Ночь уже давно настала. В окне виднелись далёкие огни домов и уличных фонарей. В полумраке ателье пустой штатив стоял как человек во весь рост: на стену падала его тень. Слышались шаги по крыше. Хлопнула дверь соседнего чердака.
Старый художник лежал на диване, уткнувшись лицом в подушки, и смотрел в бездну мрака. «Куда?»— спрашивал он себя и не видел пути.
Убийство Аси погубило все надежды в его душе. Любая борьба против тайных убийц была бессмысленной. Тем утром, после ужасного происшествия, его таскали по участкам. Вернувшись из полиции домой, он свалился как труп и рарыл голову в подушки. Отчаяние сдавило ему душу. «Куда?»—спрашивал он себя и видел только непроглядный мрак перед глазами. Оно довлело над всей страной. Разочарование, услышанное им из больных слов Младенова, теперь расцвело и овладело им. Он знал жизнь пятьдесят лет. И то, что увидел Мледенов за свои тридцать, теперь повторялось. В этой стране не было ни одного солнечного дня. Политические споры решались убийствами. В борьбе за что-то лучшее погибали самые светлые личности, и над их трупами вырастали чудовища. Таланты изгонялись из страны или их душила злоба. В этой стране пуще всего цвёл терн, а наградой за самые добродетельные стремления был венец из него. Уважаемые подлецы устраивали свою жизнь, а честные умирали в нищете.
Пятьдесят лет он закалял свой характер, учился твёрдости, честности и открытости. С идеей, что люди должны быть горячими или холодными, но оставаться цельными личностями, он думал достичь чего-то лучшего. В жизни он встречал многих, чей путь не знал заминок и поворотов. Их смерть была разве что краше прочих, но и она ничего не исправляла. Писатель был прав. В этой стране силы тратятся на жизненные мелочи. Люди ненавидят всех, кто строит себе дом выше трёх этажей, и они убивают тех, кто видит дальше их.
Он видел всю страну, утонувшую в непроглядном мраке, и спрашивал себя: «Куда?» Убийство Аси переполнило чашу его терпения. Не был ли Ася честным, открытым, сильным и красивым?! Разве не такими были его друзья?! Убили Асю, убили Загорова, а тысячи их спутников гибнут забытые, смятые, выброшенные.
Он хотел заплакать. В этой стране всё равно, силён ты или слаб. Злоба сильнее. Алчность хитрее. Они куют своё оружие и бессердечно уничтожают. Во мраке не видно ни одного просвета. В отчаянии он не видел и луча надежды.
Он уедет, убежит как Младенов! Ох, это легче всего! Теперь он понял Младенова лучше любого, но не мог последовать за ним.
Когда-то он шутил, что тронется и станет проповедовать людям быть горячими или холодными. Теперь надо что-то предпринять. Убежать легче всего. К другому звала его любовь, ведь он любил эту маленькую помрачённую страну. Над нею может загореться солнце, надо только найти путь к нему.
Ему стало смешно. В этой стране, где не ценится человеческая жизнь, где всякий рвётся во власть и к богатству, не думая, что это стоит, если блеснёт солнце, всё покажется ещё более безобразным.
Он метался во мраке. не находил выхода. На сердце его лежала му`ка. Глаза его обременяли слёзы. Ночь наступала: обычно бивший в окна подобно пчелиному рою городской шум стихал.
Да, задачи жизни не исчерпываются борббой за устройство общества— вспомнил он слова Младенова. Эта борьб груба и реальна, она пробуждает подлейшие инстинкты. Она притупляет стремление людей к совершенной жизни. Будь в прошлом десяток разумных властителей, которые воспитали бы народ личным примером, может быть, все теперь выглядело бы лучше. Плохие люди, злые они? А стремись они к совершенству духа, к знаниям, а не к привилегиям власти— были бы они добрее? Писатель был прав. Умопомрачение втемяшило людей. Сумасшедшая гонка к власти в её подлейшей форме. Поздно ли теперь тронуться иным путём?
Его мысль анализировала события и характеры, она искала выхода, но он чувствовал, что отчаяние лишает его сил, му`ка убивает веру. Картина убийства не покидала его сознания. Она подбрасывала заключение, что всё напрасно. Достигшие бессердечия, с руками по локоть в крови, люди мучительно приютили в душах животное. Картина действительности навсегда останется страшной. Бешеное вино пили все.
Он встал. Голова его была чугунной, перед глазами маячили чёрные пятна. Он увидел тень штатива на стене и затрепетал — словно две торчащие виселицы. Он приблизился к окну. Улицы выглядели чёрными, мёртвыми реками. Они были пусты и тихи.
Он вышел. Как во сне он миновал лестницу, спустился с пятого этажа и показался на улице. На выходе он остановился и прислонился к стене. Куда он уходи? Зачем? Но он чувствовал желание идти. Он не замечал сильного холода. Звёздное небо и чёрные, умолкшие улицы звали его. Он хотел идти, идти, не останавливаясь. Может быть, его душа вслепую искала другой мир.
Он он не дошёл ещё до первого угла, как зрелище широко распахнуло его глаза и на разрыв натянуло его нервы. Из какой-то корчмы вышли трое. Сначала один, затем ещё двое. Те настигли первого и начали бесчеловечно бить его. Кулаки случали о головы, кости трещали.
Обезумевшие, бессердечные, жестокие! Он пристально смотрел на них и хотел закричать, заголосить. Истерия чуть не бросила его на землю. Обычная уличная драка. В другой раз она бы не впечатлила его. Теперь он связал уличную сцену со всем пережитым. Он чувствовал свой ужасный крик на губах.
Обезумевшие, бессердечные, жестокие!
То были не трое уличных пьяниц, а тысячи людей, которые завтра тронутся молчаливыми улицами, оживят дома, займут заведения, запашут нивы, отворят кассы контор.
Он побежал. Плач душил его. Господи, зачем ты оставил людей такими?! Он двигался разбитый, опустив руки, склонив голову, его ноги заплетались. Он останавливался, упорно смотрел в бесконечность улиц— и снова шёл. Он опять остановился и прижал ладонь к сердцу. И опустил глаза на землю. Чёрное пятно, впитавшееся в мостовую, зловеще смотрело на него. То была кровь Аси.
Он ушёл вне себя, пьяный от скорби. Он прислонялся к стенам домов, чтобы перевести дух, и снова шёл. Далече, в глубине улицы кончались электрические лампы, и его взору открывалось бескрайиее поле— синее и фиолетовое от делёкого зарева, которое наступало. Он шёл к этому полю и хотел потеряться, исчезнуть на нём.
Конец улицы пересекало русло реки, а мост подсказывал ему дальнейший путь. Он ступил на мост— и, вслушавшись, замер. Откуда-то раздавался плач и дрожащий голос. Он услвшал одно слово:
— Холодно!
Голос беспомощно просил. Другой ему ответил столь же слабо и тихо, но с желанием ободрить:
— Перед рассветом всегда холодно. А ты получше укутайся. Мне терпимо.
Художник присмотрелся, окинул взглядом русло, заглянул под мост —и увидел две тению Он поспешил спуститься по лестнице.
Под сводом моста, тесно прижавшись, сидели двое мальчиков, босые и оборванные. Один распахнул своё пальтишко и полой укрыл другого, прижав его к себе. Ихумлённых художник спросил:
— Что вы здесь делаете?
Немного испугавшись, дети взглянули на него. Один ответил:
— Мы тут спим.
— Кто вы? Братья?
— Нет. Мы сегодня встретились. И у него нет родителей, и у меня нет.
Стари, прослезившись, посмотрел на трогательное обьятие детей, чужих и незнакомых, но уже поделившихся последним.Картина товарищества взволновало его сердце. О, если бы все люди были такими!
Небо стало тёмно-синим, одна за другой гасли звёзды. Откуда-то с поля доносился птичий щебет. Вдалеке на востоке, там, где возвышалось поле, золотились фиолетовые вершины гор, словно пожар в другой, далёкой стране бросал свои отблески. Величественно рождался день.
