* * *
Между нами не бывало
диалогов откровенных!
Нас ничто не обручало
кроме грёз весны-измены;

кроме мёда, красок, блесков
уносившихся в пространства,
кроме певчих перелесков
и лугов в цветах прекрасных;

кроме речек перекатых,
орошавших пар и камни,
кроме радуг пребогатых,
кроме сласти чарований.

Кроме общего экстаза
родника в сердцах забившем,
и подснежников отказа
нас ничто… Я всё о бывшем!

Адам Аснык
перевод с польского Айдына Тарика

* * *
Między nami nic nie było!
Żadnych zwierzeń, wyznań żadnych,
Nic nas z sobą nie łączyło
Prócz wiosennych marzeń zdradnych;

Prócz tych woni, barw i blasków
Unoszących się w przestrzeni,
Prócz szumiących śpiewem lasków
I tej świeżej łąk zieleni;

Prócz tych kaskad i potoków
Zraszających każdy parów,
Prócz girlandy tęcz, obłoków,
Prócz natury słodkich czarów;

Prócz tych wspólnych, jasnych zdrojów,
Z których serce zachwyt piło,
Prócz pierwiosnków i powojów
Między nami nic nie było!

Adam Asnyk

                                                                  * * *
Инспирированная режимом современная болгарская литература продолжает твердить, что она «реалистически» отражает современную жизнь в Болгарии. Но пока мы видим, что она пренебрегает основными проблемами жизни, или довольно скупо и брезгливо освещает их. Создаётся впечатление, что авторы произведений о современности очень далеки от действительности, что они уединились на каком-то счастливом островке и умышленно не желают видеть острые и глубокие конфликты, которые будоражат умы и сердца народа, на чьём языке пишут авторы. Думаю, что если настоящая художественная литература изо всех сил вникает во современную ей действительность, то нынешняя болгарская занята как раз противоположным — она избегает насущного.
Мне нисколько не ясно, как можно говорить о верности жизни, когда представление о ней сводится едва ли не к попурри по мотивам слащавых оперетт. Эта неясность особенно терзает меня, когда я думаю о невероятном расцвете воровства, одного из самых характерных явлений в нынешней Болгарии. Его расцвет не только разбивает в пух и прах блудливый пропагандистский вымысел о высоконравственной коммунистической морали, общепринятого «кодекса коммуниста», но и серьёзнейшим образом заставляет задуматься о нравственном развитии болгар. Почему народ, славившийся своей врождённой честностью, теперь оказался в трагическом плену бесчестия?
Пусть судебные власти и милиция опубликут точную статистику воровства в стране— и небо нам покажется с овчинку. И это только малость по сравнению с огромным количеством нераскрытых, нераскрываемых и законно прикрытых краж. Расхитительство идёт под руку со строительством социализма или коммунизма во всей Восточной Европе. То, что обременяет наше государство, ещё заметнее в масштабах СССР и других восточноевропейских стран. Нельзя не сделать вывода, что коммунизм научил (или вынудил) целые народы с различной культурой, религией, с разными национальными трагедиями, с различными национальными характерами, одному — КРАСТЬ. Можно сказать, что РАСХИЩЕНИЕ это интегрирующая, интернациональная стихия жизни народных демократий.
Но мне следует уточнить, что я говорю не обо всех видах краж, а о самой типичной и самой популярной, о РАСХИЩЕНИИ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СОБСТВЕННОСТИ.
Все богатства в Болгарии и во всех ей подобных странах принадлежат государству. Так что долгое время, до возникновения прослойки нуворишей, человек мог красть только у него, у государства. И законодательство отражало именно это. За кражу личного имущества полагалось три года тюрьмы (в первый раз— условно). Но за кражу государственного имущества, пусть на 50 левов, 5-10 или 20 лет судьи давали как прикурить. Да и что можно было украсть у ближнего своего, скажем, в 1950-е годы, когда все мы были бедны? Впоследствии одни богатели быстрее других, и теперь можно сказать, что большинство населения осталось бедным, а меньшинство смогло разбогатеть за счёт воровства.
Но, я снова подчёркиваю, мой рассказ исключительно о присвоении государственного имущества, так как оно объёмнее и значительнее классического присвоения чужих вещей. То, что граждане крадут у своего государства, утверждающего, будто оно (в отличие от капиталистических государств) принадлежит им, знаменательно не только в нравственном, но и в чисто политическом, в чисто философском отношении. Ведь речь не о традиционных ворах, а о появлении исторически совершенно нового вида расхитителей. Подавляющее большинство этих людей при других внешних обстоятельствах никогда бы не посягнуло на чужое имущество. Их психология далека от морального кодекса взломщиков, грабителей, фальшивомонетчиков, карманников и прочих. Прежде всего они, которых для удобства назовём социалистическими ворами— профессионалы, часто отличающиеся безупречной нравственностью и высокими жизненными принципами. Более того, если покопаться в биографиях многих осуждённых за воровство госурадственного имущества, окажется, что они— общественно активных граждане со значительными трудовыми достижениями в прошлом, хорошие организаторы, умные и находчивые умельцы. Едва ли встретите среди них лентяев, тупых функционеров или бездумных исполнителей. Запомните эту особенность. СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ВОРЫ— ТРУЖЕНИКИ, их руками, их сметкой прирастает общественное достояние. Один из моих знакомых из криминального отдела милиции с грустной иронией говорил, что расхитители— самые умные и инициативные наши люди, и что их кражи— меньшая потеря для общества, чем их заключение. «Я бы не сажал их,— говорил этот товарищ — а возвращал их с наградами на рабочие места!»
В принципе, все эти люди работали с материальными ценностями. По профессии они были заготовителями, товароведами, учётчиками, управляющими ресторанами, продавцами, кассирами, счетоводами… т. е., людьми, имевшими дело с деньгами. Каждый болгарский гражданин может припомнить, как некоторое время назад в местных ресторан или в пивную, или в магазин, или на автозаправочную станцию пришёл новичок. И с той поры заведение заработало лучше и гораздо организованнее. На полках появились новые товары или же исчезли очереди. Просто новый управляющий знал своё дело. И он подружился со всеми, такой добрый и услужливый. И люди радовались его присутствию, и тому, что он скрашивал им жизнь, пока через год-два в квартале неожиданно не появились незнакомцы в знакомой форме сотрудников хозяйственной милиции, которые тихонько собирали сведения о сомнительном инициативном человеке. И немного позже разнеслась новость, что власть предьявила ему счёт на насколько тысяч левов и конечно посадила за решётку. На его месте возникла скучная мина некоего служащего, который за неделю-другую похерил все инициативы своего преднественника, поскольку оказался ленивым, трусливым и глупым человечком, но всё-таки нашим, честным товарищем. 
«Вор— говорил мой знакомый из милиции— старается и для себя, и для государства. Ленивый дурак, который приходит на его место, неспособен на это— и с таким честным неумехой мы фактически теряем гораздо больше, чем и с самым шустрым расхитителем».
Техника хищения государственного имущества почти всегда связана с отчётностью. В ресторанах например незаконный заработок связан с завышением цены продутков питания, из которых готовятся блюда— разница кладётся в карман. Или же готовится больше порций (положенного веса). Завышение сортности товара— также один из популярных методов незаконного обогащения. Например наши осуждённые судом мясники заработали себе много денег, продавая убоину второго сорта как первосортную. Значительные барыши присутствуют и там, где с помощью воды можно с ущербом качеству увеличить количество товара— в торговле всевозможными напитками. Продажа своего товара в заведениях с высокой наценкой— может быть популярнейший трюк во всех барах и ресторанах страны. Другой трюк, постоянно осуществляемый при списывании машин, сооружений и особенно автомобилей, состоит в браковке ещё годных деталей и последующей их бросовой продаже друзьям или подставным лицам, которые затем перепродают их по настоящей цене. Сотрудники предприятий, где в произвостве присутствуют дорогие и редкие металлы, сплавы и прочие материалы, всегда отчитываются в завышенных расходах, а разницу, это понятно, выхрсят за проходную и продают. Я слышал фантастические истории об изобретательности крупных и мелких расхитителей. В газетах публикуются заметки о выдаче зарплат «мёртвым душам» или о списаниях якобы пропавшего или исчезнувшего имущества.

