Димитыр Подвырзачов, «Рождественский разговор»

— Отец, согласно Новому Завету
волхвам мигнула чу`дная звезда,
и те узнали первыми, что свету
отныне счастье будет навсегда?

—Да, сын, увы… И тотчас поспешили
к убогим яслям эти хитрецы,
чтоб счастье миру для себя зажилить
на всякий случай— где его концы?

Так и теперь. Гнездится свет на нервах,
жизнь тяжела, чел человеку враг;
волхвы опять всегда первее первых,
а правда в яслях, в общем, мрак…

перевод с болгарского Айдына Тарика

Коледен разговор

— Кажи ми, тате, как тъй е станало,
та, щом изгряла чудната звезда,
най-първо влъхвите видели и разбрали,
че ново щастие изгрява над света?

— Да, сине мой… И тозчас хитреците
избързали да се запишат там:
че кой знай щастие ще стигне ли за всите –
за всеки случай, помогни си сам.

И тъй до днес. Светът е все тъй в кърви,
животът – зло, човек човеку – враг,
и влъхвите са винаги най-първи,
и правдата е в ясли пак...

Димитър Подвързачов

Димитыр Подвырзачов, «Эпитафия»

Товарищи, день скорбный мой
к зиме стремится прытче осени;
когда умру, то надо мной
не нужно ваших долгих россказней.
«Покой душе!» сказав, носком
мой трупик в ямку на здоровьице,
и нацарапайте мелком
завет мой, эту игрословицу:

«Ему сам Сатана
судьбу нарёк калечную,
чем жизнь его сполна
сгубил, противоречную.

Он жил как голый ёж,
по воле настроения,
был не поэт, а всё ж,
писал стихотворения.

В крови аристократ
он век прожил в безденежье
приличьем красил ад
до головокружения.

И во хмелю утех,
в предчувствии дреколия,
главред журнала „Смех“,
погиб от меланхолии!»

перевод с болгарского Айдына Тарика


Епитаф

Другари, моят скърбен ден
отхожда бързо на залязване;
кога умра – над мен, за мен
не искам никакво приказване.
Кажете: на душа му мир!—
и ме затрупайте във ровеца,
и надращете с тебешир
последната ми игрословица:

“Самия Сатана
съдбата му нарече я:
животът му мина
в безброй противоречия.

Живя по общий ред,
но само с настроения,
и без да бе поет –
писа стихотворения.

Роден аристократ—
във вечно безпаричие,
живя като във ад,
но с нужното приличие.

И в своя нежен страх
и весело безволие,
редактор бе на “Смях”,—
умря от меланхолия!”