Свежий воздух убыстрил его ум, мука его стихала. Он чувствовал возвращение сил. Его исполняла надежда. Отдуда шло всё? Какую мысль пробудили в нём двое бедных деток? Он видел, как детская добрая рука с любовью обнимает всех людей— могут ли они теперь быть злыми, жестокими, бессердечными?
С новым днём перед его глазами дружно поднимались завесы. Некогда он желал тронуться по земле и проповедовать жар или холод сердец, храбрость или подлость. Теперь он видел, что надо людям — быть добрее, человечнее!
Посветлённое, лицо его засияло. Во мраке от отворял дорогу. Которую ему надо было указать всем.
Он тронулся. Воодушевлённый, он словно стал б`ольшим. 
Навстречу ему горело солнце и заливало его своими лучами.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Этим утром Младенов уезжал. До отъезда его посетила Здравева.
Увидев её, он не удивился. Она приходила к нему и прежде. Кроме того, в их отношениях она исполняла роль влюблённой. Своей настойчивостью она вызвала взаимность, которой он не мог избежать из любезности и известного легкомыслия.
Она осыпала его упрёками. Как давно она не видела его! С вечера, когда он познакомился со Струмска. Или, это немного позже, после чаепития у Здравева, куда он пришёл с надеждой увидеть Надю.
Обычно он не мог устоять перед ласкающим голоском Здравевой, перед её парфюмом, витавшим волшебным духом и возбуждавшим ему ноздри, когда та касалась его. В их связи он был здравомыслящим мужчиной, готовым любить, по его трогают и ждут от него взаимности. Но то, что после встречи с Надей Струмска застявляло его воздерживаться от посещения любовницы, этим утром неожиданно проявилось, как оформившееся и сильное чувство. Ему казалось, что не прогнав Здравеву, обманывавшую своего мужа, а любовника использовавшую, как игрушку, он бы оскорбил покойницу. В общем, желание это происходило не из любви к умершей, а от очевидной ему разницы между двумя женщинами. При встрече со Струмска его больше всего впечатлил контраст между честной женщиной и лгуньей. Вначале это впечатление увлекло его и он подумал, что может быть влюблён, но встреча с её мужем дополнила и прояснила его ощущение. Он испытывал лишь преклонение к трогательной чистоте их семьи. Не попади перед этим в дом Здравевых, где цвела ложь и измена, он был не ошибся в собственных чувствах!
И вот он посматривал на госпожу Здравеву, и ни голос её, ни парфюм не могли увлечь его. Красота этой женщины не скрывала её порока и лжи.
Она заметила необычность его взгляда на себе и смутилась. Она было свыклась с его ласками и восторгом. Привыкла и к его послушности. Для неё писатель был чем-то несамостоятельным, непременно бедным, что она могла подкармливать и использовать. Она притворялась влюблённой, но испытывала лишь похоть. В её поведении было нечто от тех гордых римлянок, которые раздевались перед рабами без смущения, поскольку не считали их мужчинами. Она не любила Младенова, поскольку он мог быть только её игрушкой.
Вот почему, когда его взгляд заставил её смутиться и испугаться потерять любовника, она не смогла придумать ничего другого, как предложить ему цену. Она поспешила сообщить ему, что завтра, а может быть и сегодня от её мужа станут зависеть крупные сделки, и сделала паузу.
Младенов закрыл перед нею чемоданы и кликнул служанке нанять фаэтон. Затем, обратившись к своей госпоже, он холодно сообщил ей:
— Я уезжаю.
Она бросилась к нему, притворилась отчаявшейся и снова не смолга придумать ничего, только сказала ему, сколько заработал бы, останься с ней. Она сказала бы ему и что муж устроит его на службу, и сделала бы все, дабы пронять любовника.
Младенов нетерпеливо ожидал фаэтона. Когда служанка наконец сообщила ему, что тот прикатил, он указал ей на чемоданы, которые та вынесла. Тогда он приблизился ко своей гостье и безо всякой иронии сказал ей:
— В этой комнате я оставляю жить голодное и оскорблённое искусство. Не угодно ли вам не пятнать его более своим присутствием?
Он немного подождал. Она удивлённо и рассеоженно смотрела на него. Он вышел. Он слышал её зов за спиной, но не остановился.
Он сел в коляску и покатил без оглядки.
Поздним утром солнце тщилось проникнуть мглу и облака, выглядевшие серебряно-белыми. Пощипывал первый холодок. Люди спешили. По главной улице трамваи двигались, как безглавые чудовища.
Фаэтон катил к вокзалу. Среди шума улиц и телег, гремевших по мостовой, он слишал крики газетчиков, видел и жадность, с которой люди покупали свежий выпуск и насилу читали во мгле. Произошло нечто важное. Он остановил фаэтон и купил себе газету. Сразу увидел передовицу об убийстве Аси Струмски. На первой полосе прочёл и состав нового правительства, в котором нашёл имя Здравева.
Он нервно скомкал гадету и швырнул её на улицу. Когда фаэтон снова покатил, он сидел съёжившись, словно кто его прижимал. Лицо его морщилось, глаза жмурились. 
На вокзале он купил себе билет.
Через два часа был на границе.
Мгла убиралась, солнце осветляло день. В окно вагонного купе он взглянул на чужую землю и с облегчением вздохнул.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Слав был в редакции. Зазвонил телефон. Он взял трубку, спросил, кто на связи и приготовил карандаш, чтобы записать важную весть штатного репортёра. Он записал первые слова быстрым, неразборчивым почерком старого газетчика. Одновременно он небрежно посматривал в окно, чтобы видеть, кто минает по улице, ещё и поглядывал на дверь, в которой постоянно показывался то сотрудник, то посетитель, и давал указания. Он не боялся, что упустит хоть слово репортёра. Он отлично знал, что суть каждой новости заключена в двух-трёх словах. Остальное-- подробности, которые опытный газетчик представляет себе. Поэтому очень часто газета сообщала неверные сведения, но на следующий день выходила с поправками, отчего новость приобретала ещё большее значение. 
Вдруг острие его карандаша сломалось, он вскочил и закричал в трубку.
— Кто, кто?!
Лицо его переменило цвет, лоб вспотел, глаза выглядели испуганными. Из трубки раздавалось бормотание репортёра.
Этот день был решающим. Каждый миг Слав ждал услышать новость, которая стала бы итогом всех его дерзаний. Многие месяцы его газета устремляла общественное мнение и политические силы к одной перемене. Он затевал ловкие интриги, питал амбиции и изобличал. Он то надевал маску общественного стража, то разжигал страсти. Сначала он встречал сильный отпор. Затем нашлись люди, прозревшие далёки цели журналиста и его тайного патрона, и присоединились к ним, чтобы выиграть в будущем то, что им не давало настоящее. За Здравевым сгруппировалась половина сторонников правящей партии. Все они развернули знамя обновления и скрывали за красивыми словами личные устремления ко власти и богатству. Среди них находились и бывшие честные деятели, со временем сменившие свои взгляды и принципы, имелись и наивные, которые больше всего любили красивые слова и посулы. И с каждым днём их группировка крепчала, с каждым днём их интриги и обещания подкапывали силы их соперников. Поскольку эта группировка ловко пользовалась тайной своей силой, несколько её потенциальных разоблачителей пропали или погибли. За властным фасадом она оплачивала и вскармливала тёмные силы, уничтожающие каждого честного обличителя. Молва приписывала убийства власти, а благо видела в речах пройдох, которым в последнее время угрожала опасность. Но деятельность Струмски и его товарищей пока не была проявилась. Они тайно занимались своим дело, пока здравевы стремились к собственным целям.
Этим днём Слав только и ждал новости о падении кабинета министров и создании нового, со Здравевым. Репортёр сообщил ему новость о предварительном успехе его группировки. Ему оставалось лишь восторгаться её тайной деятельностью, сминавшей все преграды и тем самым полнившей и его закрома. Но в этом человеке, в закутке души его, оставался ослабевшая совесть, вроде незрелой туберкулёзной бациллы, которая заливала щёки его румянцем и рисовала тени под глазами, чем зря вызывала снисходительность окружающих.