Стефан Цанев, «Реквием»

Он снова здесь, но тихий и сутулый
от тяжести воспоминаний многих.
Лицо его в морщинах скорбных
от смеха прежнего и новой боли.
Под фонарём он каждый вечер
свои часы сверяет с городскими,
по-дружески кому-то улыбаясь,
и ждёт тринадцать лет письма, о нём
консьержку спрашивая...
Тихий и сутулый,
задумавшись, ступени он считает.
Его визитка в сумраке мерцает
как вдалеке угасшее окошко,
(зачёркнута профессия) в ней-- еры
и Ъ конечные* словам зачем-то.
Он, в душной комнатке закрывшись,
свои гроссбухи старые листает
с кредитами и дебетами, сальдо
до полночи упрямо подбивая,
и вычисляет ве`кселей дисконты
( и в сумраке надежды воскресают...).
Он руки потирает, кривит губы,
и с памятью по-царски засыпает,
и снова утром, тихий и сутулый,
бесшумно вниз ступени он считает,
задумавшийся, скорбный и дрожащий,
удушен плачем, злобою и кашлем.

При нём визитка старая, на ней
зачёркнута профессия.

перевод с болгарского Айдына Тарика
* в 1945-м году в болгарском алфавите была упразднены буква Ѣ и Ъ (немое, обычно «ъ» читается почти как «ы») в конце слов после согласной («е беглое», например «хлѢбъ» вместо нынешнего «хляб»),— прим. перев. 


Реквием

Той пак се връща, тих, прегърбен,
под тежестта на много спомени.
Лицето му е сбръчкано и болно
от много смях и много скърби.
Той всяка вечер спира до фенера,
сверява си часовника по градския,
кой знай кому усмихва се приятелски
и всяка вечер пита портиерката
за някакво писмо, което чака
тринадесет години...
Тих, прегърбен,
изкачва се замислено по стълбите.
Като изгаснало прозорче в мрака
мержей визитната му картичка,
написана със Ъ и ерове
(професията е зачеркната).
Затваря се във душната си стаичка,
разтваря старите тефтери
с баланси, заеми и кредити,
до полунощ пресмята лихвите,
сортира несконтираните полици
(възкръсват в тъмното надеждите...).
Ръце потрива, криво се усмихва,
заспива като цар със спомените си,
а сутринта се буди, тих, прегърбен,
безшумно слиза пак по стълбите,
замислен, сгърчен и треперещ,
душен от злоба, плач и кашлица.

На старата визитна картичка
професията е зачеркната.