Димитър Подвързачов

Илов вышел почти сразу после Младенова и ненадолго замер на углу улицы перед кодитерской, сжал губы и уставился в одним своим глазом в пёструю толпу. Его взгляд и нервное, изрытое лицо выдавали мысль, которою он был настолько захвачен, что не видел ничего другого. В тот момент этот немощный человечек выглядел страшным. Его нежные и нервые пальцы непрестанно шевелились. 
Собственные идеи было приблизили его к одной крайней политической группе, которая уже состоявшийся переворот прозвенел пощёчиной. Пассивная или действовавшая подпольно во время свергнутого правительства, она вдруг поняла, что упустила самый удачный момент для нанесения удара, которым грозила несколько лет.
Тодор Илов был из самых крайних членов этой партии. В общем, он никогда формально не состоял в ней, поскольку ни идеи, ни нрав его не признавали, что организованным путём возможно претворить в жизнь мечту о новом строе. В своих кошмарах он верил, что решительный удар нанесёт кипящий гнев бедных народов, и поскольку любая массовая и искренняя подвижка идет не по канонам, а из сердца, он не нуждался в партийной организации.
Со своими крайними убеждениями Илов устремился к партийной дисциплине, когда понял, что его будущий общественный строй не слишком воспринимают широкие народные массы, которые он мечтал осчастливить. Тогда он яростно измыслил: «Пёс с трудом привыкает к свинству? Хорошо, мы его приучим!»
Этот краткий лозунг крылся за его демоническими грёзами о дне бунта, захвата власти, провозглашения царства угнетаемых.
Несколько слов Ведрова этим вечером сильно взвзолновали его. Он думал о червях, о «тех, кто идут после», которые инспирируют все схватки и о одиночку пользуются их плодами. Он имел основание бояться, что в их партии гнездятся «черви», и одно смелое решение вертелось в его голове.
Замерший глаз не видел пёстрой толпы. В эти несколько мгновений Илов словно взвешивал свой поступок. Решительно сунув руку в карман, он быстро тронулся. Сквозь густую толпу он с трудом добрался до дворца. Точно перед Балканской улицей он кликнул одного молодого человека, отвёл его в сторону и что-то ему сказал. Молодой дождался трамвая и быстро сел в него. Илов продолжил свой путь вниз по Торговой. В одной из аптек он попросил телефон и обзвонил несколько номеров.
На бульваре Дондукова он отбыл в одно заведение и снова поговорил с некоим молодым человеком. Затем он проследовал мимо церкви Св. Воскресенья по улице Клементины и в нескольких домах оставил записки.
Только в девять вечера добрался он к себе домой. Он жил в квартале между Позитано и одной поперечных ей улиц. За оградой дома протекала речка, а за ней начинался большое, неровное поле. Малый и бедный домик находился посреди широкого двора, вдалеке от соседних. Прежде войти, Илов отвязял крупную чёрную собаку и отпустил её. Собака громко залаяла, прыгнула и улеглась у ворот.
Уже совсем стемнело. На небе блестели звёзды. Вблизи шумела река.
По его знаку тем вечером у него собрались около десяти душ. Он из позвал в комнату в тылу дома, после чего заботливо задёрнул занавески и запер входную дверь. Его жена осталась в передней комнате с погашенной лампой, чтобы лучше наблюдать тёмный двор. Это она делала скорее из страха за мужа, чем по службе его идеям. Её бдительность несколько раз спасла мужа от полиции, которая внезапно набегала во двор.
Илов без обиняков объяснил друзьям, зачем созвал их. Он находил, что настало подвигнуть партийное руководство к активным действиям. Аесли вожди откажутся —пусть начнётся вопреки их воле. Он находил, что новая власть пока неорганизована, и настал самый удачный, раз уж переворот был упущен, момент решительных действий.
Десятеро друзей смотрели исподлобья. Они были людьми разного возраста, в тёмных, широких одеждах, бедных и грубых, в тяжёлыми руками и испитыми, неподвижными лицами. Они не обладали сиянием идеалистов, ни глазами, взыскующими новых зарниц, но скорее походили на стаю битых животных.
Эти люди понимали смысл слов Илова, они бросали мрачные, торжественные взгляды. Они состояли в партии, имевшей готовую к действию бунтарскую сеть по всех стране. Один сигнал мог поднять отовсюду тысячи вооружённых людей, сердца котороых питали ненависть к обществу, в котором они чувстствовали себя последними.
  И Илов знал, что говорил, потому он не пускался в объяснения. Но, один из всех, он волновался и видел в борьбе не удар мести, а рождение нового дня, который он украшал самими радостными надеждами. Другие видели кровь, а он —блески, в которых расцветёт новый и счастливый мир. 
Он питал мрачное недоверие только к вождям своей партии. Доныне они всегда перечили порыву, который мог устремить всю партию. В воздержанности вождей он подозревал некую выгоду. Он удалялся и сомневался в их роли в борьбе, а после— в жатве. Он желал уличить своих друзей в мародёрстве, видел в них червей, плодящихся на трупах павших героев. Он мечтал о массовой борьбе без вождей, без команд, о стихийном устремлении угнетённых. 
  Один из присутствовавших встал и выразил своё согласие действовать, раз надо, и против воли вождей. То был Чернев, мужчина в годах, но энтузиаст, он говорил красиво, увлекал и самые горячие головы. Он всегда настаивал на действиях. Это он говорил ещё когда подобные призывы все считали безумием. С тех пор пошла поговорка Чернева, «когда припечёт, увидим, каков ты есть». Он выпятил грудь, глаза его блестели, вулкан рта его извергал огненные слова и все убеждались, что он нечто исключительное.
Тем вечером его слова снова воодушевили собрание. Густыми и гортанными голосами сразу заговорило большинство.
Наступила полночь. Снаруже небо выглядело театральным занавесом— чистое и звёздное. Среди нашитых самоцветов сияла полная луна. Ночь дарила землю серебром, деревья и кусты выглядели прозрачными. Улицею мимо низкой ограды дома, нежно обнявшись, ступала пара.
Заключённые в тёмную комнату выглядели чёрным пятном в серебряной ночи. Расходясь поодиночке, сгорбленные, они миновали двор, скрывая свои лица, словно страшились тихого праздника ночи.
Илов последним вышел к воротам и остановился. Крупная чёрная собака подошла и облизала ему руки. Одноглазый проводил взглядом последнего своего друга и прислонился к воротам. На слух его долетело долетало певучее журчение реки. Из это, натянутое за миг до того, лицо, энергичное и возбуждённое стремлением мысли, сразу омякло, стало красивым и грустным. Он ощутил спокойное величие природы, неожиданно заметил неожиданно идущую навстречу влюблённую пару. В тот же миг к нему приблизилась его жена.
— Тео! —шепнула она и, приобняв его, положила ему голову на плечо.
Он не вздогнул, словно ожидал её. И они долго молча всматривались в светлое поле, где двое влюблённых исчезали в серебряной вуали. Он качнул головой, погладил её лицо в ниспавших волосах и, отвечая, может быть, на её безмолвные вопросы или собственным мыслям, прошептал голосом, в котором дрогнули очарование и му`ка:
— Как мало нам нужно для счастья!
В глазу его блеснула слеза, и он прижмурился, чтобы скрыть волнение, но голос его задрожал:
— Аз не впрягаю, не понукаю чёрные силы. Моя ненависть обращена не к людям.
Жена притиснулась к нему.
— А что вы готовите, Тео?
Её голос нежил и трепетал, но эта нежность и испуг только вернули силы ему. Он приосанился, поднял голову, посмотрел восторженным оком в бескрайнее звёздное небо и сказал:
— Бунт! Против слепых! Против сребролюбцев! Против забывших себя!

перевод с болгарского Айдына Тарика

Женитьба Зевса

Женился Зевс, сначала— на Гере. Все представители животного царства зачастили к нему с поздравлениями и подарками по своим возможностями, притом с поцелуями. 
Дошла очередь до змеи, которая пристроилась с крупной розой в пасти.
— Довольно мне одному, милые друзья, поднесите поцелуй и моей жене.


Зевс и пчёлы

Делегация пчёл прибыла к Зевсу поплакаться о своей участи, дескать, весь их труд напрасен: люди грабят мёд, и ещё остаются им неблагодарны.
— Что вы хотите, чтобы я сделал? —спросил их Громовержец.
— Дай нам смертоносное жало!
— Хорошо!— ответил Зевс и встал с кресла, дав им знак, что визит окончен.
Обрадованные пчёлы вернулись во свои улья и сразу заметили, что люди забирают соту за сотой, из которых откачивают их мёд. Опустились они на людей, ужалили их. И моментально умерли. Пчёлы. Потому, что они было пожелали укусов до смерти, а не пояснили, до чьей смерти.
Поэтому, если ты хочешь чего-то от богов, будь предельно точен. Или лучше ничего не желай от них. Если ты не вынужден.


Конь, вол, пёс и человек

Создав человека, Зевс наделил его сравнительно короткой жизнью. Однако, человек обладал умом и мог по нему доусовершенствоваться.
Наступила зима. Засуетились все земные твари, ища приюта. Человек, почувстовав приближение холодной поры, сложил себе дом и удобно в нём устоился.
А по холоду, не в силах устоять перед ним, конь пришёл, притопал к человеку: «Прошу тебя, приюти меня, а я тебе пригожусь и в вечное пользование уступлю половину поих лет».
Разве не мог человек согласиться на такую сделку?
А вот и вол ковыляет, и он враг зимы. Человек, уже знающий цену гостеприимства, согласился приютить его, если уступит опередённое число своих воловьих лет.
При такой нужде как волу не согласиться?
Наконец трусит и пёс. Холод на дворе собачий, и пёс, привязанный к тыну, сорвался и бежит спасаться. И без торга он отдал часть своих лет— лучше отказаться от последних годов своих, чем умереть теперь.
Зимой человек совершил крупную сделку. Только этот, не согласованный с Зевсом, бизнес вышел ему боком. Новоприобретённые возрасты человека уже не людские, а конский, воловий и собачий. Человеческие годы умные, конские — самохвальные, воловьи — пренебрежительные, а собачьи — старческо-вспыльчивые и гневные.