Он не мог записать новость, встревожившую его. В сердце его проснулась му`ка, если не злость, ведь произошло нечто нежелательное для него. Репортёр ему сообщил, что этим утром, довольно рано, Ася Струмки, шедший по улице имярек со старым художником Ведровым, был убит выстрелами неизвестного. Некоторые прохожие заявили, что на самом деле нападавший был не одинок. Вблизи его ждали двое, кторые ретировались затем вместе с убийцей. Близ упавшего оказался лишь художник, которые, обезумев от скорби, воздев руки над мёртным своим товарищем, выкрикивал: «Господи, воистину солнце твоё угасло над этой страной!» Полиция было арестовала художника. Но теперь говорилось, что он затем был отпущен.
В кабинет редактора поминутно входили рабочие, посетители и сотрудники газеты. Телефон снова звонил. Журналист впал в апатию и попросил заменить его, затем скрылся в другой комнате, но не стерпел и вышел.
Он тронулся по улицам. Было холодно и туманно. Мимо него спешили люди. Он не знал, куда идёт. Он шагал, склонив голову, а руки его нервно рылись в карманах. Несколько раз он доставал сигареты и вспоминал, что уже курит. И снова прятал коробку. На одном углу он остановился и надолго замер, не зная зачем. Толсты щёки его было отвисли, рыжие волосы торчали из-под шапки. Он забыл надеть пально, но не чувствовал холода. Некоторые знакомые здоровались с ним— он машинально отвечал. Через некоторое время он оглянулся и увидел, что находится почти рядом с государственной больницей. Тогда он вспомнил: репортёр было сообщил ему, что труп увезли в этот морг. Это его оживило. Он вдруг пожелал увидеть убитого, собственными глазами увериться, что несчастье произошло. Вместе с этим желанием у него появилась надежда на возможную ошибку.
Он вошёл в больницу, показал удостоверение журналиста и его пустили в морг. Но, едва заглянув в маленькую холодную залу, он сразу отшатнулся. На столе он увидел труп Аси. Слав убежал. Но перед глазами его оставалось страшное зрелище. Простреленный труп терялся в неясных очертаниях, но он вполне явно видел голову Аси, бледное неподвижное лицо и волосы, рассыпнные по каменному столу.
Потрясение, жалость и негодование кипели в его душе. Вначале его мучило лишь зрелище, может быть, и некоторая привязанность к Асе. Но постепенно он задумался о случившемся. Убийство было связано с делами, которые он знал. Он даже предупредил Асю. Мысль его начала угадывать узелки предыстории. Вот начало, это середина, и конец. Всё было обдумано: одна рука указала, одни губы произнесли судьбоносные слова. В общем, Ася был мёртв ещё десять-пятнадцать дней тому назад. Тогда был произнесён приговор. И Слав знал это, и предупредил. Другого не могло случиться.
Он вздрожал. Его обуяла лютая ненависть к неуклонной силе, осудившей Асю, и исполнившей свой приговор. Он думал лишь о ней и не боялся, а лишь ненавидел её и будто ликовал от своей возможности устроить чудесную игру. Он протянет руку и сорвёт её личину. Тогда всё станет явным и сила падёт, а он о растопчет её, погибающую.
То были чувства прирождённого преступника, который послушно отдаётся в чужие руки, а когда грехи его замучают, он от жажды зрелища выдаёт своего соучастника. Слав хорошо знал, кто убил Асю. Вовсе не дружба, а лишь самый грубый интерес привязал его к Здравеву. Исполненный удовольствия и радости, он испытывал соблазн выдать его. Здравев сильно вырос. Завтра он окажется первым среди первых. Как забавно свалить его!
Крики уличных газетчиков словно пробудили его ото сна. Он вслушался. Затем кликнул продавца и купил газету. Ожидаемое осуществилось. Правителство подало в отставку. Здравев становился министром. Глаза его блеснули, а губы сложились в злорадную улыбку.
С такой улыбкой мститель принимает деньги жертвы, верящей, что она откупается, покупает оружие и убивает её.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Сыпал дождь. Жёлтый тротуар бульвара блистал чистотой. В шесть пополушни им тронутся вечная толпа, в вечерней прогулке открывающая красоту города и людей, видевшуюся в нежных лучах заката или в пламенеющих глазах красивой девушки. В этот час для толпы, покинувшей пыльные канцелярии, университетские аудитории, избы дальних кварталов и дворцы богатых, дневные заботы исчезали, а большие проблемы, полнившие газеты, не существовали. То было шествие любителей свежего воздуха, любителей интимных разговоров, ловцов обещающих взглядов. На бульваре все девушки красивы, все мужчины влюблены. Вереница движется в двух направлениях бульвара; два часа прогулки все пребывают вне жизни дня и выглядят счастливыми и добрыми. 
В кондитерской на углу воздух никогда не освежался и связь с злободневными жизненными вопросами никогда не обрывалась. Тут меняются только люди, но и они выглядят одними и теми же, когда сидят за столами. В час вечерней прогулки сюда приносят все новости, тревоги, вопросы и увлечения; господа пописают кофе и сводят балансы. За всю эту деятельность никто получает вознаграждения, но может быть поэтому она вершится с увлечением. Тут собираются писатели, художники и перелётные птицы: некий чиновник, теперь слагающий поэмы; некий университетский профессор, который кстати и вовремя опомнился, отчего вместо сборника стихов опубликовал научную статью. Одни приходят сюда каждый день, другие— раз в месяц, но кондитерская всегда полна и трудно выделить в публике завсегдатаев.
Этим вечером разговоры не иссякали. Несколько дней все знали, что нечто произойдёт. Неизвестное оставалось бескрайним, а то, что говорилось и угадывалось о нём выглядело очень пестро. Одни говорили о подготовке нового переворота, другие — о зреющих скандальных и судьбоносных разоблачениях неких сильных личностей дня. Одно было известно положительно: страна готова к приходу нового правительства. Газеты категорически утверждали это. В самой правительственной среде велась скрытая борьба. Результат ожидался с минуты на минуту.
Писатель Младенов вошёл в кондитерскую, с порога поискал себе место и направился к крайнему столу. Тут, в небольшой, оживлённо беседующей компании, молчаливый и незаметный, сидел Андреев. В табачном дыму его чёрно-жёлтое лицо выглядело мумией, под уставившимися в неопределённом направлении его глазами темнели большие, болезненные круги.
Младенов стала перед ним, положил ему руку на плечо:
— Если хочешь, идём со мной. Мне надо кое-что сказать тебе.
Несколько человек за столом оглянулись. Один окликнул гостя:
— Не присядешь, Младенов?
Младенов поблагодарл и тронулся, а за ним— Андреев. Они вышли на бульвар. Бледный поэт послешно следовал, не спрашивая, куда его ведут и какое дело ему до этого. Он выглядел сосредоточенным в себе, во свои мысли, но это придавало ему не твёрдости, а безволия и рассеянности.
До самого дома Младенова никто не заговорил. В отличие от поэта, Младенов выглядет твёрдо решившимся на что-то. Он ни на миг не замешкал, всё им было обдумано зараннее. Они вошли в светлую комнату с множеством книг, с красивым письменным столом, со столиками, на которых лежали россыпью трубки, мундштуки и пепельницы, с ковром на полу, усеянном пёстрыми подушками. Всё это привлекло взор Андреева, наконец вернувшегося в действительность. Его грустно улыбнувшиеся глаза заблестели.
— Как красиво здесь!— прошептал он.
Младенов по-дружески положил руки на плечи ему.
—Ты теперь где обитаешь?
Но он сразу вспомнил.
— Ай, знаю. На чердаке, туда, думаю, я однажды заходил.
— Нет, оттуда меня прогнали,— поправил его Андреев. — Я долго не платил хозяину.
Он постарался показаться велёлым и добавил:
—Теперь я как кукушка— по саддам, по друзьям— без гнезда.
Младенов нахмурился:
— Но ты же на работе? Неужто пропала синекура?
Андреев помолчал, а лицо его стало таким печальным, словно вспомнил он что-то и стало ему невыносимо больно.