Стефан Цанев

Меня окликает приятель, журналист, с которым я только что обедал:
— Если ты не занят, айда со мной в суд, надо написать об одном деле. 
— Интересное дело?
— Ещё бы! Одна украла, типичная история… продавала в государственном магазине, а выручку себе...
— Сколько она осилила?
— Признала 12 тысяч, но кто знает, сколько… Может быть, больше, может быть, меньше… Разве ты не знаешь, как хозяйственная милиция раскрывает такие дела… Выбирают некую предполагаемую сумму и держат человека в чёрном теле, пока он не признает примерно ту же… следствие — мама плачет… Но она оказалась упорной. Вертелась около года!
— Молодая?— спрашиваю из чистого любопытства.
— Пожалуй, ей 28-30… Интеллигентная девушка… просто удивительно умна… Кради себе, но зачем так глупо попадаться?!— мой приятель явно симпатизизует ей.
— Как она попалась?
— Как почти всегла их ловят! По тратам! Если ты она не начала разбрасываться деньгами, её бы не раскрыли. Она настолько просто и тонко устроила дело, что никаких доказательств, кроме этого, и она призналась наконец. Спорим, что многие государственные торговцы делают то же. Разве когда льёшь мёд, пальцы не оближешь...?!
— Она замужем?
— Разведена!
— Ну хоть красива?
— Довольно симпатична!
Я решаюсь пойти с ним, чтобы увидеть конец процесса, начавшегося утром. Мой приятель— специалист по судебным вопросам и двже ведёт нерегулярную рубрику в газете. Долгие годы судебные и уголовные истории не имели доступа в печать. Считалось, что они представляют нетипичную отрицательную сторону социалистической жизни, и поэтому не подлежат огласке. Но впоследствии оказалось, что отрицательные явления становятся настолько типичными, что их освещение в печати стало неотвратимым. Более того, согласно новым установкам, печать может исполнять своеобразную роль назидательного ментора, предающего гласности отдельные, довольно характерные преступления.
— Ты напишешь о ней?— попутно я спрашиваю приятеля.
— Откуда я знаю?! С одной стороны, её дело довольно типично. Я думаю, что масса народа занята тем же, но втихую. С другой стороны, я спрашиваю себя, зачем писать о ней, такой мелкой рыбёшке, за которую явно некому заступиться? Знаешь, когда я натыкаюсь на что-то покрупнее, моментально откуда-то звонят, и вот… «товарищ оступился, но он наш товарищ»… А что касается этой девушки… скажу тебе… она— жертва. Типичная жертва. И самой себя, и общества!
Мы входим в сумрачный холл Судебной палаты. Затем поднимаемся на четвёртый этаж. Вот девятый зал. Внутри всего несколько душ, явно зеваки, которым нечем заняться. Пока мы садимся, прибывают ещё несколько, вероятно, знакомые или друзья подсудимой, поскольку лица их озабочены. Они тихо обмениваются несколькими словами. может быть, пытаются угадать, насколько тяжёл будет приговор.
— Как думаешь, сколько ей присудят?— спрашиваю приятеля.
— Без отягчающих обстоятельств ей полагается до пяти лет, значит, она отсидит не больше двух. А со связями и с помилованием может выйти и раньше!
Дверь слева, у скамьи подсудимых, отворяется— появляется милиционер. За ним показывается женщина в белой блузе и в тёмной юбке. Меня словно бьёт током, и кажется волоса встают дыбом. Я не могу поверить своим глазам. Как хорошо знакомо мне это лицо с его острой, такой неуступчивой красотой, с гордостью, заключённой во властных губах, с нежной строгостью щёк, с непримиримостью этих больших зелёных глаз, в этом изящном изгибе бровей. Это Ирина, которую я не видел семь или восемь лет. Та же яркая помада, та же болезненная белизна кожи, прежняя осанка с легко откинутой назад головой.
— Ты знаешь её?— земетив перемену во мне, спрашивает приятель.
— Да — отвечаю я. — Но здесь верно какое-то недоразумение!
— Недоразумение внутри тебя!— замечает он.
Он прав. Я недоумеваю оттого, что не могу принять, что моя знакомая Ирина и Ирина, занимающаят скамью подсудимых— один и тот же человек. Мне хочется сказать своему приятелю, что она— одна из самых совестливых, самых принципиальных и достойных уважения моих знакомых. Я знаком с нею с общинской больницы, где мы лежали в соседних палатах. У неё был запущенный туберкулёз, и она чудом спаслась. Я помню долгие часы её тяжких вздохов и надрывного кашля за стеной. Она отчаянно хватала воздух, чтобы крикнуть:
— Доктор, я не хочу умирать!
Затем наступило медленное, неуверенное восстановление. Ей было 20 лет, она училась на ветеринара, много читала и любила Баха. Она была очень красивой. До такой степени, что красота её вызывала смущение молодых людей вокруг. А если у неё было пало поклонников, то от их страха, который она вызывала своим недвусмысленным поведением и острыми, очень интеллигентными вопросами. Она органически не терпела притворства, лицемерия, ухажорства и глупых мужских комплиментов. Она отличалась открытым и непримиримым идеализмом.
Поняв, что перепрыгнула пропасть, она мне сказала:
— Я возвращаюсь с того света с одним обещанием: буду жить честно!
Понятие честности стало её почти маниакальным комплексом. Она преждевременно покинула больницу, ведь нечестно занимать койко-место, в котором нуждаются другие. Она оставила ветеринарный факультет, поскольку нечестно изучать нелюбимую науку. Она бросила своего друга, поскольку не намеревалась жить с ним, а тратить его время нечестно. Она отвергла массу соблазнительных брачных предложений, поскольку те были нечестны. Она отказалась от блата и связей, с которыми могла бы найти себе лучшее жильё и работу. И редкие наши совместные ужины происходили с условиями, что мы пойдём в дешёвое заведение и что она оплатит половину счёта.
— Может быть, я смешно выгляжу, —говорила она — но так мне спокойнее и приятнее.
Затем она нашла себе место продавца в книжном магазине и была очень счастлива возможностью читать все свежеотпечатанные дефицитные издания. Но когда я однажды попросил её приберечь мне некоторые, моментально раскупаемые книги, она улыбнулась и покачала головой:
— Ты знаешь мои приципы!
— Но все так поступают— возразил я.
— Все могут, а я не могу!— отрезала она.
