Если не патриотизм, то, может быть, всё же какой-то интерес тебя заставит выслушать всё.
И тихо, без волнения, но тоном, вдохновлённым чистейшим чувством и спокойным сознанием, Ася высказал своё предложение. Он находил, что идея, во имя которой он и его товарищи рискнули соверщить переворот, осталась за спиной лиц, составивших правительство, или скорее, власть опутана личностями, предающими всех и вся, чтобы завтра пробиться в в кабинеты. Никто их пламенно жертвовавших собственной жизнью теперь не управляет обществом. Всё пошло` как было прежде. И заходит много дальше. Он находил, что нынешнее положение— временное, и что его возможно выправить. Но последние события разбудили в нём убеждение в перспективности чистых идеалистов, в высших своих устремлениях готовых на самопожертвование. Но ди сих эти люди были орудиями, а не творцами. Они употребили себя на общее благо, а на следующий день отстранились, чтобы обдумать случившееся. Поэтому в обществе вполне возможно повторение пройденного. Идеалистам необходимо проявить и творческие силы, вместе с готовностью к дальнейшей борбе. Настало их время сорвать плод своих прежних деяний. Не ради личных интересов, а ради блага родины.
Несколько раз Слав пытался его перебить. Наконец, ему это удалось.
—Будь конкретнее, — предложил он. —Что ты хочешь сказать этим?
Сплтетя пальцы, Ася всё время держал руки перед собой. Тереь он устало потёр лицо ладонями.
— Разве не ясно? Нынешнее правительство будет сменено, чтобы завтра ко власти пришли негодяи, которые не остановятся перед убийством людей, знающих их подноготную.
Слав взорвался:
— О ком ты говоришь?!
Но Ася будно не слышал его.
— Конкретно. Я хочу устроить борьбу благородных идеалистов, поныне жертвовавших собой и не видящих осуществления своих идеал. Для этого мне нужна газета. Могу ли я рассчитывать на твою?
Журналист было метнулся из комнаты, но очень быстро передумал, плюхнулся на стул, ударит обеими ладонами по столу и почти торжественно выкрикнул:
— Нет и нет. Тысячу раз нет. Погоди-ка, уж я скажу тебе. Вы— бабы. А ты— первейшая баба. Не приходил я к тебе? Приходил. Но ты тогда спал. Ты брезговал говорить со мной. Теперь поздно.
Он впал в истерику от удовольствия быть нахальным и дерзким циником, и продолжил:
— Скажу тебе всё. Я служу другому. Пока ты спал, устраивались дела. Завтра мы соберём плоды. Ты знаешь, кому я служу. Здравеву. Завтра он станет министром, а мне того и нужно.
И он неожиданно расхохотался, громко и безобразно.
— Смотри ты, и кляча в хомут суётся!
Ася упёрся руками в кромку стола и, бледен, поднялся, но в глазах его полыхал огонь.
— Уходи! — сурово приказал он.
Но журналиста обуяло истинное безумие. С безобразным, перекошенным лицом, с гнусно слезящимися глазами, вытянув толстые свои, грязые руки, он изрыгал:
— Погоди, голубчик. Я не кончил. Погоди, идеалист, тебе надо услышать это. Вы— жеманные щеголихи, позёры, а мы ищем людей дела. Знаешь ты, что зовётся делом? Когда выингываешь! Берёшь власть и деньги, а идеалами подмазываешь, чтоб ехать дальше. Валишь соперника, занимаешь его место и показываешь ему, как ехать надо. Идеал в силе твоей. Идеал это когда насыпаешь себе полные карманы денег на чёрный день. Жизнь это колесо, в котором мы вертимся, как белки. Растяпы внизу, а мы вверху. Упустишь случай— он не вернётся. Ты поздно опомнился. И ты ничего не предлагаешь мне за труды.
Струмски поспешил к двери и кратко выкрикнул:
— Иди!
Журналист выглядет избитым зверем, он хотел сказать что-то ещё, ради большего зла, чтобы укусить побольней, но пламенеющие глаза и бледнокаменное лицо Аси обуздали его. Затем, то ли испугавшись своих несдержанных слов, или расшифровав за поведением Аси некую тайную и опасную силу, а может быть, подумав, что упустил некую необычную для себя комбинацию, он попытался было привычно схитрить. Но теперь он стал похож на разболтанную марионетку. Глаза Аси сбили его спесь и, не владея собой, он подошёл к двери. Здесь Слав попытался улыбнуться:
— Всё-таки мы можем поговорить иначе.
Не ответив, Струмски захлопнул дверь за ним.
перевод с болгарского Айдына Тарика