— Да, но я отказался от неё,— прошептал он. — Мои товарищи так остроумничали над моими синекурами. Я уже не смог терпеть. Предпочёл остаться на улице.
Младенов вспыхнул:
— Твои товарищи— мартышки. А ты, горе от ума, пожертвовал собой. Я любил тебя за дьявольски остроумное нечто в устройстве твоей жизни. Твои прошения синекуры различным властителям были самыми звонкими пощёчинами им, и никто иной не мог их так славить.
Поэт удивлённо взглянул на него.
—Наверное, вы издеваетесь надо мной.
— И в голову не пришло. Вы думали о своей поэзии и вам было безразлично, кто вас примет на службу, лишь бы удовлетворить пустой живот. Таким образом, вы показывали различным господам, что есть нечто поважнее их околовластной возни, что вы цените поэзию превыше всего. Так славно у вас это выходило, и вы упустили своё. Или вы теперь займёте позицию? Станете белым или красным? У нас все определились. И все борятся между собой. Надо и вам стать чем-то. Чтобы включиться в борьбу. Ха-ха! 
Его слова звучали иронично и слоно ллестали по лицу жёлтого поэта, который бледнел и меньшал, а глаза его смущённо шарили по полу, а пальцы нервно теребили брюки. Младенов взглянул на него и смолк. Ему стало жаль Андреева. Правда, он слишком увлёкся. У него было совсем другое дело к поэту. Вдруг он любезно предложил гостю:
— Почему бы тебе не присесть?
Когда Андреев сел, тот ему предложил сигарету, которую поэт жадно закурил.
На полу у стола покоились два открытых чемодана. В них уже было сложено немного одежды. На миг Младенов задумался, а затем указал на чемоданы и заговорил:
— В общем, это прекрасно, что ты бесквартирный. Я уезжаю. Согласен ли ты использовать мою комнату, пока я буду отсутствовать? О плате не беспокойся.
Глаза Андреева просветлели, в них заиграло нечто бескрайне милое, но они сразу помрачились— и он встал.
— Куда?— удивился Младенов.
— Не позволю вам шутить надо мной.
Андреев весь дрожал, а лицо его зеленело и озлоблялось. В такой же миг он было дал пощёчину старому художнику Ветрову, и теперь пожалуй мог сподобиться на вторую. Этот измученный лишениями бедняк был очень эмоционально особенный. Он терпел, молчал, притирался к другим, и не жил, а юркал среди них. Глядя на него, каждый мог подумать, что такого запросто можно хлопнуть по плечу и рассмеяться ему в лицо. Он выглядел жалким, а внешняя сторона его поступков давала право назвать его подлецом и как угодно. Но когда он взрывался, то становилось ясно, что чаша его угнетённого духа переполнилась горечью. Тогда он становился красивым, мужественным— таким, каким он мог быть, не угробь его жизнь настолько.
Младенов с восжищением смотрел на него.
— Почему ты думаешь, что я шучу над тобой? Есть ли что-нибудь естественнее предлагаемого мной? А уезжаю. Вот и хорошо. Занимай мою комнату, пока я буду в отъезде. Ты же ходишь ночевать к другим своим друзьям? Я люблю твоё творчество — ты тут можешь потрудиться. Для того я и позвал тебя. Чтобы предложить тебе свою комнату.
Андреев пытливо смотрел на Младенова, не веря, что в следующую минуту его не ударят. Но постепенно слова хозяина внушили ему доверие. Наконец, он улыбнулся и восторженно оглядел комнату, так, как емли бы уставился в драгоценнейшую свою мечту. С губ его сорвалось:
— Правда ли?
— Правда, — уверил его Младенов.
И он объяснил Андрееву, зачем уезжает, и отчего решил одарить его комнатой своей и книгами, и всем, что он имел. Младенов очень устал от того, что происходило в стране, и хотел где-нибудь найти покой, другую жизнь. У него не было сил оставаться. Ему нравился Андреев, мученик искусства. Ведь тот жертвовал всем ражи своего творчества!
Бледный поэт прослезился. Как хорошо его понимал этот человек. Да, он жертвовал всем— и честью, и нервами — и терпел всё, что жестокие люди говорили и думали о нём.
В комнате смеркалось. Андреев протянул руку, встретил ладонь Младенова и от всей души пожал её. 

перевод с болгарского Айдына Тарика

Поздно ночью Ася добрался домой. Исполненный беспокойства о больной, он сразу ступил во спальню— и замер, удивлённый странной тишиной в комнате.
На столике у кровати горел ночник. В полумрке Ася увидел лежащую со скрещёнными руками на груди больную, чьи волосы были рассыпаны по белому изголовью. Ася ощутил тишину, как присутствие прячущихся людей, стерегущих во мраке комнаты. Его объял страх, но он не посмел зажечь большую лампу, дабы не разбудить больную. Он приблизился к кровати. Взгляд его был привлечён разорванными пакетами от снотворного и листом бумаги, вверху которого он прочёл своё имя. В тот же миг он потянулся к больной, потрогал её руки, быстро коснулся её головы и сразу в испуге отпрял, и воскликнул:
— Надя!
Он бросилися к выключателю, зажёг лампу, вернулся к кровати, схватил в охапку больную и, тряся её, взывал:
— Надя, Надя.
Этот зов звучал испуганно и болестно. Сначала в нём слышалось имя жены, затем он затрепетал сплошным душераздирающим стоном…
Ещё той ночью в доме узнали о смерти Нади Струмска, утром пришли некоторые знакомые и родственники. Ася стоял как прикованный у кровати. У него не было слёз на глазах, но они выглядели такими мёртвыми и неподвижными, словно скорбь оторвала их от живого организма. В комнату с мёртвой постоянно заходили люди, слагали цветы, обращались к Асе, пожимали ему руки и выражали свои соболезнования.
В углу давно стоял Слав. Журналист был явно опечален, но он его будто скорее занимал Ася, а не покойница. Он испуганно смотрел на своего зятя и хотел ему что-то сказать, но или не смел, или не находил удобного случая. За несколько минут до выноса мёртвой пришёл Младенов. Он сложил свои цветы и долго, пристально смотрел на покойницу. Он ни с кем не здоровался за руку, и ни на кого не взглянул. Он попрощался с усопшей и сразу ушёл. Только в крайней корректности его поведения виделось глубокая скорбь, глубже, чем у других.
Вечером после похорон Ася вернулся домой и попросил оставить его в одиночестве. Но как только все ретировались, к нему вошёл Слав. Он, вечно такой лукавый и ловкий, был одержим неким смущением, отчего выглядел неузнаваемым. Не глядя на Асю, он заговорил, тщательно выбирая слова:
— Я знаю, что ты не любишь меня, так, даже презираешь.
Ася его не слушал. Вначале он сидел на диване, но затем, словно не в силах держаться, прилёг, зарыв голову в маленькие пёстрые подушки.
Слав мучительно продолжил:
— Всё же мы родственники и, особенно после смерти моей бедной сестры, я чувствую себя обязанным…
Он нервно совал руки, дёргал сои одежды и всё ещё колебался. В тот миг он походил на алчного, бессыдного карьериста. В душе его происходила борьба, в которой явно превозмогало добро, смущавшее Слава, словно оно исходило не от него, а было чем-то чуждым, от которого он не знал, как избавиться. Он посматривал на дверь, но всякий раз его останавливало трогательно распростёршееся тело Аси и его подавленный подушками плач. Наконец он решился, приблизился к дивану и сказал:
— Мы противники, но и родственники тоже, чего я не могу забыть. Ася… Ася, тебе надо уехать. Тебе грозит опасность. Очень большая опасность, это я положительно знаю. Уезжай. Положись на меня, я всё тебе устрою. Да и отвлечёшься после смерти… слышишь меня, Ася?
Он раскрыл ему голову и повторил сказанное:
— Тебе надо уехать. На время оторваться от своих друзей. Может быть позже опасность минует. Но теперь плохо. Тебя стерегут. Знаю это положительно. Вспомни Загорова, так было и с ним…
И сразу испугавшись, что сказал лишнее, он смолк и нервно заходил по комнате. Снова посмотрев на Асю, он увидел его сидящим на диване, увиде его пристальный взгляд и исказившееся лицо.