Я знаю немногих людей с таким ясно сформулированным желанием честно и достойно служить, другим, нашему обществу. Но на работе её не любили за непримиримость. Она не шла на компромиссы, резко и категорично высказывала личное мнение своим начальникам, которые правда были бандой негодяев, но с важными связами, и в конце концов действительность оказалась сильнее её. Она вынуждена была оставить магазин и, чтобы прокормиться, стала официанткой, что согласно представлениям нашей суетной софийской интеллигенции равнозначно падению. Так я потерял её из виду.
Пока я всё это вспоминаю, входят судьи, мы встаём, снова садимся— и слушание начинается. С утра были расспросы, теперь— декларации, и поскольку суд ускорен, приговор зачитают примерно через час-два.
Преступление Ирины состоит в том, что ведя учётность бара одной гостиницы, на протяжении нескольких лет она покупала в магазинах напитки, которые продавала во своём баре с соответствующей наценкой, которую клала в свой карман.
— Говорю тебе, что почти все на этой работе поступают так!— подчёркивает мой приятель. — Всё просто. Покупаешь коньяк по государственной цене и продаёшь его через свою кассу. Двести процентов прибыли! Кто поймёт, что коньяк из магазина? Правда, скупаться надо осторожно, иначе донесут, но что тебе сто`ит обойти пять магазинов ради десяти бутылок?..
Я вполуха слушаю объяснение техники кражи, поскольку всё моё внимание сосредоточено на Ирине и на одном-единственном вопросе:
«Зачем она сделала это?»
Узнав, что папа принял ислам или Брежнев поклонился могиле Гитлера, я бы меньше изумился.
Пока рассматривается дело и поочерёдно выступают судья, прокурор и защита, она стоит безмолвная, пристально смотрит в окна и выглядит посторонней в этом зале. Он слегка улыбается, словно припоминая нечто очень далёкое, а может быть и приятное. Мне кажется, что она окончательно смирилась с судьбой, что настал конец её непрестанным вопросам и неуступчивым её принципам. Но больше всего меня поражает то, что в выражении её лица нисколько нет сожаления. Передо мной женщина, сидящая на скамье подсудимых и равнодушно ждущая, когда её отправят в тюрьму на три, пять или десять лет.
— Она не сожалееи— тихо замечаю я.
— О чём ей сожалеть?— отвечает мой приятель. — По-моему, она вполне сознательно избрала этот путь, и может быть вполне сознательно оказалась на этом месте!
— Что ты имеешь в виду?— спрашиваю я.
— Я хочу сказать, что это не обычный проступок… жажда денег… лёгкая нажива… Чем дольше я её наблюдаю, тем сильнее мне кажется, что за всем этим стоит главная, основная причина, ради которой она могла бы и кого-нибудь убить… И похоже, что повод её такой властный, что ей это всё до лампочки… Видишь, она смотрит на судей, как на мух...!— мой весьма темпераментный приятель разволновался.
Напрасно я надеюсь, что она заметит меня. Только раз или два она оборачивается к залу, но её взгляд нигдене останавливается. Или мне махнуть ей рукой?
Процедура продолжается. Прокурор, молодой гнусавый толстяк с густыми бровями, не смущается отсутствием публики и словно любуется собственной речью. Он амбициозно собрал все газетные клише:«клещи, сосущие кровь трудового народа», «пережитки буржуазно-капиталистического строя», «воровство не только материальных, но и духовных ценностей социалистического общества», «легкомысленная безответственность» и так далее. Он указывает на мою Ирину и патетически спрашивает себя:
— Какое воспитание может дать детям эта мать, если она вообще когда-нибудь станет матерью?
Это больное место Ирины. После тяжёлой болезни у неё никогда не будет детей. Я вглядываюсь в неё в ожидании сильной реакции.
Ничего. Она всё так же невозмутимо смотрит в окно, словно прокурор говорит о ком-то ином.
— Кто её адвокат?— спрашиваю я своего приятеля.
— Служебный, — отвечает он. — Она отказалась взять адвоката.
— По-моему, это скорее похоже на самоубийство,— говорю я.
Защита проходит формально. Адвокат, молодой юноша, явно дипломировавшийся несколько лет назад, проявляет удивительный такт не употребляя пустых фраз. Он говорит, что его подзащитная в общем рассказала ему о себе немногое, но из данных, которыми располагает суд, можно лишь догадываться о мотивах этого преступления. И вот он говорит, что позодревает «глубоко личные, или, как это чувствуется— трагические мотивы“. Но он погалает, что они вовсе лишены общественно-политической подоплёки. Адвокат добавляет, что в своей прежней жизни Ирина была известна, как ислючительно честный и принципиальный гражданин, что она выстрадала свою принципиальную позицию. При этом прокурор пробурчал: „В нашей стране никто не страрадет за честность“.
Защитник резюмирует, что подсудимая действовала в силу чисто внутреннего импульса, единичной реакции, не характерной для неё.
— Он пытается получить условный срок, но я не думаю, что это возможно,— комментирует мой приятель.
Ведущий дело судья выглядит немного растерянным. По-моему, он похож на не особенно опытного юриста, которые быстро возвысился по неюридическим причинам. Но нехватка опыта придаёт ему больше человечности. Может быть, пронятый красотой Ирины, он внимательно вникает в дело. Несколько раз я замечаю, что он всматривается в неё, чьё равнодушие ещё больше его смущает.
Наконец, он предлагает её высказаться.
Теперь я впервые слышу её голос:
— Нет, спасибо — говорит она. И снова смотрит в окно.
Суд уходит на совещание. Присутствующие в зале шепчутся.
— Остались одни формальности— говорит мой приятель. — Всё решено зараннее. Мне кажется, что она получит 4 года.
И он оказалося совершенно прав. Приговор— четыре года.
Пока председатель суда медленно речёт именем народа, Ирина стои справа, вперив в него глаза. Мне кажется, что ещё секунда— и она что-то выкрикнет. Но буря, которая собирается на её лице, внезапно разбивается о какую-то неодолимую стену и, пока судья зачитывает параграфы о конфискации имущества, Ирина снова отворачивается к окну.
— Если хочешь её видеть, я могу сразу это устроить!— шепчет мне на ухо приятель.
Я киваю ему.
Заседание закончилосб, суд уходит, а милиционер выводит Ирину ерез ту же дверь. Я медленно покидаю зал, и всё здесь мне кажется дурным сном.
— Готово!— мой приятель быстро возвращается.— Только извини, нам надо вдвоём… Я сказал, что мы пишем для газеты…
И пока он ведёт меня по коридору к помещению для встреч с подсудимыми, я чувствую, как всё во мне сжимается в предчувствии болезненной встречи.