Гермес и укушенный муравьём

Некто, заметив тонущий недалеко от берега корабль, возроптал:
— Какие жестокие боги, они позволят кораблю утонуть!...
Гермес, оказавшись рядом и услышав это, не счёл за труд по-товарищески ответить ему:
— Поскольку капитан давно утонул в пороках...
— Могут ли из-за одного капитана погибнуть столько невиновных?!
— И они виновны в том, что не разобрались в капитане и отплыли с ним...
— Но они отплыни не с ним, а на корабле.
— Корабль виновен от того, кто им руководит… — закрыл ему рот Гермес.
Обдумывая свой ответ, человек наступил на муравейник и случайно был укушен муравьём. Разгневанный, он растоптал обидчика и всех его сородичей.
— А ти?— раздражённо спросил его бог Гермес. — Зачем ты убил всех муравьёв, если был укушен только одним?
— Ага, чтоб меня кусали остальные? Я применил неизбежную самооборону. А богов, всесильных богов, чем их устрашили пассажиры так, что те их оставили тонуть всем скопом? Вы из всего делаете притчи, всегда правыми выходите.
— А знаешь, может и муравьи тебя покусали потому, что ты хулишь богов?
— С тобой нельзя спорить, ты всегда возьмёшь верх. Ты меня купишь и продашь, ведь правда, бог Гермес? Как тебе, торговцу, иначе?


Гермес и скульптор

Гермес, бог торговли, пожелал узнать, достаточно ли чтят его люди. Как в этом разобраться? Естественно, следует обратиться к людям искусства, ведь они— вернейшие выразители общественных мнений и настроений. В образе человека явился бог в ателье одного скульптора. И указал на статую Зевса: «Сколько она стоит?»
— Одну драхму.
— А статуя  Геры?
— Две драхмы.
— А статуя Аполлона?
— Три драхмы.
— А статуя Гермеса?
— Если ты купишь какую-нибудь из них, эту я тебе дам в придачу?
— Как так в придачу?
— Когда у меня нет мелочи на сдачу, я её вручаю.
От злости Гермес потерял цвет своей маски— и скульптор узнал, кто его клиент.
— Как ты посмел назначить столь обидную цену богу?
— Ты, бог Гермес, — отвърнал скулпторът, — волен определять сорта и цены фиг и маслин, вяленого мяса и свежей рыбы, а искусство не оценяй.
С той поры Гермес невзлюбил людей искусства и помогает лишь тем из них, кто одновременно и торговцы.


Гермес и земля

Создав мужчину и женщину, Зевс обязал Гермеса доставить их на землю, где им следовало предаться земледельческому труду, дабы оправдать им своё сотворение и обеспечить себя пропитанием.
Однако, земля круто противилась этому:
— Хлеб насущный не даётся столь легко. Нужно «в поте чела своего», с охами и вздохами. Иначе боги не создали бы людей. Кто их обслужит лучше?
Прежде кого-то эксплуатировать, надо создать годного к эксплуатации.