— Вот как?!
Некая дикая ярость преобразила Асю.
— Вот как,— повторил он. — Вы использовали борьбу, в которой мы жертвовали собственной жизнью, выбросили меня как ненужную ветошь, убили товарищей моих, посягнули на мою жену, теперь желаете и со мной покончить…
По-настоящему испугавшийся Слав потрудился прервать его.
— Ася, я хотел лишь предостеречь тебя.
Но Ася вышел из себя. Тело его тряслось от возмущения, глаза его гневно горели. Он кричал во весь голос:
— Моя жизнь уже не сто`ит ничего, но прежде вам дам её, я сломаю ваши загребущие руки!...
Голос его полнил дом, может, слышно было и на улице. В тот день забытья от скорби по любимой жене всё наболелое развёрлось кипящим вулканом в душе Аси. Но его слова были не просто внезапным порывом, его угрозы не были истерическими выкриками отчаявшегося. За ними крылись и сила, и решимость.
Журналист почувствовал это и убежал с облегчением исполненного долга, но в испуге от собственного поступка. 

перевод с болгарского Айдына Тарика

Ничуть не раскаиваясь по поводу упущенной оказии соглашения с Асей, ставшей пока единственным его страстным сражением с зятем, Слав было правильно оценил, какая нужда вынудила Асю вызвать его на беседу. Ему было ясно, Струмски сам или заодно с друзьями решился на какие-то действия, которые вследствии провала их соглашения могут быть направлены против интересов журналиста. Она начал следить и очень скоро многое узнал о некоторых связях Аси. От различных людей он слышал его высказывания о политическом положении. Сразу пойдя по следам, Слав обнаружил явные признаки того, что среди бойцов последнего переворота, оставшимих неизвестными и необлагодетельствованными властью, образовалось течение во главе с Асей, которое ныне не имеет значения, но завтра может быстро перечеркнуть все планы их противников.  
Он уловил самое важное, сообщил это Здравеву и остался удивлён его поведением. Сколько раз ни заходила речь об Асе, Здравев всегда держался благосклонно, но в последнем разговоре он взбеленился при одном упоминании его имени. Было ясно, что и он нечто прослышал о замыслах бывшего своего друга, или у него появился некий иной повод для ненависти к Асе. Он даже не вслушался в донесения журналиста, и сам заговорил о каких-то «опасных типах», особо выделив Струмски. Слав вспомнил, что убийству Загорова предшествовали подобные заявления Здравева, и постарался сдержаться. Со временем его любопытство усилилось. Что знал Здравев? Почему он вдруг изменил своё мнение об Асе? Все вопросы оставались без ответов. Никак не объясняясь, Здравев выходил из себя. Разными формулировками он скрывал свою ненависть к Асе, но было видно, что он затронут лично. И Здравев то ли не пытался поладить с Асей, то ли был отвергнут им. Одна мысль о непонятном для него несогласии между Здравевым и Асей, особенно когда он окончательно порвал со своим затем, напугала журналиста. И вот, колеблющийся между двумя предложениями, он решил рыть бездну между ними, что для него было самым подходящим. Он усилил бдительность и с большим рвением стал выслушивать Здравева.
Тем вечером, около десяти часов, он приближался к дому Здравева, когда увидел, что за ворота вышел Ася. Журналист укрылся в темноте и проследил зятя. Куда он может идти в такое время?
Он осторожно тронулся вслед удаляющемуся силуэту. Ася спешил неспокойными шагами опаздывающего. Это ещё больше раздразнило любопытство журналиста. Что за встреча в десять вечера? Не одно ли из подозрительных собраний? Ничто не могло поколебать убеждения журналиста в том, что Ася готовит нечто опасное. В другой политической ситуации журналист от души бы посмеялся над всеми замыслами инвалидов вроде Аси. Но именно в те дни ему было не до смеха. Он боялся, что какой-то камушек вдруг опрокинет телегу.
В последние дни Слав ждал итогов настойчивой деятельности его и Здравева. Хороший финал уже виделся. Политические силы были разобщены. В хаосе имя Здравева набирало вес с каждой минутой. Он входил во все выигрышные расклады. Вокруг него собрались силы, которым неизбежно требовалось привести его во власть. Газета, интриги и ложь чудесно сыграли свою роль. Лишь бы ничего не помешало. Журналист ощущал волшебный страх неизвестности, которая может вдруг что-нибудь выбросить. Тогда к чёрту их столь долгие усилия!
Он размышлял, не сводя глаз с Аси. В этот момент рассеянный, нетвёрдый взгляд непрактичного журналиста был ловок как борзая.
Ася петлял по улице, вышел на другую. Вдруг он исчез.
Журналист растерянно оглянулся и засуетился. Он остановился на углу, где упустил Струмски, и осмотрелся. Тут же, корчме гуляла компания рабочих. Один из них играл на гармони. Слав внимательно посмотрел зал, обошёл корчму, разведал тёмный двор в тылу заведения. Затем он вернулся к фасаду, обошёл его с другой стороны, внимательно рассмотрел дома. Ася словно провалился сквозь землю. Журналист нервно хлопал ладонями. Он снова вернулся к корчме, опять зашёл во двор— и теперь увидел светлое окно какой-то внутренней комнаты заведения. Интуиция подсказала ему зайти во двор, но в тот же миг из корчмы вывалился один из рабочей компании, закачался и упёрся в журналиста, преградив ему путь. Видимо, пьяного рабочего очень тронула встреча.
— Ау, братец!— выкрикнул он, обнял журналиста и, повиснув него на плечах, заставил Слава выйти на улицу.
И тут начались назойливые приставания пьяного, взбесившие Слава. Тот лез с поцелуями, твердил, что знает его, что когда-то они вместе плыли на пароходе. Именно это заставило Слава подумать, что пьяный на самом деле— хитрый сторож, но он был бессилен справиться с незнакомцем. 
Наконец, Слав смирился с ним и отошёл. Он было понадеялся, что через несколько минут пьяный уйдёт. Но когда он вернулся, дворовые ворота были на замке, а пьяный его встретил уже на углу и снова повис на его плечах.
Не на шутку взбешённый журналист пошёл прочь. Он решил, что ему довольно того, что увидел. Он был уверен, что на заднем дворе собралась тайная сходка. Хоть и было очень поздно, он тут же направился к Здравеву. 

перевод с болгарского Айдына Тарика

Ася быстро вернулся домой. Скоро девять вечера. Через полчаса была намечена его встреча с друзьями. Он прибыл домой загодя, чтобы повидаться с женой. И пришёл точно вовремя. В его отсутствие Наде стало очень плохо. Беспомощная служанка позвала доктора, которого застал Ася. 
Положение больной было очень серьёзным. Болезнь Нади происходила искоючительно от нервов. Врач боялся, что после этого кризиса может угаснуть истерзанное сердце. Больная ничего не ела, и это ещё сильнее ухудшало её состояние. Он из меланхолии впадала в истерию, и лишь успокоительные снадобья укрепляли её силы несколькими часами сна. Сердце её вызывало опасения. Одно новое волнение могло убить больную смертельным ударом.
Врач видел, что лекарства его уже не помогают. Против болезни, которая, как он подозревал, простекала от сильного переживания некоего семейного недоразумения, требовалось лекарство того же происхождения. Он поговорил с Асей, который признал, что больная верно может страдать от воспоминания о случае из семейной жизни.
Врач ушёл, настойчиво посоветовав Асе выяснить отношения со своей женой. Во свои слова он вложил определённый смысл— и Ася всё понял.