                                                                   * * *
Приближаясь к комнате свиданий, я чувствую, что стал свидетелем житейской нелепости, которую не желает осмыслить мой разум. Выходит, что Ирина вырвалась из удушающих обьятий туберкулёза лишь ради четырёх лет тюрьмы, что стремление к чистой и честной жизни усадило её на скамью подсудимых как воровку… Мне казалось, что вышла какая-то фатальная ошибка, ведь я не мог представить себе эту девушку в качестве преступницы такого рода, и я не мог смириться с тем, что в силу приговора ей в самом деле предстоят четыре года за решёткой. Я трепетал, думая, что она уже провела около года предварительного следствия в тесной камере, на отвратительных харчах, с внезапными вызовами на допросы, с суровым обращением следователей: «Гражданка Иванова!»
— Она выглядит очень неприступной женщиной!— говорит мой приятель, который вероятно ждёт, что я ему расскажу о подсудимой.
Я вхожу в комнату с известным смущением. Всё же довольно нахально свободно входить к человеку, лишенному всякой свободы. Это невольно роднит меня с прокурором и судьёй.
Ирина не одна. Кроме читающего в углу газету милиционера, перед ней стоят адвокат и незнакомый мужчина, чьи брюки из офицерского габардина выдают ведомственного гражданина. Позже я узнал, что это был её следователь. Я успеваю услышать последние его слова:
— Подумай— упорно глядя не неё, говорит он. — В конце концов это тебе во благо!
— Спасибо — она снесла его взгляд с той же твёрдостью, и я почувствовал, что никакой следователь не может её устрашить.
Адвокат и следователь тронулись. Но последний внезапно остановился перео мной:
— Если вы её друг,— бросил он — скажите ей, что твердолобие ни к чему не приведёт!
Я не успел ответить, как её острый голос прозвучал за моей спиной:
— А мягколобие к чему приводит?
Лицо её украсила язвительная улыбка.
Те двое пожимают плечами и выходят. Из всего этого я понимаю, что вероятно обстоятельства дела поныне остались невыясненными до конца. И может быть в скрывающей их темноте кроется некая иная истина, какая-то надежда.
Я сильнее смущаюсь оттого, что она не удивлена моим посещением. Он не восклицает, вообще не реагирует, словно никогда предже не видела меня. Приятель пытливо смотрит на меня и уходит в угол к милиционеру. Он о чём-то заговаривает с ним.
Ирина сидит на деверянной скамье прислонившись к стене, скрестив ноги, и курит. Она выглядит исполненой спокойной решительности, и моё представление о разбитой самосожалением, хнычущей неудачнице оказывается сентиментальным вымыслом.
— Как ты?— я глупо спрашиваю её.
— Хорошо— отвечает она с заметной досадой. Я чувствую, что мне недо объяснить ей своё присутствие в суде.
— Я случайно проходил тут и увидел тебя...
— Ну да, — отвечает она— одни тут по делу, другие ради зрелища!
Наступает неловкое молчание. Я не знаю, с чего начать. В глубине комнаты мой приятель обсуждает с милиционером какого-то общего знакомого.
Я сажусь к ней. Чувствую запах стойких духов. Вижу совсем новые, современные, модные и вероятно довольно дорогие туфли. Замечаю на правой её руке очень красивый старинный перстень.
— Предполагаю,— чётким голосом начинает она— что теперь ты мне скажешь, дескать, меньше всего ожидал увидеть тут меня?
— Правда, увидев тебя, я не смог поверить!
Казалось, мои слова обожгли её. Она пришла в движение и обернулась ко мне:
— А почему ты не мог поверить?— она повысила голос. — Так уж трудно? Или же тебе это невозможно?
— Ведь я тебя знаю — я постарался смягчить тон. Она грубо и несколько безобразно рассмеялась.
— Знаешь?! Никто никого не знает!— и внезапно она добавила. — И я себя не знаю!.. Мыслишь себя одной… годами мыслишь себя одной… а вот после вдруг оказывается, что ты совсем другая!
Это прозвучало как приглашение на исповедь.
— Понимаю — сказал я.
— Ничего ты не понимаешь!— обрывает она меня. — Ты поймёшь всё только, когда сядешь тут— она ударила ладонью по скамейке и задиристо продолжила. — Но тебя никогда не достанут, ведь ты знаешь, как красть! А я вот не знала! И не хочу знать!
Мне становится ясно, что надо сменить тему, если я вообще хочу разговора.
— Я пришёл сюда не обвинять тебя, и не оправдывать — в свою очередь я повышаю голос. — Мы были друзьями, и я пришёл, чтобы по-дружески увидеть тебя!
Это несколько впечатляет её. Сторогое лицо Ирины смягчается, язвительная усмешка исчезает. Мы заговаривает о наших старых друзьях из общинской больницы— кто умер, кто уцелел, кто ещё влачится по санаториям. Ирина около года не поддерживала связи с внешним миром и давние события она воспринимает как новости. Весть о смерти общего друга сильно омрачает её лицо. Вздыхая, она гасит сигарету и говорит:
— Почему хорошие люди умирают, а плохие живут по сто лет?!— глаза её увлажняются, и он внезапно говорит:
— Иногда мне жель, что вообще...— не закончив предложения, она только покачала головой. Её лицо окатывает волна дрожи, она сжимает губы, чтобы овладеть собой, и затем смотрит на меня. Её блестящие глаза словно говорят: «Я прекрасно знаю, что и зачем сделала, и не хочу ничьих сожалений!»
И вот впервые мне приходит на ум, что единственным поводом кражи может быть иной человек, что всё её упорство на протяжении целого года и этот четырёхлетний приговор могут быть следствием её фанатического желания скрыть другого.
— Ты разве не обжалуешь?— спрашиваю я.
— Нет— бросает она.
— Почему?
— Потому что мне всё равно!
— Можт быть тебе скостят срок и с учётом предварительного заключения ты срызу выйдешь на свободу?
— Куда выйду?— спрашивает она притихшим, но полным силы голосом.
Она смотрит на меня в упор и похожа на учительницу, которую раздражает элементариная безграмотность ученика. И, чтобы не оставить меня в неведении, Ирина продолжает:
— Если ты думаешь, что моя жизнь была прекрасна, и мне мучительно жаль того, что я теперь теряю, то это ложь! Даже напротив, мне мило дёрнуть отсюда, из тесного общества весьма честных и порядочных граждан…
— Таких как я?!— замечаю.
— Да, и таких!— говорит она и снова снижает тон.— Ты разве не воруешь? Твои коллеги журналистики, писетелишки не крадут? Они воруют побольше моего! Зачем вы крадёте личные, людские истины и подменяете их ложью?! Почему для тебя и твоего приятеля там в углу я вероятно— буржуазный рецидив социалистического общества, пособница дьявола, пришедшая в ангельский рай, а? Эх, да у этих ангелов душа чернее моей, поверь мне! Видел ты того прокурорчика? Пока он тявкал, я рассмотрела его и подумала: какой подхалим, знаю таких, сколько он отбил поклонов, сколько людей растолкал локтями, сколько истин изнасиловал он ради своего местечка! И он ещё меня судит! А этот председатель суда?! А мой следователь?! Смоги как-то измерить преступления каждого, ты бы увидел, что мои 12 тысяч это ничто, детская шалость!
Она закуривает новую сигарету и продолжает:
— Если вы хотите написать о настоящих ворах в этой стране, оставьте меня. Вы теряете время. Они на других скамейках. Но вам неохота идти к ним. Да и вряд ли вас пустят к ним. Вам намного проще прийти ко мне и к таким как я! Скажи мне, товарищ писатель, как в этом государстве не слишком разновеликих зарплат некоторые живут в роскошных квартирах, на виллах, ездят на дорогих авто, путешествуют по заграницам, имеют любовниц, собак и многое другое, а у таких как я нет ничего? Спрашиваю тебя! Ну разве они покупают всё это на свои законные оклады, или у них где-то есть особые магазины с особо низкими ценами? Ответь мне, где? Выйди на улицу— «мерседесов» не счесть! Говорят, один такой стоит от 15 до 20 тысяч левов. Как им удаётся скопить такие деньги? Откуда столько у них?.. Когда следователь меня допрашивал, я его спросила об этом и сказала, что отвечу ему, когда он мне ответит. Тот же вопрос я задаю и тебе! На чём разбогатели эти высокопоставленные граждане и их заместители? Своим трудом?
Теперь я понимаю, что Ирина не оправдывается, ни защищается. Она нападает. Но её атакующий тон только подсказывает мне, что она вероятно не участвовала ни в каком воровстве, и что она на самом дела платит за чужие грехи. Никогда прежде её голос не звучал с такой пронзительной злобой и ненавистью.
— Это государство держится прежде всего на воровстве, — декларирует она —которое обедняет невинных людей! Каждая привилегия— воровство, ведь она за счёт непривилегированных! Любой карьеризм, интриги, подсиживание— воровство. Знаешь, что сказала мне одна книготорновка в камере? «Система окрадывает нас, поэтому нам надо красть у неё!»
— И кто в системе? —спрашиваю я.
— Системата— это организация крупных расхитителей! Тех, которых ни ты, ни твой приятель не смеет интервьюировать! И суд принадлежит большим ворам, которые судят нас, воришек, таскающих крохи с их стола!— говорит она с категоричность, напоминающей мне ремсистские* довоенные декларации.
— Ты помнишь меня прежней, наивной и глупой курицей— продолжает Ирина. — Я знала, что в мире много грязи, но хотела жить как-то иначе… Я ХОТЕЛА ЖИТЬ ПО ВЕЛЕНИЮ СЛОВА «ЖИЗНЬ»… То есть, остаться собой… никаких компромиссов, никакой безответственности… Как я тебе говорила… я знала, что будет тяжело… и не строила иллюзий… Но когда многие годы подряд ты открываешь, что почти каждый, с кем тебя сводит судьба, рано или поздно оказывается мелким лавочником, элементарным эгоистом, который мнит себя центром мироздания, когда видишь, что все человеческие отношения устраиваются с чёрного хода, начинаешь чувствовать себя одиноким выродком, которому остаётся броситься под трамвай или убежать… Господи, как вспомню тех, с кем меня судьба сводила… И каждый тебя норовит клюнуть… Сегодня они выбьют у тебя то, завтра— другое… и через некоторое время удивляешься… словно тебя подменили… Как твой друг Васил?— она пытливо смотрит мне в лицо. — Ведь он столько лет бил себя в грудь, скандалил, протестовал… пока ему не бросили сахарную кость— и всё его геройство тихо испарилось… Много таких… И тебе постепенно приходит на ум… с годами… как вода у плотины… говоришь себе… А почему бы и мне не состоить пакость этому гадкому миру?!.. В наказание, если хочешь! Отомстить!.. И приходит время, когда плотину, которуют ты крепил изо всех сил, размывает— и хоть ты не вор, не умеешь воровать, они тебя хватают… Ты же знаешь старую присказку «судят не за кражу, а за то, что не сумел украсть как надо»!
Вдруг рассмеявшись, она иным голосом добавила:
— Из этого не выйдет репортаж, да? Разве тебе трудно черкнуть о несчастной девочке, которая оступилась?! Я убеждённая воровка, дядя! Я меня своя идеология! И ты меня не втиснешь в сентиментальный репотажик!
— Оставь эти сказки— говорю я. — Подумай, чем я могу помочь тебе?!
— Зачем тебе мне помогать? — снова задирается она. — Ради успокоения своей совести, дескать, мы не оставили эту красавицу в беде… Нет! — Ирина на миг смолкает, чтобы добавить. — Ты можешь мне помочь!.. Если опишешь меня! Но настоящей! Ясно тебе, настоящей, без сахарной присыпки!
Я не знал, что ответить, когда она грустно покачала головой и сказала:
— И тебя надо осудить, Георги! И всех таких, как ты! Ведь и вы воры! Только крупные!
— Брось эти глупости— хмурюсь я и обещаю её найти известного адвоката и обжаловать приговор, тем более, что доказательств её вины нет никаких, кроме признания. Но она слушает меня со снисходительной улыбкой в сильном возбуждении от своих слов. Наконец она говорит мне:
— Не старайся! Моё место там, в тюрьме!
И вот милиционер говорит мне, что автозак внизу, и что надо выходить. Я полаю ей руку. Ирина ей не берёт. Мы с приятелем у двери, когда она вдруг громко восклицает:
— Я ничего не украла, Георги! Ни стотинки! Это чистая правда!
Я уношу с собой её пронзительный, искренний взгляд. Через год оказклось, что бедная Ирина попросту взяла на себя чужую вину и молчала, чтобы не погубить человека, которого любила.