Прометей и люди

По поручению Зевса и согласно его указаниям Прометей создал людей и зверей. Но будучи великим гуманистом, людей он выделал, а животных настрогал по матрицам. Так незаметно для себя он создал гораздо больше животных видов, чем человеческих.
Зевс укорил его за несправедливость и приказал ему известное число животных превратить в людей.
Исполнил приказ Прометей, дал человеческий образ некоторым животным, но только внешний. Так или иначе, душой и хваткой они остались такими же кровожадными, алчными, хищными, и сильными тоже. 
Так произошли тираны.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Ровно в половине шестого писатель Младенов вышел на бульвар Царя-Освободителя.
О Младенове, в самом деле, можно рассказать без единого уточнения. Будучи однним из немногих кормившихся литературным трудом писателей, он устраивал свою жизнь, как ему вздумается. На первый взгляд эта и другие его характеристики, передаваемые громким шёпотом, представляли интересным, но легкомысленным, склонным к наслаждениям, суетливым франтом, отнюдь не сосредоточеным в трудах творцом. Однако, это представление, сотканнное из сплетен и пренебрежения к Младенову, легко рассеивалось при встрече в с ним самим. Он был идеалом благородства и глубокой одухотворённости. В его располагающем присутствии всё сказанное о нём обретало новую цену и смысл, вся ложь о нём не могла устоять на виду правды.
Младенов было провёл долгие годы за границей, и оттого он болел памятью об иной, более совершенной жизни, которую напрасно искал на своей родине. Все его книги, рассказы и романы, были проникнуты этой памятью, и не капризными позами, а стремлениями угнетённого духа. Они и были настоящим существованием Младенова. А вдали от них сплетни питались его житейскими коллизями. Писатель стремился претворять в жизнь свои сочинения и мечты —и утыкался в терние действительности, а затем уходил путём усталого, к вину, женщинам, в глубокие вечера. Младенов был пересаженный цветком, не выносившим новой почвы и воздуха, и он испытывал усталость, тоску и тягу к хмельному.
Медленным, усталым взглядом он поискал место в кондитерской. Все столы были заняты, но с нескольких мест на него взглянули знакомые лица, и он мог бы при желании устроиться.
Он остался у входа и задумался: ему хотелось побыть одному, и одновременно он не желал уйти. Оживление и непрестанное возбуждение людей в последние дни дразнили его тем, ради какой малости все они были готовы пожертвовать всей своей жизнью. Одна царапина рисовалась болезнью, один переворот обсуждался, как мировой вопрос.
Художник Ведров махнул ему рукой. Младенов засмотрелся на дружескую улыбку и невольно потянулся ко столу.
— Давай, давай,— встретил его Ведров, — теперь не вырвешься. Ты что-нибудь слышал о разведении червей?
— Каких червей?
— Не водяных, конечно.
За столом художника сидели ещё четверо или пятеро, только писатели и живописцы. Все смеялись. Уже седой Ведров позабыл своё искусство, но многому научился от жизни, и всегда находился в центре внимания посетителей кондитерской. Он побывал на Ионических островах и в Гренландии, знал все ремёсла, от рыбака до директора музея, и мог говорить обо всём: о глазном нерве, о рыбной ловле в Финляндии и о вкуснейшем русском борще. Он говорил медленно, молча смеялся и наблюдал своим собеседников добрыми, насмешливыми глазами, которые выдавали его намерение скорее изучать людей, чем развлекать их.
Младенов сел с истинным удовольствием, но сразу раскаялся. Ведров обернулся к нему и, кивнув на молодого художника, сказал:
— Дружок толкует нам, дескать, впредь всё пойдёт как по маслу. Негодники изгнаны, пришли белые и чистые. А я его спрашиваю, знает ли он что-нибудь о разведении червей.
Молодой художник, в общем, ничего особенного не говорил. Он было услышал что-то, или прочёл в газетах. Но Андреев, сидевший рядом с Ведровым, бледный поэт с большими чёрными тенями под глазами, с иссхохшими губами и долгими, костлявыми пальцами смертника, неожиданно рассердился, словно лично оскорблённый.
— Объяснись! — выкрикнул он. — Кого ты ругаешь на самом деле?
Ведров улыбнулся.
— Думаешь, я кого-то ругаю? Э, хорошо, успокойся, о бывшем кмете я не сказал ни слова. (кмет— здесь градоначальник, избираемый на многопартийной основе в Болгарии, —прим. перев.)
О поэте поговаривали, что, не имея выбора, он принял от кмета свергнутого правительства синекуру городского шпика. Эта весёлая история выставила Андреева на общее посмешище, порой даже обидное. Поэт отделывался молчанием, мучительно растягивал губы, но улыбка его была скорее болезненной, нервным трепетом рта и ноздрей. Никогда он не объяснял, зачем было согласился на это унижение и, может быть, поэтому он мучился, спокойно принимая издёвки. А если люди и не обращали на него никакого внимания, то скорее из сострадания, внушаемого болезненными и бедным видом поэта. Вот почему плохая шутка Ведрова не прижилась. Её нашли неуместной и жестокой. Все тайком посматривали на Андреева. Он пытался улыбнуться, но лицо его приобретало жалкое, озабоченное выражение. Всё же он сумел выдавить:
— Кмета я бы не позволил ругать. Я обязан благодарить его.
Абсолютно верно то, что он не испытывал никакой признательности к свергнутому кмету, но дерзостью своей желал превозмочь обидное воспоминание.
— Да, — надувшись, добавил он, —я бы и сегодня написал ему об этом.
Он хотел продолжить, но его сразу пробрал нервный смешок. В тот же миг он встал во весь рост, протянул руку и изо всех сил дал пощёчину Ведрову.