Он проводил врача, затем вернулся к кровати больной. Сколько раз он было хотел объянения! Он тяжело воспринял неясное для себя происшествие со Здравевым. Он не знал, как было попал в дом чужой мужчина, но видел, с какой яростью Надя оттолкнула его. Молчаливо он наблюдал за сценой, когда его жена боролась за свою честь, и у него не оставалось никакого плохого подозрения. Но с того дня, как Надя слегла, столько раз приближаясь к её постели, он видел, сколь большое страдание он её причиняет. В минуты меланхолии Надя прятала лицо и горько плакала, не смея взглянуть на него. Иногда само его появление вызывало у неё нервный припадок. Тогда она царапала себе лицо, кусала свои одежды и просила бить её, называясь самой низкой, самой негодной. Некая вина перед ним угнетала её, а он не понимал, в чём эта вина. Скорее он себя чувствовал виновным. Его жена была оскорблена, а он не воздал по заслугам виновнику. Бывали минуты, когда он хотел прибегнуть к самочинной расправе над ним. У него ещё оставались пули в пистолете. Но он быстро обуздывал своё увлечение при мысли об иной борьбе, в которой нанесёт Здравеву удар посилнее. Он мечтал о том миге, когда сорвёт с него маску героя, свергнет его с высоты, на которую он взобрался, и в этом находил не одну сатисфакцию общественного борца, но и личную месть.
Больная снова приняла успокоительное и теперь лежала бледная, белая, красивая. Ресниц её затеняли лицо, отчего щёки выглядели впалыми. Губы её вздрагивали во сне.
Ася нежно смотрел на неё. Они объяснятся! Что удаляло его от этого создания? В глазах его блестели слёзы. Он не хотел думать о своей большой вине, о том таинственном, что происходило в нём и разделяло его с женой. Тем вечером он не хотел. Он подбрасывал себе иные мысли. Ему надо было лишь наказать того, кто позволил…
Он посмотрел на свои часы. Половина десятого миновала. Его уже ждут. Он наклонился и поцеловал бледный лоб жены. Затем коснулся губами её пальцев…
Почти сразу Надя открыла глаза. Ночник едва освещал комнату. Он приподнялась и облокотилась о белое изголовье. Двидения её были усталыми, лицо её казалось трогательно печальным. На ночном столике у кровали лежали открытые пакеты с успокоительным. Она на миг обратилась к ним, прижмурилась— и голова её упала на изголовье от му`ки и бессилия.
Она лежала уже больше недели, но ни на миг не исчезали её мысли о том, что произошло. Очень часто она слышала утешительные и ласковые мольбы Аси, но не могла исторгнуть ужас той вины, которую она ощущала и носила. Её жизнь обрела изъян, и Надя не знала, как ей исправить себя. Что для неё значили слова Аси? Он не считал её виновной.
Ах, что знал Ася?! Он было видел, что она отталкивала Здравева, но за миг до того она была готова отдаться животному, а днями ранише ждала, что некто придёт и возьмёт её. Она было забыла своего несчастного мужа, забыла, что женщина в жизни может найти утешение в самопожертвовании. Она было отдалась склонностям своей плоти и запятнала желаниями свою семейную жизнь. Какое значение теперь имели утешения Аси, да и заслуживала ли она их? Они лись усугубляли её страдания. А когда она смотрела в его честное, измученное лицо, её приходилось переживать ужас оттого, что было желала обмануть самого доброго и достойнешего. Она чуралась собственной плоти, тронутой хищными лапами Здравева. Целыми чесами она держала руки подальще от лица и трепетала от отвращения. Господи, насколько низка она! Могло ли что-нибудь оправдать, очистить её? Простительно жене лгать бесчестному, пренебрегающему своей супругой, но не тому, кто пожертвовал всем из любви и чистоты своей, и кого жена так сильно любит и всегда любила! Господи, насколько низка она!
Десять дней она жила с этими мыслями и всё всемя у неё зрело убеждение, что выхода нет и для неё всё кончено.
Тем вечером она притворилась, что приняла успокоительный порошок и подождала, пока уйдёт врач. Она вздрогнула, ощутив присутствие Аси. Когда и он ушёл, она открыла глаза, чтобы исполнить единственное, что ещё могла сделать. Беспомощно уронив голову, она плакала. Были ли решение её наилучшим? Для неё— да, в чём ни на миг она не усомнилась. Но не усугубит ли она несчастье Аси? Её казалось, что он утешится, если бы она рассказала ему всё, с начала до конца. Смог бы ли он после этого пожалеть её, низкую женщину?
Она нашла силы открыть ночной столик, достала бумагу и принялась писать ему. Слёзы душили её. Чтобы собраться, она останавливалась, и начинала снова. Сначала она сказала ему, как любила его, как любит и теперь, затем заговорила о его болезни, которая отняла его ласки, затем —о сети соблазнов и мук, в которую было попала она. Довольно этого? Нет, нет. И она принялась хулить себя. Сообщила ему о любовных письмах, которые получала, об её ожиданиях прихода незнакомца. И наконец —самое ужасное: о посещении Здравева, об её борьбе с ним и, всё же… с возможностью добровольно отдаться ему. 
Слёзы её орошали бумагу, но слова, которыми она хулила себя, были безжалостны. Она не жалела только себя и оценивала себя самыми безобразными словами.
Закончив письмо, она поклала его на столик и ещё долго лежала со взглядом, впившимся в стену. Теперь она чувствовала, что всё кончено.
Почти машинально она протянула руку к ночному столику, взяла несколько порошков, посмотрела снова в ту же точку, словно так кто-то стоял, и быстро глотнула снотворное. 

перевод с болгарского Айдына Тарика

Старый художник стоял перед мольбертом, на котором возвышалась его новая картина с изображением завтрашнего дня. Он смотрел с волнением и говорил: 
— Завтрашний день это золотая нива. Вдали показываются жнецы с серебряными серпами. Голуби тщатся расцеловать синеву неба. Завтрашний день, коль мы возлагаем на него все свои упования, может быть только днём плодородия, самых тёплых красок, днём полёта к небесам.
На диване лежал растянувшийся Младенов, он с улыбкой взглянул на старика и продолжил:
— Да, и полёта к небесам, а когда настанет падение оттуда, то этим и закончится вся комедия.
Он прикорнул на валике, сунув руки под голову. Помолчал недолго и сразу вскочил. Он заходил по комнате, стараясь взбодриться. Млели руки его, словно кости были поломаны. Он остановился перед стариком и продолжил:
— Надоело, слышишь, мне надоело. В этой стране все безумные и слепые, они мечуться во тьму и взаимно истребляют себя. Ниоткуда не проникает солнечный луч. В этой стране не греет солнце. Солнце угасшее! Я существую уще тридцать лет. Сколько помню себя, я не знал спокойного дня. Только войны, перевороты, снова войны, побоища, революции, виселицы. Темно в этой стране. Скажи, где в мире так? Да, в Мексике, в Албании. Но я отказываюсь жить в такой стране. Жизнь так хороша, но что делаем мы во время величайшего расцвета культуры? Нет, я уезжаю. Твоя картина, и та, предыдущая, дураковаты с тенденцией, которую ты им даёшь. Чем дышать здешней отравой, мне лучше умереть с голоду где-нибудь на белом свете. Не думаете ли совершить новый переворот, чтобы сбылся ваш завтрашний день?
Ведров несколько раз попытался прервать его.
— Погоди, что ты взорвался?
В тот миг в ателье вошёл Ася. В притолоке он замер в нерешительности, взглянул на Младенова, затем— на старика.
Ведров тронулся к нему.
— Входи. Добрый день. А ну, спасай меня от нашего писателя.
Ася сдержанно улыбнулся. Лицо его выглядело загадочно одухотворённым. Он приступил и остановился у полотна.
Ведров ему объяснил:
— Это будущее, которое ты мне посоветовал написать. Тебе не нравится?
Ася было устремил взгляд к картине, но словно видел другое.
— Она красива, —сказал он. — Но завтрашний день теперь для меня другой. Он должен стать бунтом безымянных. Они идут из недр бескрайнего поля. Над ними сияет синее небо, глаза их горят, ветер развевает их волосы… Или нет. Таким будет предшествие завтрашнего дня. Сначала борьба.
Ведров пытливо посмотрел на него.
— Какая борьба?
Младенов откликнулся с дивана, куда снова лёг.
— Не ясно ли тебе, что снова будет борьба. Теперь настанет бунт безымянных. Не слышно разве, чёрт побери?! Теперь и мёртвые подымутся.