перевод с болгарского Айдына Тарика
* от РМС= Рабочий молодёжный союз (Работнически младежки съюз),— прим. перев.

Петыр Караангов, «Дожди»

От городских забот и от жарищи
цветы во мне и кровь моя застыла.
Но гром уже гремит… и туча рыщет,
и настежь небо в городе постылом.

Дожди мне орошают холмы-плечи...
О, терпеливые дожди июня,
омойте мне ладоней этих млечных
букет осенних, жаждущих петуний. 

Я вглядываюсь в вас, надеждой мечен,
сбаюкан вашей мимолётной песней,
ведь завтра утром расцветёт далече
над городом моим простор небесный.

перевод с болгарского Айдына Тарика


Дъждове

От градски въздух и от градски грижи
кръвта и цветовете в мен изстиват.
Но идва гръм… и облакът се движи,
и трескави пространства се откриват.

На рамото ми падат дъждовете...
О, търпеливи дъждове на юни,
измивате ми вий сега ръцете,
приличащи на есенни петунии.

И аз се вглеждам през цвета ви млечен,
люлян от ваште звуци мимолетни,
защото знам— във утрото далече
над моя град небето ще е цветно.

Петър Караангов

Ночь уже давно настала. В окне виднелись далёкие огни домов и уличных фонарей. В полумраке ателье пустой штатив стоял как человек во весь рост: на стену падала его тень. Слышались шаги по крыше. Хлопнула дверь соседнего чердака.
Старый художник лежал на диване, уткнувшись лицом в подушки, и смотрел в бездну мрака. «Куда?»— спрашивал он себя и не видел пути.
Убийство Аси погубило все надежды в его душе. Любая борьба против тайных убийц была бессмысленной. Тем утром, после ужасного происшествия, его таскали по участкам. Вернувшись из полиции домой, он свалился как труп и рарыл голову в подушки. Отчаяние сдавило ему душу. «Куда?»—спрашивал он себя и видел только непроглядный мрак перед глазами. Оно довлело над всей страной. Разочарование, услышанное им из больных слов Младенова, теперь расцвело и овладело им. Он знал жизнь пятьдесят лет. И то, что увидел Мледенов за свои тридцать, теперь повторялось. В этой стране не было ни одного солнечного дня. Политические споры решались убийствами. В борьбе за что-то лучшее погибали самые светлые личности, и над их трупами вырастали чудовища. Таланты изгонялись из страны или их душила злоба. В этой стране пуще всего цвёл терн, а наградой за самые добродетельные стремления был венец из него. Уважаемые подлецы устраивали свою жизнь, а честные умирали в нищете.
Пятьдесят лет он закалял свой характер, учился твёрдости, честности и открытости. С идеей, что люди должны быть горячими или холодными, но оставаться цельными личностями, он думал достичь чего-то лучшего. В жизни он встречал многих, чей путь не знал заминок и поворотов. Их смерть была разве что краше прочих, но и она ничего не исправляла. Писатель был прав. В этой стране силы тратятся на жизненные мелочи. Люди ненавидят всех, кто строит себе дом выше трёх этажей, и они убивают тех, кто видит дальше их.
Он видел всю страну, утонувшую в непроглядном мраке, и спрашивал себя: «Куда?» Убийство Аси переполнило чашу его терпения. Не был ли Ася честным, открытым, сильным и красивым?! Разве не такими были его друзья?! Убили Асю, убили Загорова, а тысячи их спутников гибнут забытые, смятые, выброшенные.
Он хотел заплакать. В этой стране всё равно, силён ты или слаб. Злоба сильнее. Алчность хитрее. Они куют своё оружие и бессердечно уничтожают. Во мраке не видно ни одного просвета. В отчаянии он не видел и луча надежды.
Он уедет, убежит как Младенов! Ох, это легче всего! Теперь он понял Младенова лучше любого, но не мог последовать за ним.
Когда-то он шутил, что тронется и станет проповедовать людям быть горячими или холодными. Теперь надо что-то предпринять. Убежать легче всего. К другому звала его любовь, ведь он любил эту маленькую помрачённую страну. Над нею может загореться солнце, надо только найти путь к нему.
Ему стало смешно. В этой стране, где не ценится человеческая жизнь, где всякий рвётся во власть и к богатству, не думая, что это стоит, если блеснёт солнце, всё покажется ещё более безобразным.
Он метался во мраке. не находил выхода. На сердце его лежала му`ка. Глаза его обременяли слёзы. Ночь наступала: обычно бивший в окна подобно пчелиному рою городской шум стихал.
Да, задачи жизни не исчерпываются борббой за устройство общества— вспомнил он слова Младенова. Эта борьб груба и реальна, она пробуждает подлейшие инстинкты. Она притупляет стремление людей к совершенной жизни. Будь в прошлом десяток разумных властителей, которые воспитали бы народ личным примером, может быть, все теперь выглядело бы лучше. Плохие люди, злые они? А стремись они к совершенству духа, к знаниям, а не к привилегиям власти— были бы они добрее? Писатель был прав. Умопомрачение втемяшило людей. Сумасшедшая гонка к власти в её подлейшей форме. Поздно ли теперь тронуться иным путём?
Его мысль анализировала события и характеры, она искала выхода, но он чувствовал, что отчаяние лишает его сил, му`ка убивает веру. Картина убийства не покидала его сознания. Она подбрасывала заключение, что всё напрасно. Достигшие бессердечия, с руками по локоть в крови, люди мучительно приютили в душах животное. Картина действительности навсегда останется страшной. Бешеное вино пили все.
Он встал. Голова его была чугунной, перед глазами маячили чёрные пятна. Он увидел тень штатива на стене и затрепетал — словно две торчащие виселицы. Он приблизился к окну. Улицы выглядели чёрными, мёртвыми реками. Они были пусты и тихи.
Он вышел. Как во сне он миновал лестницу, спустился с пятого этажа и показался на улице. На выходе он остановился и прислонился к стене. Куда он уходи? Зачем? Но он чувствовал желание идти. Он не замечал сильного холода. Звёздное небо и чёрные, умолкшие улицы звали его. Он хотел идти, идти, не останавливаясь. Может быть, его душа вслепую искала другой мир.
Он он не дошёл ещё до первого угла, как зрелище широко распахнуло его глаза и на разрыв натянуло его нервы. Из какой-то корчмы вышли трое. Сначала один, затем ещё двое. Те настигли первого и начали бесчеловечно бить его. Кулаки случали о головы, кости трещали.
Обезумевшие, бессердечные, жестокие! Он пристально смотрел на них и хотел закричать, заголосить. Истерия чуть не бросила его на землю. Обычная уличная драка. В другой раз она бы не впечатлила его. Теперь он связал уличную сцену со всем пережитым. Он чувствовал свой ужасный крик на губах.
Обезумевшие, бессердечные, жестокие!
То были не трое уличных пьяниц, а тысячи людей, которые завтра тронутся молчаливыми улицами, оживят дома, займут заведения, запашут нивы, отворят кассы контор.
Он побежал. Плач душил его. Господи, зачем ты оставил людей такими?! Он двигался разбитый, опустив руки, склонив голову, его ноги заплетались. Он останавливался, упорно смотрел в бесконечность улиц— и снова шёл. Он опять остановился и прижал ладонь к сердцу. И опустил глаза на землю. Чёрное пятно, впитавшееся в мостовую, зловеще смотрело на него. То была кровь Аси.
Он ушёл вне себя, пьяный от скорби. Он прислонялся к стенам домов, чтобы перевести дух, и снова шёл. Далече, в глубине улицы кончались электрические лампы, и его взору открывалось бескрайиее поле— синее и фиолетовое от делёкого зарева, которое наступало. Он шёл к этому полю и хотел потеряться, исчезнуть на нём.