Лицо старого художника полыхнуло, но не от удара, а от гнева, который он, вопреки всему, желал обуздать. Ведров был крепок, не зря он грёб вёслами рыбацкий лодок, и руки его были жилисты, а мускулы шеи— грубы, как у борца. Одним удар мог сломить немощного поэта. Но сильный был добр и разумен. Пусть и грубо, протянутой своей рукой он заставил поэта сесть, а после растянул губы, язвительно улыбнулся и сказал:
— Ты настоящая скотина. Раньше я бы назвал тебя подлецом, но сегодня, вопреки всему, ты мне нравишься. Э, ладно, понимаю тебя: от бедности, чтобы не помереть от голода, ты принял обидное благодеяние кмета. Столь же униженный, однако, ты мог бы достичь большего. Почему ты не вступил в их партию? Поэтому ты скотина. Человеку надо быть горячим, или холодным. Тем паче— литератору. Что вы мне болтаете, мол, теперь всё пойдёт на поправку? Чем вы занимались вчера?
н обернулся к компании:
— Э, дорогие, я говорю обо всех. Кто может сказать, что до сих пор ему не жилось хорошо? Для вас всё равно, негодяи или новые. Вы сами-то определились, с кеми жить, с хорошими, или с плохими? Вы воевали хоть с кем-то? Вы ждёте манны небесной, или какой-то подачки сверху.
Младеном пристукнул тростью, окинул заботливым взглядом свою чистую ладонь, и с ленивой улыбкой промолвил:
— Какой роли ты нам желаешь? Мы станем партизанами?! И начнём борьбу?! Против кметов? Ах, какую комедию ты излагаешь, милый Ведров.
Андреев встал и, не взглянув ни на кого, не попрощавшись, быстро покинул кондтерскую.
— К чертям!— воскликнул следом Ведров. — Он теперь десять дней не попадётся на глаза нам. Жаль, но никто ему не обидел. Ну, и что ты говоришь? — улыбнулся он своим ироническим взглядом Младенову.— Не приемлешь борьбы с кметами? Это лень, приятель. Если ты вообще приемлешь борьбу, а выбираешь противника, лень в том, что стыдишься начать с кметов.
Младенов совсем тихо спросил:
— Да это ли украсит нам жизнь?
— Ты думаешь, что кметы это мелочь?! Кмет это община, а община— государство, государство— наше благоденствие. Чтобы выучить азбуку, начни с А.
— Государство?!
Все взглянули на одну совершенно странную фигуру, сидевшую за тем же столом. Это был Тодор Илов, критик-модернист и инвалид. Совсем низким, с лицом в оспинах, словно разъеденным. Один его глаз, пострадавший на войне, бвл покрыт чёрной лентой, миновавшей сзади уже поседевшие его волосы. Здоровый глаз блистал, искрил, тонкие губы горчили.
— Государство! —повторил он. — О котором государстве ты говоришь?
— Не о Лапландии, конечно!— подначил Ведров. — Что, ты нам ешё скажешь что-то о Мировой? (о Первой Мировой войне, —прим. перев.)
Илов был известен, как крайний утопист и интернационалист. Он вырос в крайней нужде, пожертвовал лучшие свои годы безумной воине, в которую его вовлекло нынешнее общество, он фанатически верил в торжество нового строя. В державу бедных, которая поглотит все народы и уничтожит все границы, и тем сделает всех людей гражданами всемирного государства, управляемой людьми чёрного труда. Он хотел заговорить, но Младенов прервал его:
— Дла меня кметы важны вровень с твоим мировым государством. Прежде всего у нас нет вкуса к жизни.
Ведров улыбнулся:
— Вот один из лучших представителей пассивной интеллигенции. Что делаешь ты, чтобы мы обрели вкус к жизни? Берёшь аперитив — анчоус и вермут, и смотришь в окно на красивых женщин. Ах, милый, вопрос-то сводится к разведению червей. Знаешь, как они плодятся? Они проникают в трупы павших при каждой борьбе, и они единственные, кто извлекают из нею пользу. Вчера у нас случился переворот. Поклон героям, но будь уверен, что сегодня черви примутся управлять нами. Они, идущие вслед! Гражданам надо всмотреться в них— и обрести цель борьбы. Против мародёров! Ты эстет, мой дорогой Младенов, а Илов— идеалист, Андреев — паразит. Тут собраны все недостатки нашей интеллигенции, из-за которых она не может обрести блага ни в одном из свои дел. А я уйду в монастырь, и после десяти лет исповедывания пойду, как Франциск Ассизский, и стану учить людей быть холодными или горячими, а не слюнтяями.
— Кто эти слюнтяи?— вскипел одноглазый Илов.
Младенов смотрел в широкую стеклянную витрины кондитерской. Он рассеялся и уже не слышал разговор. По бульвару миновало ежедневное шествие женщин и мужчин. Нал ними смотрело синее небо. Солнце их золотило. Толра двигалась, как две ленивые реки, она против другой. В тот час прогулки кондитерская незаметно опустела.
Вдруг Младенов устремил взгдяд на угол улицы. Из за него тротуаром в тот миг миновала Надя Струмска. Младенов быстро встал, едва попрощался с друзьями и сразу вышел— женщина шла площадью мимо русского посольства. Он поспешил вслед, и уже почти настиг её. Но в этот миг он усомнился, задумался и застучал тростью по своим туфлям.
Он видел Надю только той ночью у Здравевых. Зачем он пожелал остановить её? В первый момент он подумал, что надо бы извиниться перед ней, если он её тогда оскорбил, и спросить ою её муже, вернулся ли он. Он устремился опять и снова остановился. Интересен ли ему муж Нади? Не ищет ли он что-то иное под выдуманным им предлогом? Эта женщина с заплаканными глазами осталась в его памяти, как красивая драгоценность, и он впервые в своей жизни стеснялся подойти. Неуверенность наконец овладела им. Он повернулся и тронулся к бульвару, постоянно стуча тростью по брусчатке. Врсходящее солнце блестело в золотых куполах. Он шёл, пока не стал совсем мал у подножия каменной церкви. 