Ася обернулся к писателю.
— Зачем вы их называете мёртвыми?
— Кого я нарёк мёртвыми? Ваших безымянных. Не подумавши. Но, слава Богу, случайно попал в яблочко. Ваши друзья и все вы мертвы дла истинного смысла жизни. Бунт мёртвых— ваша борьба в прошлом, настоящем и завтра. Кого назначите кметом, кото премьер-министром —вот каковы цели вашей борьбы. Вы опрощаете жизнь, сводя её к нижайшим целям, и потому вы мертвы для неё. Вы ведёте борьбу, меняя лишь кметов. Ну хорошо, может быть, вы нащупаете самого подходящего, но система испорчена изначально. Не будь наша Болгария вскормленной и взращённой в политических схватках, а имей она десять умных мужей, чтобы они ввели систему дисциплины и воспитания наших поколений— и все политические схватки здесь были бы излишни. Эти поколения открыли бы высшие цели своей жизни. Мы жёвём по-варварски и первобытно, нам надобно стыдиться, что нет у нас философии, искусства и человечности. Сердимся на Ивана и меняем его на Стояна, а они оба одно и то же.
Младенов снова вскочил с дивана. Он говорил отрывисто, менял тему на тему, но видно были, что всё это у него освновывалось на его наблюдениях, на собранных им переживаниях. Ася и Ведров понимали и хотели остудить его. Но он словно боялся, что одно прерывание, один вопрос— и он запутается. Младенов был из тех натур, которые лучше пишут, чем говорят. У него накипело и вот он высказывался. Но он боялся вопросов и уловок. Напоследок он правда решился уехать, покинуть Болгарию. Слова его несколько выдавали причину задуманного им побега. Конечно, о болгарском племени он думал, не признаваясь в этом даже себе.
  Не позволяя прервать себя, он говорил долго. Ни Ася, ни Ведров не могли рассердиться некоторыми грубыми его словами. Младенов не позировал, а говорил почти в лихорадке отчаяния. То был крик жаждущего культуры и просвещения, то было стенание скованного и вместе с тем измученного духа, который умело мог бы изведать все радости жизни. Он кончил, повторив, что убежит, уедет. 
Злость на него нашла, может быть, оттого, что вложил много нервов в разговор, и, довольно сдержанно попрощавшись, он покинул ателье.
Молчаливые Ася и Ведров остались одни. Старый художник мрачно осмотрелся, затем привстал, приблизился к мольберту и, взяв картину завтрашнего дня, гневно забросил её в угол.
— Во всяком случае глупо то, что я на старости лет вернулся к аллегории.
Он отошёл ко двери, будто ожидая найти Младенова ещё у выхода, отворил её и почти с сожалением затворил.
— Я хотел скрыться в монастыре, а затем тронуться в путь и проповедовать последовательность. Чтоб мы были горячими или холодными? Каков я теперь? 
Но он будто пожелал скрыть своё настоящее настроение и неожиданно спросил:
— Скажи, о каком бунте безымянных ты вспомнил?
— Тех безымянных, которых ты изобразил трупами, питающими…
— Есть ли какие новости?
— Найдутся. Приходи вечером ко мне. Я приведу к себе группу старых друзей.
— Каких друзей?
— Безымянных, в среде которых носится идея новой борьбы.
— Могу ли я этим вечером не прийти? Буду приглашён в другой раз. Например, когда заседания станут излишними и начнётся новая борьба.
Ася, который было встрепенулся при первом вопросе, который счёл отказом, с последними словами счастливо улыбнулся. Он приступил к старику и обнял его.
— Друг милый, ты прав. Сказки излишни. Мы все знаем, что надо начинать борьбу.
Старик пожал ему руки.
— Опротивело мне быть холодным. Я нахожу, что бездеятельный Мледенов последовательнее меня, скептика из кафе и рисовальщика аллегорических полотен. Позови меня, когда начнётся работа…  

перевод с болгарского Айдына Тарика

Стая взъерошенных ласточек, синих и безголовых, неподвижно сидит на потолке. Прижмурясь, можно подумать, будто они будто порхают, и этот выводок без головок так безобразен. 
Ася лежит на диванчике и смотрит в потолок. Он долго не открывает глаз и можно подумать, что спит. Таким он остаётся всё время до обеда.
Рано по утрам приходит врач. Госпоже Струмски плохо. Она лежит во спальне и выглядит спокойной, убив нервы свои белыми порошками, которые её усыпляют и лишают сил. Как только они перестают действовать, больная плачет, постоянно повторяет одни и те же слова, из которых понятно, что у неё какие-то навязчивые представления о себе. Она очень ослабшая, но такая нежная и милая с заплаканными глазами!
Лицо Аси бледное и строго натянутое. Глубокая складка меж бровей выдаёт сосредоточенность его мыслей. Он уже не видит ласточек на потолке— поверх невидимой белой стены взгляд его упорно тиснет цифры, подводит итог.
Последнее событие в его жизни шире открыло ему глаза, а в сердце пробудились более решительные чувства. Более того, эта перемена словно разорвала личины вещей и событий— и там, где он всё ещё усматривал добро, вдруг показались щупальца гада. То был образ чудовища, и Ася видел его вполне ясно. Оно имело и имя, которое вслух шептало Асе, одновременно насмехаясь над его прежней верой в добро. Душа его всецело волновалась. Сознание резко и смело гасило прежние слабости и самообманы. Влияние старого художника и резкость некоторых событий возбудили в нём склонность стать проповедником лучшего. Теперь он ощущал силы бороться, уничтожать и карать.
Добро было самообманом наивных. Оно больше не существовало. Прослеживая пережитое, он видел сцены жестокой комедии, где он и его товарищи играли шутов, пока...
В лице Здравева он видел образ чудовища, использовашего добрые поступки других, личная ненависть к которому не ослепляла его. Здравев был не один, Здравев как личность не занимал его ум, Здравев был системой, чудовищем с тысячью щупалец, которое с каждой праведной схватки цедило лужу крови себе на прокорм. Здравев символизировал зло, с которым, считал Ася, пришло время бороться. Это зло равнодушно, хитро и подло уничтожало безымянных героев каждой борьбы. И Илова, и Загорова. Старик Ведров был прав, его картина действительности жестоко правдива. Предрешено, чудовище охотится на безымянных идейных борцов. Сегодня оно в рядах воюющей интеллигенции, завтра теряется в толпах, и всегда преследует одну цель— на трупах павших обрести своё благоденствие.
Из спальни доносились стенания Нади. Ася весь дрожал, в глазах его блестели слёзы, затем он их прикрывал и оставался неподвижен со стиснутыми зубами. Но в этот миг он не мог не думать только о себе, о ближайшем, о собственных переживаниях. Какую жалкую роль он играл!
Бывали дни, когда он думал, что довольно, что он исполнил свой долг борца. И дальше ему биться? Нет. Борьба окончена, более достойные вправе продолжить дело. Здравев… почему нет?! Может быть, он способнее к новому делу? Вдалеке он видел воплощённую крайнюю цель и любил всех тружеников. Каждый да совершит то, на что он способен. Он же жалел, что остался забытым, отброшенным и голодным. Он не искал награды за свои жертвы. Пожертвовали собой и другие. Он помнил сотни тех, кто боролся плечом к плечу с ним. Их имена не слышны. Все они отдали свой долг и не получили награды, поскольку не торговались, а воевали по велению души.
Какие наивные!
Вся кровь приливала ему в голову, он широко открывал глаза и начинал следить толстую фигуру Здравева, застившую ему взор.
  В борьбе его не было. Он уехал или отлежался в какой-то берлоге. 
Когда всё было выиграно, вдруг явился он, и имя его стало зазвучало при всяком деле. Он и герой борьбы, и народный депутат, и претендент на министерскую должность. Он простирает руки и овладевает всем. Берложному трусу смелости теперь хватает на всё. Своей газетой он изобличает, своими людьми убивает. Во имя идеала? Нет! Ради личного благоденствия, для насыщения чудовищной утробы.
Ася сжимал зубы и силился успокоиться. Ему не надо думать об одном Здравеве.