Конец улицы пересекало русло реки, а мост подсказывал ему дальнейший путь. Он ступил на мост— и, вслушавшись, замер. Откуда-то раздавался плач и дрожащий голос. Он услвшал одно слово:
— Холодно!
Голос беспомощно просил. Другой ему ответил столь же слабо и тихо, но с желанием ободрить:
— Перед рассветом всегда холодно. А ты получше укутайся. Мне терпимо.
Художник присмотрелся, окинул взглядом русло, заглянул под мост —и увидел две тению Он поспешил спуститься по лестнице.
Под сводом моста, тесно прижавшись, сидели двое мальчиков, босые и оборванные. Один распахнул своё пальтишко и полой укрыл другого, прижав его к себе. Ихумлённых художник спросил:
— Что вы здесь делаете?
Немного испугавшись, дети взглянули на него. Один ответил:
— Мы тут спим.
— Кто вы? Братья?
— Нет. Мы сегодня встретились. И у него нет родителей, и у меня нет.
Стари, прослезившись, посмотрел на трогательное обьятие детей, чужих и незнакомых, но уже поделившихся последним.Картина товарищества взволновало его сердце. О, если бы все люди были такими!
Небо стало тёмно-синим, одна за другой гасли звёзды. Откуда-то с поля доносился птичий щебет. Вдалеке на востоке, там, где возвышалось поле, золотились фиолетовые вершины гор, словно пожар в другой, далёкой стране бросал свои отблески. Величественно рождался день.
Свежий воздух убыстрил его ум, мука его стихала. Он чувствовал возвращение сил. Его исполняла надежда. Отдуда шло всё? Какую мысль пробудили в нём двое бедных деток? Он видел, как детская добрая рука с любовью обнимает всех людей— могут ли они теперь быть злыми, жестокими, бессердечными?
С новым днём перед его глазами дружно поднимались завесы. Некогда он желал тронуться по земле и проповедовать жар или холод сердец, храбрость или подлость. Теперь он видел, что надо людям — быть добрее, человечнее!
Посветлённое, лицо его засияло. Во мраке от отворял дорогу. Которую ему надо было указать всем.
Он тронулся. Воодушевлённый, он словно стал б`ольшим. 
Навстречу ему горело солнце и заливало его своими лучами.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Осенью 1968 года Чехословакия Дубчека была рагромлена. Танки, парашютисты и другие всевозможные войска растоптали воплощённый социализм с человеческим лицом. В Софии, в бывшем Доме инвалидов на улице Солунской, всего в пятидесяти шагах от Союза писателей, располагалось идеологическое управление Государственной безопасности. Тогда, после Чехословакии, оно расширилось и полностью контролировало всё, что считало идеологическим. Его отделы и секторы дублировали все существовавшие профессиональные и творческие жанры в мире пропаганды, культуры, искусства и развлечений. От писателей до цирка.  
«Мы всецело доверяем нашим писателям— сказал один из этих тайных контролёров, — но не следует забывать, что кашу в Венгрии заварили писатели, каша в Чехословакии тоже началась с писателей. Самые худшие головные боли в ГДР и Польше тоже происходят от них...»
Логика товарища полковника, который кроме прочего контролировал телевидение, выглядела безупречной. Впервые со времени учереждения Главлита официальная сталинская цензура обязала издательства и редакции предоставлять ей свои текущие и перспективные планы в качестве заявок. А также— машинописные рукописи романов, пьес, поэм и т. д. Специалисты идеологического управления впервые в своей жизни погрузились в упорное чтение. Каждый из цензоров старался быть бдительнее других. Настала такая неприятная атмосфера, что я по надуманному поводу ушёл в долгий неоплачиваемый отпуск. Моими коллегами овладели раздражение и мрачное предчувствие. Многие пророчили подъём мутной волны посредственностей, котороая, пользуясь ситуацией, заполнит собой печать. И правда, стахановцы социалистического реализма почуяли свой момент и заработали на всех парах. Кто-то мне сказал, что Стефан Поптонев за один год издал восемь книг… Другие явно пытались побить его рекорд. Зато перестали публиковаться Константин Павлов, Стефан Цанев, Николай Кынчев, Радой Ралин…
Серость ещё погуще залила театры. Незнайки и неумехи бросились писать пьесы. В 1969-м году отмечалась четветь века коммунизма в Болгарии, и «наверху» решили устроить величайшую демонстрацию, выразив преданность большому брату и негодование по поводу безумия чехов, ополчившихся было против Советского Союза. Надо было организовать величайшее и самое пышное чествование этой даты. Это означало полный вперёд юбилейным (и елейным) метериалам и задний ход остальному, что могло и подождать. Обычная партийная тактика. Все эти чествования суть выдуманные режимом поводы истязать нормальное человеческое мышление, нормальное человеческое творчество. Они глушат и без того робкие критические нотки и провозглашают торжественную, всеобъединающую атмосферу хвалы, славословия и высокоидейного пафоса.
В такой атмосфере никто и не услышит о пьесе моего друга Стефана Цанева «Судебный процесс над богомилами». Ведь Стефан— клеёменный поэт. Идеологическое управление Государственной безопасности успело остановить (во время последней корректуры) его поэму о Советском Союзе. Типографский набор был рассыпан. Его македонская поэма (посвящённая мне) тоже была остановлена. Ему запрещают публиковать и сценарии, и стихотворения. Цензоры запретили два либретто Вили Цанкова для мюзикла «Зигзаг». Это была грустная и смешная история о молодых донкихотах мира. Но вопреки нашим «зигзагом» мюзикл остался без музыки...
Но это нас не остановило. Той осенью, в честь торжественного чествования четверти века коммунизма, мы решили поставить на сцене «Дневник» Богдана Филова*. Николай Хатов любезно предоставил нам свою копию мемуара. И мы с изумлением отрыли, что современные дела в сущности пародируют события, описанные Филовым. Общий мотив двух эпох— «глупости, порождённые чувством безысходности». Невороятным оказлось сходство тех и нынешних болгарских руководителей в прислуживании интересам чужих государств.
Наша пьеса была чистым фарсом. В центре сюжета— идея бомбардировки Вашингтона. Но чем, если в государственной казне ни на что нет денег? Один из генералов предлагает загнать всю армию в реку Владай и намыть золота...
В нашей трактовке «Дневник» Филова превратился в мемуар любого из его последователей за последние 25 лет. Но даже самые смелые люди из Сатирического театра посоветовали нам спрятать наш труд подальше. Мы её оставили в личном пользовании. И затем прочли её друзьям. Она осталась в рукописи.
Зато в этом театре начались репетиции моей пьесы «Я был тем». С режиссёром Нейчо Поповым. Участвовал первый состав театра без Калоянчева. Пока мы репетировали в окружении чудесных декораций Стефана Савова, пока смеялись над остромными находками Георги Парцалева и в который раз восхищались природным юмором Татяны Лоловой, я думал, что нам надо быть сумасшедшими, чтобы пытаться показать сатирическую пьесу именно в такой момент. Казалось, что всё держится на партином доверии к Нейчо и на благосклонности первой особы ко мне. Всё же мы сларались нащупать предел дозволенного и, скрадывая горькие истины, подсластили финал пьесы так, что он нам самим показался липким щербетом. Но горемычного Нейчо постиг инсульт— и репетиции прервались, а затем их проводил я, после— Методи Андонов, один из самых интересных и талантливых болгарских режиссёров, который— я не знаю, как —одновременно дружил и с Константином Павловым, и с Богомилом Райновым...