перевод с болгарского Айдына Тарика

Спроси кто Асю Струмски о том, что за человек Здравев, у него всегда был наготове ответ. Он любил своего друга за его общительность, весёлый характер, быстрый ум и бесспорную хитрость, которая никоим образом не выходила за границы честности. Ася легко сходился, и его приятельства следовало оценивать с известной долей снисходительности. Точно так же отзывались о Здравеве те, кто мог иметь о нём мнение. С точки зрения этих других Здравев выглядел совсем иначе. Его общительность некоторые находили ловким приспособленчеством и желанием нравиться, а в его весёлой натуре открывали признаки эротоманства и звериной алчности. 
В общем, никакой накидкой невозможно было укрыть Здравева, отчего его метаморфозы выглядели в высшей степени неожиданными. Он мог быть и добрым, и злым, и весельчаком, и циником, и всё это направлялось хитростью, не знавшей границ, но богато разнообразившей ему жизнь. В свои тридцать лет он был известным адвокатом, пятью годами позже— богачом. Многие дивились тому, как он достиг всего этого, и не могли найти концов. Его жизненные тропки вились разнообразными зигзагами. Раз он был деятелем партийного клуба, в другой раз оказывался во главе акционерной компании. Между тем он женился. Уже в первый год их супружества разнеслись безобразнейшие слухи о его семейной жизни. Молодая жена очень быстро превратила его дом в гульбище, но супруг выглядет пресчастливым. Некоторые находили, что он ловко пользуется женой для завязывания полезных отношений, другие считали, что он нарочно закрывает глаза, дабы его не укоряли в собственных грешках. Он выглядел счастливым супругом и только.
Когда Ася сотоварищи начали приготовления к антиправительственному бунту, Здравев присоединился к ним. Некоторые настаивали на известном недоверии к нему, поскольку верили в слухи о его тесных связях с правительственными чиновниками, но они встречали сопротивление других, видевших в Здравеве пламенного приверженца идеи.
Этой ночью Методи Здравев были исчез для всех...
Пальба— то дальняя, то очень близкая— не стихала.
Надя Струмска постучалась во второй раз. Она уже долго стояла перед стеклянной дверью Здравевых. Наконец, гспожа вышла и встретила испуганную и печальную свою подругу. Он не выглядела проснувшейся.
— Какая ночь, милая моя! И Методи задерживается. Что может статься? Господин Струмски не внизу ли?
Она отворила дверь одной из комнат и провела туда свою гостью. Надя переступила порог— и замерла удивлённая. В гостинной на канапе сидел незнакомый молодой человек, лениво куривший сигарету.
Госпожа Здравева спросила чуть трепетным, смущённым голосом:
— Вы незнакомы? Господин Младенов. Писатель. Ты не слыхала о нём?
Господин встал и поклонился.
— Госпожа Струмска!
Надя не подала ему руки.
Хозяйка пояснила:
— Господин Младенов— друг Методи. Выстрелы застали его у нас, и я не посмела себе отпустить его в такое время.
Господин улыбнулся:
— За что вам пришлось лишиться сна.
Он сел и занял прежнюю свою усталую позу с сигарой между пальцев. Ему было около тридцати, широкоплечий, смуглый, синеглазый, он отличался красивым ртом и двумя глубокими складками ио носа к губам, которые придавали его выбритому лицу ироническое и властное выражение.
Госпожа Здравева настойчиво желала внушить невинность позднего визита. Она говорила и непрестанно задавала вопросы. Понятно, что даже её муж упросил господина Младенова побыть эту ночь дома у него, а сам отбыл по очень важному делу за границу.
Надя Струмска стояла неспокойная от нестихающего страха неловкости своего положения здесь. Она раскаивалась, что пришла. Она знала, что Здравев заодно с Асей и ожидала найти подругу, разделившую бы её страдание. Теперь она поняла, что подруге её не о чем тревожиться. Господин Здравев отбыл за границу и позаботился о том, чтобы его жена не осталась одна. Не лгала ли её подруга? Всё равно. С ней Надя не погла найти успокоения.
Неожиданно писатель оживился, погасил свою сигарету и спросил:
— Госпожа Струмска выглядит сильно встревоженной. Одни ли вы, госпожа, этой ночью?
— Да, моего мужа нет дома.
— Уехал?
— Нет.
— В городе?
Господин прилёг на канапе.
— Правда неприятно! Эти безумцы не ведают, что творят этой ночью.
— Какие безумцы?
— Не муж ваш, конечно. Не слышите разве, этой ночью настоящий ад в городе. Говорят о скором перевороте. Может быть, этой ночью они его пытаются устроить. Наверно, ваш муж благоразумно остался, как я вот, у каких-то знакомых.
Его голос был суров, когда он говорил о других, и неожиданно ласков и мягок, когда заводил речь о её муже. Она не посматривала на него, но чувствовала, что тот не сводит с неё глаз. Стоя, она трепетала— напротив, госпожа Здравева улыбалась ей. Только теперь она заметила, что хозяйка одета совсем легко, в шёлковое платье для приёмов. Эта женщина была русоволосой, свежей, с сильно припомаженными губами, руки её были голы и она, на скрадываемом абажуром свете, выглядела неприлично сладостной.
Она стояла. Не стоять ей вечно в этой комнате. Её замешательство вмиг, единым порывом, выплеснулось вовне. Она припомнила слова господина и прочти грубо повторила:
— Кого вы называете безумцами?
Ей показалось, что её муж оскорблён, и с неожиданным задором, за которым крылась любовь и отчаяние, она заговорила:
— Тех ли, кто жертвуют жизнью своей этой ночью? Вы писателью Очень хорошо. И вы зовёте безумцами идеалистов и героев?
Она говорила о многих, но думала только о своём супруге. Он был идеалистом и героем. Себственные слова растрогали её, и внезапный задор угас в неутушной скорби. Глаза её наполнились слезами, она попыталась уйти, но не могла сделать и шага, снова села, прижала руки к глазам и неудержимо зарыдала.
Младенов всполошился и встревожился. Госпожа Здравева поспешила к гостье и обняла её. Господин заговорил мягко, словно лаская:
— Неужто я оскорбил вас? Может быть, я грубо выразился. Но, правда, подумайте, за что жертвуют собой эти люди? Да, они герои. У вас есть право. Ах, не плачьте. Я признаю`, они герои и идеалисты. Но к чему их героизм, каков их идеал? В том различие между нашими восприятиями. Я думаю, что жизнь дорога`, и ею не сто`ит бросаться в борьбе с правительством, скажем так.
— Милая моя!— ласково шептала хозяйка и гладила волосы расплакавшейся.
Надя Струмски выпрямилась, окинула вглядом писателя, затем— подругу. Невольно уста её свела дурная улыбка, напоминающая хищный оскал. Она тотчас и вполне чётко поняла, за что другое способен жертвовать своей жизнью этот господин, и о чём бы скорбела госпожа с голыми сладострастными руками. Она не сказала ни слова. Повернулась и пошла.
Здравева вестибюлем провела её к выходу. Положив ей руку на плечо, она шепнула:
— Почему ты не останешься, Надя? Чем ты внизу одна займёшься? Младенов не хотел тебя обидеть, ведь у него всегда особые мнения. Наконец, подумай, а я ли не обиделась? Ведь и Методи в том же деле?
Надя быстро спустилась по лестнице. Знала она, что и Здравев в «том деле». Открывая дверь их этажа, она впервые спросила себя:
«Но почему он уехал именно этой ночью?»
Наступало утро. Застигнутые ночью чем-то чрезвычайным, ещё невыспавшиеся, но малость успокоенные светом согревающего дня, люди выглядывали в окна, выходили за ворота и пытали взглядами кого-то, кто бы пришёл и объяснил им случившееся. Более смелые трогались улицей до угла и оттуда посматривали.
Со всех околиц города доносились необычайные волнения и снова грохотали стволы, но те выстрелы скорее выглядели напрасными, от хорошего настроения. Перед некоторыми воротами собирались соседи.