Здравев это ничто, если он один; он— система, зло, завладевшее страной. Хуже того, он— чудовище с тысячью присосок, которое кормится от каждой борьбы, когда борцы наивны.
Об этом надо думать. Загоров был прав, бедный Загоров был прав. Идеалисты и борцы завтра должны стать и творцами, если не жалают быть съеденными чудовищем.
Об этом надо думать!
Снова открыв глаза, он увидел своих друзей— Загорова, Михо, а за ними— легион безымянных. Над ними сияло чистое небо, лица их были добры, ветер развевал их волосы.
Видение длилось лишь миг— и сразу исчезло, глаза его искали, но находили лишь безглавых синих ласточек на потолке.
Ася встал. В доме ничто не слышалось. Белые порошки было усыпили больную. Опьяняющее волнение гладило тело и ум мужчиныю Он вынашивал в сердце своём одно решение.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Около четырёх пополудни Надя услышала звонок и поспешила отворить. Она подумала, что это письмоноша. В притолоке она застыла от неожиданности. 
У входа стоял Здравев.
— Добрый день!
Он выглядел покрасневшим от смущения и бросал испуганные взгляды вверх по лестнице, и он почти вытолкнул Надю Струмски чтобы войти в вестибюль, после чего закрыл за собой дверь.
— Как Ася: Давно я вам обещал навестить его. Он всё хворает?
— Но он давно ходит на работу!— воскликнула Надя.
Здравев улыбался, силясь показаться удивлённым.
— Смотрите-ка! Словно мы живём на разных планетах. Значит, выздоровел! И ходит на работу. И теперь его нет дома?
Он не смог скрыть своей радости. Но она не была добродушной и дружеской. То было ликование человека со скрытыми намерениями. Он видел, что всё идёт, как ему хочется, и радовался. Его глаза похотливо смотрели на женщину.
Она вспомнила тот взгляд в день чаепития и с предчувствием близкой опасности потрудилась избежать её.
— Да, Аси нет дома. Но он будет рад вас принять. А ему скажу. Добро пожаловать к нам вечером, например, с госпожой.
Она была совсем одна дома. Служанка должна была прийти только вечером, и Ася не ожидался раньше.
— Ах, —ласково улыбнулся Здравев, — разве вы меня не пригласите?
Она была в домашнем халате без рукавов и с широким декольте. Его вгляд не убирался с соблазнительной розовой плоти. Его вопрос смутил Надю. Разве она вовсе не желает его пригласить? Она потрудилась улыбнуться и, подойдя к кабинету, чью дверь она открыла, тихо сказала:
— Добро пожаловать!
Он быстро зашёл.
— Вот, что называется, выпросил.
Она жестом пригласила его присесть и, не заходя в кабинет, извинилась:
— Я схожу, чтобы сварить кофе.
Она ушла на кухню и, смущённая, начала готовить кофе. Она была уверена, что Здравев знает всё об Асе. Разве он ни назу не встретил его и не слышал о нём от кого-нибудь? Она боялась, что гость знает и длительность отлучки её супруга, потому и пришёл именно теперь. Она нарочно медлила в кухне. Надя ждала, пока кто-нибудь придёт. Медленно текли минуты. Никто не приходил. Наконец надо было принести кофе.
Здравев стоял прислонившись к окну и смотрел на дверь, то ли ждал, что кто-то отворит её.
Надя поставила поднос на столик посреди комнаты и позвала Здравева. Тот не шелохнулся. Только, настойчиво наблюдая её, сказал:
— Какая вы миниатюрная и милая!
Она тяжело дышал. В тот миг этот толстяк был само желание. Губы его увлажнились, глаза дерзко смотрели, тело волновалось.
Она попыталась пошутить:
— О, никакого не может быть сравнения с вашей женой!
И быстро добавила:
— Настолько она красива!
Она нашлась и постаралась слукавить:
— В общем, вам надо смотреть за неё в оба.
Чтобы отвлечь его, она захотела пробудить в нём ревность.
— Она так мила? Вы не ревнивы? Не боитесь за неё?
Она настойчиво смотрел на неё и словно ничего не слышал.
Ещё больше встревожась, она прибегла к предательству.
— Я положительно знаю, что один интересуется ею.
Эти слова прозвучали топорно и неубедительно.
Он приступил к ней, сопящий, алчный. Надя отшатнулась, перед ним она выглядела испуганной птичкой. Он навис над нею, протянул руку и глухо, задыхаясь, сказал:
— Дайте я вас поцелую.
Она прижалась ко двери, лицо её зарумянилось, яростные искры блеснули в её глазах.
— Значит, за этим вы пришли?! Идите прочь. Идите или я закричу.
Она вся волновалась. Гнев и силы струились в её крови. Теперь она была способна бороться, кричать. Оскорблённая, гневная, исполненная брезгливости и омерзения.
Он вдруг быстро ухватил её и потянул к себе. Она потерялась на широкой его груди, задохнулась от его силы и всхлипнула:
— Вы поступаете подлою Ах, животное!
Она вытянула руки и начала царапаться.
Он целовал её плечи, ловил её губы, плавился в огне, который исходил паром и уничтожал.
— Подлец! Животное!— кричала Надя, но силы покидали её.
Он мигом ловко сгрёб её на руки в охапку и понёс на диван.
— Зверь! Оставьте меня! На помощь!— визжала она.
У неё уже не было сил. Его дыхание обжигало, его объятие её давило, поцелуи его возбуждали дьявольские инстинкты. Она чувствовала, что погибает. Её молодая, неудовлетворённа плоть ей изменяла. Она уже не противилась. Трепетавшая от ужаса и наслаждения, она прижмурилась. Она забыла, кто он. Не видела его. Она ощущала на себе только халат, под которым так жаждала. Он тискал её телеса, пил уста её. Обезумев, он взволнованной хваткой расстегнул её халат.
Она открыла глаза и увидела лицо его, и оно — потное, толстое и искажённое похотью— привело её в сознание. Проблеском другого света в голове её мелькнула мысль о муже, о доме. Она вспомнила, как пришёл к ней Здравев и кто он. Алчные губы, поглощавшие всё, хотевшие проглотить и малость, оставшуюся от её мужа.
Она вырвала руки и остервенело вцепилась в прокля`тое лицо, затем изо всех сил оттолкнула мужчину и вскочила. Изнемогшая, шатаясь, она сделала несколько шагов, посмотрела на дверь, взвизгула и упала в обмороке на пол.
Дверь комнаты была распахнута, а на пороге, бледный, со страшно неподвижными глазами, стоял Ася. Он замер так на несколько мгновений, затем подошёл к письменному столу, вытянул ящичек. Его лицо нисколько, ничуть не дрогнуло, губы его не уронили ни слова. Он поднял руку и с леданым спокойствием направил дуло своего пистолета к дивану.
Там, робко сжат, сидел тостый мужчина и тревожно всматривался в Асю. Пот остыл на его лбу, руки его трепетали, сладостнастная нижняя губа висела как падаль. Увидев дуло, он поднял руку.
— Ася, прошу тебя, погоди, я тебе объясню.
В комнате раздался выстрел, затем настала тишина, в которой можно было расслышать биение сердца.
Ася смотрел остекленевшими, неподвижными глазами, его рука с пистолетом упала. Прижавшийся к стенке у дивана, онемевший от страха, не верящий, что он чудом остался жив, дрожал Здравев. Точно над головой его просы`палась штукатарка.
Ася прикрыл глаза и будто вздохнул. Может быть, он порадовался, что всё обошлось. В тот же миг к нему бросился Здравев и униженно взмолился о пощаде.
Ася поклал пистолет на стол.
— Пошёл, — сказал он, и его слова прозвучали с презрением. — Верю, что мы ещё кое-где встретимся, и ты мне дорого заплатишь.
Здравев притворился, что хочет высказаться, оглянулся и быстро удалился.
Снеттые часы пробили шесть раз.
Ася посмотрел на жену, подошёл к ней и вдумчиво всмотрелся в лежащее тело.

перевод с болгарского Айдына Тарика