Войдя во спальню, Надя выглядела печальной и усталой, но уже не плакала. Она нечто поняла, и это принововило её внутрениие силы так, что теперь её взгляд на события окрасился героическим самопожертвованием. Теперь она была в силах думать о муже в огне опасной борьбы. Да и стоило ей распространяться о своих идеях?! Слова писателя николько не поколебали её убеждения. Она немного гордилась Асей. Но за этим покоем, за этим величием самопожертвования крылась крепчающая му`ка. Надю впечатлила разница между писателем Младеновым и своим мужем, но сообщи ей о том, что Ася не вернётся, она тотчас умерла бы. С этой ночи она любила его с обожанием, страхом и неукротимой му`кой.
Не в силах противиться усталости, она не могла спать. Надя села на его кровать и замерла, внемля каджому шуму, могущему оказаться предсестником его возвращения.
Тем ранним утром город упивался новостями. Они не запоздали. Произошла попытка переворота, которая удалась. По улицам тронулись толпы. Воодушевление увлекло некоторых к полицейским участкам и в казармы, где те агитировали за новую власть. В шесть часов вышли газеты.
Занялся прекрасный, солнечный день. Оживление и закрытые магазины придавали городу праздничности. Неужели все радовались успеху заговорщиков, или они наскоро приспосабливались к сильнейшим? Газеты излагали подробности свершившегося.
Спросонья Надя внимала уличному шуму. Когда соонце нахлынуло в комнату, её лицо выглядело совсем бледным, а глаза её— стеклянно неподвижными. Ася обещал ей вернуться к полудню. Настал обед. Почему он не идёт? 
Звонок неожиданно исполнил её надеждой. Она вскочила и бросилась к двери. Там был её брат.
— Ася тут?— сразу бросил он.
Он был возбуждён, небрежно одет, с пачками листовок, торчвшими из карманов. Из-под его шапки выбивались растрёпанные пряди. Глаза его блестели. 
— Быстро, я желаю свидеться с Асей. Он ушел? Его нет?
Надя Струмска стояла онемев. Брат её Слав, журналист по профессии, редко приходил к ним, и она знала причину тому. Он и Ася перед тем было подолгу спорили. После чего Ася вседа отзывался:
— Жаль, но Слав чересчур гибок и чувствителен к политическим оттенкам. Иногда мне обидно говорить с ним.
За этими словами почти не скрывалось глубокое презрение, и Надя знала это. Слав понимал, что зять не особенно любит его, и не ищет взаимной дружбы, а в редактируемой им газете он довольно часто пренебрежительно отзывался о группе, к которой принадлежал Ася. Сестра всегда мысленно сожалела, что в будущей борьбе её брат и супруг будут противниками. Зачем теперь, в разгар схватки, Слав искал Асю?
Все её раздумья об этих отношениях развеялись с последним вопросом, и снова лицом её выразило беспокойство за супруга, который ещё не вернулся. Посмотрела она на брата и голосом, в коем сквозил страх и плохие предчувствия, прошептала:
— Аси нет.
Слав снял шапку, и вызволенные вороньи волосы его встопорщились:
— Так я и думал. Когда ушёл?
— Ещё вечером.
Брат протянул руки, выронил шапку и карандаш, который до того вертел, и, обняв сестру, воскликнул:
— Ася станет министром! Поздравляю тебя.
Затем он заходил вестибюлем, замахал руками и непрерывно заговорил:
— Министр! Ну вот, как тебе нравится?! Так-то! Я точно знаю. Эти люди оказались хитрецами и храбрецами. За одну ночь смели все заторы. Ах, они мне многим обязаны! Я сыграл роль своей газетой. Догадываешься? Я писал против них и посмеивался над ними, дабы обесценить их значение. Я баюкал волка, пока они примерялись к его шее. Но этим утром я сбросил личину. Теперь все знают, что и я был с ними. Видишь? На, читай. 
Он достал из кармана свою газету и протянул её сестре, не смолкая:
— С Асей мне надо только переброситься парой слов, чтобы столковаться. Впредь ему надо слушать только меня. Ах, только бы он не испортил дело своим норовом. Не знаешь, где я могу его сыскать? Министром стать очень просто, или не стать им. Мне надо поговорить с Асей, ага? Ты не знаешь, где он может быть?
Надя едва держадась на ногах. Слова брата вскружули ей голову. Она слышала лишь одно— у них вышло. Всё уже свершилось. Ужас миновал. Если Ася уцелел, добро возвратился, их дом заблистает, она распалчется от счастья, если он выстоял и вернётся цел и невредим.
— Ах, — взывал брат, — не знаешь, где он может быть?
— Вечером он был с друзьями, с Загоровым и Михо...
Слав тяжело уронил руку:
— Ах, Михо! Оставь этого грубияна. Он убит. О нём я уже знаю.
Надя Струмска наконец обессилела, ноги её подкосились и она упала на пол. Друг мужа убит! Что сталось с Асей?!
Журналист мигом испугался, склонился над своей сестрой, кликнул служанку. Они быстро отнесли госпожу во спальню. При этом Слав подумал, что его заботы не пропали даром. Он был настолько занят мыслями и планами, что не мог уделить много времени, как ему сразу показалось, проявлению женской слабости.
Этот человек был антиподом своей сестры. Низкий, нескладный, с красными короткими руками, с сальной кудрявой шевелюрой, со щеками такими толстыми, что те выглядели мясными пластами на его лице, гибкий, всегда занятый мыслями, увлекавшими его настолько, что он размахивал руками и говорил сам с собой, неспокойно сидящий и непрестанно шагавший, обременённый книгами и бумагами, торчавшими из его карманов. Безобразный с виду, он оставался в памяти не калейдоскопом своих жестов и движений, а выдававшими его глазами, которые при всех выражениях лица не могли скрыть его натуру хищника и циника. 
Служанка увлажнила лоб сомлевшей— и та очнулась, но так, как прокинулся бы мертвец — бледная, оцепеневщая, бессильная.
Слав шагал по спальне, махал руками, что-то говорил себе; взглянув на свою сестру, он пожал плечами и неожиданно ушёл.
Надяосталась в кровати с глазами, впившимися в дверь.
Прошли часы. Она так и не шелохнулась. Страшная скорбь помрачила эту маленькую, нежную женщину. В застывшем её взгляде мелькали видения. Она виделя убитого доброго и смелого Михо, и на его огромном теле— кровавое пятно. Всматриваясь, как обезумевшая, и пятно ей снова являлось, приобретая форму упавшего человека. Она жмурилась и дрожала. И не смела подумать, кто упал следом, и всем своим существом чувствовала ужас — её муж.
Уже вечерело. В комнате стало темнее. Она не смускала глаз с двери. Неподвижная, она лежала, как мёртвая, и смотрела.
Наконец, двери отворились и на пороге возник Ася, из-за спины освещённый лампой в вестибюле.
Её лицо свела судорога. Крик исторгся из груди её. В глазах блеснули обильные слёзы. Она простёрла руки.
Ася подошёл к ней. Он не выглядел исполненным восторгом победы. Одежда его была изорвана, лицо— пыльное и бледное. Он походил на странника, сто дней и ночей прошагавшего без отдыха. Он шатался, тянул руки, искал опоры. Он шёл как во сне, не видел свою жену. Он ещё раз шагнул, колени его преломились, и он свалился на кровать.
Она быстро вскочила, зажгла лампу, бросилась к нему. Ася лежал неподвижен, с мёртвым бледным лицом, сеть жил на котором выдавала неестественное напряжение.
— Ася! Ася!— промолвила она.
Он не шелохнулся. От усталости, от непрерывного нервного возбуждения этой ночью и днём, или от некоей болезни, его разбил паралич, и он лежал, как мёртвый. Надя позвала служанку. Послала за врачом.
Между тем Слав вернулся, они уложили Асю в постель. Журналист не скрывал недовольства.
—Именно теперь болезнь не нужна.
Той полагал, что ни за что не упустит момента. Произошло нечто важное, судьбоносное, и ради этого болезни следовало подождать. Он не мог себе найти места от злобы.
Пришёл врач. Болезнь Аси озадачила его. Несомненно, были истощены нервы, но случай оказался необычным, совершенно незнакомым.

перевод с болгаоского Айдына Тарика

17.
«614 Молочные железы— Многоугольники
030 Сновидения— Сопротивления движение
934 Славянские языки— Сладкие блюда»
Из каталога Народной библиотеки

Что стало с тем снимком, который мы сделали с Эммой в день развода? Кто нибудь затем взял фото у болтливого дядьки из ателье? Или я вполне сознательно зарыл его куда-то в старательно подшитые старые газеты, которые я старательно подкалываю, так никогда и не листая их. Таким же образом поступают со снимками похорон, как, впрочем, и с самими мертвецами. Зарывают их где-то подальше от себя, на самом краю города или в особом лоскуте и без того неуслужливой своей памяти.
С какого-то момента у тебя исчезает прежняя страсть фотографироваться или он делает это лишь при определёном освещении.
У моей жены было странное хобби коллекционировать снимки со свадеб и похорон. Рдна хранила их в одном и том же месте, что мне тогда виделось святотатством. Теперь нет. Выдвигаешь ящичек, и рядом с миловидно ухмыляющимися физиономиями молодожёнов показываются восковые, скованные челюсти мертвецоы. Общим на тех снимках были цветы. Много цветов. В большинстве случаев— одни и те же: от годных по всякому поводу гвоздик, включая разнообразные розы до дешёвых букетиков полевых цветов и наскоро срезанных во чьём-то саду георгин или веточек сирени. На одном из этих снимков на переднем плане ясно были видны несколько раскошных стеблей белых калл, или «невестиных цветов», как их называла моя бабушка. Опечаленные на снимке походили на странных сватьбарей в чёрном. Где-то в глубине виднелась часть сельского оркестра. Оркестра для свадьб и погребений. Внимательно рассматривая фото, я в какой-то мере догадывался, почему люди не любят хранить снимки с похорон. Объектив был беспощаден. Было заметно, что там, где скорбящие заметили фотографа, они словно приготовились к съёмке, чтоб следом улыбнутся.
Самым мучительным моментом был делёж с Эммой общих наших снимков.
Вот на этом— только начало наших отношений. Где-то на втором курсе Университета. Мы шастаем по улице Шипка рядом с Докторским парком. Я, она и Весо, всегда втроём. Весь год знакомые наши удивлялись— кто из двоих ухаживает за ней? Каждый застигнут в некоей странной позе, в дивдении. Правда, были мы ещё когда-нибудь столь счастливы? Не помню, кто нас снимал.
  А тут мы отмечаем один из Дней студента. Я, Весо, Эмма и… Саня, с которой я расстался за несколько месяцев до того. Саня была из тех женщин, которые после разрыва пытаются сблизиться с твоей новой любимой. И она было клеилась к моей, и Эмма, не подумав, позвала её праздновать с нами. На другом снимке, сделанном, возможно, 3-4-мя часами позже, некто (может быть, и я) застиг их, прижавшихся очень плотно в танце. В общем, «прижавшихся» не то слово. Саня, она на целую голову ниже Эммы, и с огромным бюстом (одни груди впереди, как мы тогда подмечали), просто вцепилась в Эмму. На снимке ясно видно, как её левая рука тиснет ягодицу моей будущей жены. Мстила она, или её похоть— как я всегда подозревал— ограничивалось своим полом? Я почти боялся за Эмму. И от страха исщёлкал вдоволь плёнки с ними. Не помню, чтобы мы собирались втроём после этого вечера. Предполагаю что и они вдвоём— тоже. 
А вот и свадебная серия. Эмма в простом платье по фигуре, в котором она кажется ещё выше и такой хрупкой, в длинных перчатках и в вуалетке. Я в ядовито-зелёном костюме, который кроме всего прочего ещё и широк мне. Две матери плачут. Сегодня, вслед конца нашего брака, слёзы их выглядят оправданными. Отец Эммы на снимке отсутствует. И вообще, на свадьбе. В последний момент принудили какого-то её дядю стать рядом с её матерью, чтоб та не выглядела вдовой.
Семь лет нашего брака прилежно документированы. Бесчисленные собрания с друзьями. В действительности приятелей у нас никогда не было столько, как это выглядит на снимках.
Я пролистываю ещё два альбома с подобными снимками, там-сям появляются новые лица, но в общих чертах компатия одна и та же.
А вот тут, наконец, я один. На берегу Дуная, в Сремских Карловцах. Было какое-то странное удовольствие в нахождении в чужом месте, на улицах чужого города, в государстве, где ты никого не знаешь и исключено, что тебя кто-то знает. Вот здесь я в Нови-Саде, сижу в на террасе кафе прямо перед городской площадью с кафедральным собором. Во всех бывших австро-венгерских державках есть такая площадь с кафедральным собором,. На другом конце которой, естественно, находится «Макдональдс». Площадь и кафе полны молодежи. Красивые женщины, тинэйджерки, маленькие девочки на роликовых коньках. Ты ясно осознаёшь, что ни с одной из женщин за соседними столиками у тебя не будет истории. В конечном счёте именно история тебя привлекает. Потому что ты — свихнувшийся тип, воображающий себя автором, и все клёвые женщины вокруг тебя-- лишь возможный сюжет. Поэтому ты посидишь сам этим вечером, и лишь официантки будут с тобой неофициальны. Ведь ты постоянно заказываешь, чтобы засидеться. Наконец, ты пройдешься «напоследок» по уже опустевшей «площадке», схаваешь наскоро бигмак и приберёшься в сыроватую гостиничную комнату. В блокнот этим вечером ты запишешь лишь одно изречение, увиденное тобой граффито в тылу кафедрального собора. «Опіум, живи вечно!» И таким будет твой выигрыш за вечер.
С реки веет прохладой. Возможно, существует некая Дунайская Европа, утопическое государство, отличное от остальной от остальной части континента. Единственное место, где вальс и салон существуют рядом с каяком и рыбачьим селом. Где такты «На тихом, голубом Дунае» переплетаются с синкопами «Тихого белого Дуная». Где по местным причинам общего сентиментального характера гимназистки всегда бросаются в Дунай, а он несёт утопленниц от Шварцвальда до Чёрного моря. Где вода— грязная, а сомы всегда крупнее речных корабликов-мелкошлёпов.
Некогда «Кингс» пели: «Люди любят сниматься/ чтоб уверенно в прошлом остаться...»

перевод с болгарского Айдына Тарика

***
Обрадовали— Вы— меня
Наследием Любви
Отец Небесный мог одним
уж этим удивить —

И Боль Границ в Наследство мне,
как Море глубока —
меж Вечностью и Временем —
Ваш Долг— и я, пока.

перевод с английского Айдына Тарика


***
You left me— Sire— two Legacies—
A Legacy of Love
A Heavenly Father would suffice
Had He the offer of—

You left me Boundaries of Pain—
Capacious as the Sea—
Between Eternity and Time—
Your Consciousness — and me—

Emily Dickinson (#713)

***
Того ж оттенка Мотыльки
в Бразилии к свечам.
Природа Миг Пре-Красный наш
готова сделать скучным.

Как Девушка, Она мила,
пожалуй, в Побрякушках.

перевод с английского Айдына Тарика


***
A Moth the hue of this
Haunts Candles in Brazil.
Nature’s Experience would make
Our Reddest Second pale.

Nature is fond, I sometimes think,
Of Trinkets, as a Girl.

Emily Dickinson (#841)

***
В Миру защиты у меня
просили Чужаки —
Сдружись, ведь Беженке на Небе
одной быть не с руки —

перевод с английского Айдына Тарика

***
These Strangers, in a foreign World,
Protection asked of me —
Befriend them, lest Yourself in Heaven
Be found a Refugee —

Emily Dickinson (#1096)