между тем в связи с работой над главной юбилейной пьесой под названием «Коммунисты» мне надо было часто ходить в театральный отдел Государственой безопасности. Начальствовал там Иван Русев, который всё время ждал своего увольнения. Сопротивляясь наступлению правоверной посредственности, он старался защищать художественные принципы. Иван был одним из последних непрактичных идеалистом, которым судилось быть сброшенными с подобных постов. Античехословацкая волна настигла и его. Но, будучи начальником, он успел дать Асену Шопову добро на постановку «Коммунистов». И мы уже знали, что нам предстоит страшное представление.
Но в театральном отделе царило сущее помешательство и неуверенность, точно как в нашем издетельстве. Репертуары всех театров снова и снова проверялись Государственной безопасностью. Офицеры из Инвалидного дома читали всё — заявки, резюме, варианты, режиссёрские планы, завершённые пьесы.
В тот день я застал Ивана в большом напряжении. Пока мы разговаривали, в дверь постучались и вашёл хорошо знакомый мне полковник Государственной безопасности, первый заместитель начальника идеологического управления. Он пришёл, чтобы включить в репертуары некоторые пьесы, которые Государственная безопасность поначалу забраковала. Он руководствовался решением Комитета по делам искусства и культуры, согласно которому не менее репертуар театров должен хотя бы на 50 процентов состоять из современных болгарских пьес. Я забыл, какая доля полагалась советским пьесам. Обычно любезное выражение лица полковника на этот раз выражало неуместность любезностей. По натуре молчаливый человек, говоря с развызными интеллектуалами, чтобы преодолеть собственное чувство неполноценности (я это предполагаю), он по-армейски рубил слова. В них не было двойственности и обтекаемости, не было никакого смыслового подтекста. Всё предельно ясно, как на параде.
— Я прочёл репертуарный план,— тяжело сказал он— и он нисколько не понравился мне! Для меня это не репертуарный план!
Его светлые глаза в упор посмотрели на Ивана, который вспыхнул, услышав это, и еле сдержался от восклицания: «Да что ты понимаешь в репертуарных планах?!»
— Сколько у вас советских постановок?— спросил полковник и сам себе ответил. — Пять!
Иван тяжело проглотил это и снова сдержал себя.
— А сколько английских?.. Тридцать семь!.. Тридцать семь! —повторил он и затем сделал свой коронный выстрел. — Если это не идеологическая диверсия, то будь здоров!
Полковник был похож на торжествующего ребёнка, играющего роль хозяина, который застиг вороватого слугу на месте преступления.
Пока и я удивлённо размышлял, откуда у нас целых 37 английских пьес, Иван отрезал:
— Э, не говори мне глупостей! Из этих 37 пьес 36— различные постановки Шекспира!
Иван явно думал авторитетом Шекспира отмахнуться от полковника. Но тот нашёлся:
— Шекспир!— злобно воскликнул полковник. — Болгарин ли Шекспир?! А?!
Иван не смог переварить последний вопрос. Лицо его выразило полное изумления, словно кто его пнул сзади. Он меньше всего ожидал, что первый заместитель начальника идеологического управления при Государственной безопасности объявит Шекспира идеологическим диверсантом. Я предчувствовал, что Иван готовиться брякнуть замогильным голосом:
«Да, Вильям Шекспир— болгарин, член коммунистической партии с 1564 года и верный друг Советского союза!»
Иван молчал. Уверенный в своей победе, полковник отчалил с презрительным выражением лица. В кабинете наступила тишина Иван тяжело покачал головой:
«И Шекспир им неугоден!»
Несколько месяцев спустя, когда я пришёл в комитет, Ивана уже там не было. И его отсутствие усугубило мою задачу, покольку на этот раз мне предложили остановить свою пьесу… В числе премьер 1969 года несколько театров представили мою пьесу «Покушение». В ней шла речь о двоих заговорщиках, которые попытались убить диктатора-генерала, по последний был спасён обезьяной, ведь, по-моему, диктаторов и диктатуры спасают только они. Пьеса, лишенная всякой конкретности и привязки ко времени и к месту, в общем была легендой о чём-то, случившемся когда-то и где-то. Но и слепым, а также автору редакционной статьи в газете «Работническо дело» от 26 июня 1969 года, было ясно, что она подразумевает исключительно современную Болгарию и её современного диктатора. Театральные режиссёры, посмевшие заняться пьесой, тоже очень хорошо знали это. и поэтому их постановки оказались очень разными. В Пловдивском театре и в других местах она была привязана к фашистскому прошлому, а генерал оказался каким-то фашистским диктатором, хотя реплики в ней реплики вроде «в эту страну ты можешь войти, но не сможешь выйти!» остались. Но в Сливенском народном театре, где её постановщиком оказался молодой, исключительно талантливый режиссёр Николай Поляков, инсценировка вышла заметной. Он очень верно решил, что пьеса должна прозвучать совеременно, и что текст важнее действия. Мы изумились, когда увидели, что все без исключения актёры— и генерал, и его ординарец— одеты в чёрные фраки. Действие происходило без декораций, на фоне опущенного багрового занавеса. На сцене Сливенского народного театра играли никакую не антифашистскую притчу, а пьесу о современной Болгарии.
Сторонниками ортодоксальнейшей партийной линии в театральной критике были Владимир Каракашев и Севелина Гьорова, протеже сталинской креатуры Филипа Филипова. Посмотрев постановку пьесы в Сливене, Гьорова в качестве члена просмотровой комиссии предложила показать её в Народном театре Софии. Когда я услышал это, мне стало ясно, что за этим может последовать. Именно зимой и весной 1969 года партия ревностно занималась чисткой. Постановка в Софии могла вызвать фатальную для этих молодых и талантливых людей реакцию, и, будучи сердцем и душой со Сливенским театром, я подумал, что обязан их спасти… Они не подозревали, какой капкан им приготовили в Софии…
Тогда состоялось одно из моих самых тягостных посещений комитета. Я ходил из комнаты в комнату и ко всеобщему изумлению говорил, что недоволен сливенцами и прочими… Номер прошёл. Если автору неугодна постановка, то что и говорить… Вместо Сливена в Народный театр столицы с гастролями прибыл Пловдив. Но вопреки отличной игре и всячески отмеченной и награждённой пьесе газета «Работническо дело» назвала её чуждой.
Я рассказываю это, чтобы вспомнить, в каких сложных и некрасивых положениях оказывались мы, и для того, чтобы указать неких их неких кабинетов, которые трассировали мой путь в направлении государственной границы.

перевод с болгарского Айдына Тарика
* Богдан Филов— 1883— 1945) премьер-министр Болгарии, был репрессирован коммунистами, —прим. перев.

Эта история —чистая правда. Вместе с тем она гораздо объёмнее обычного анекдота, поскольку удивительнейшим образом сочетает в себе характерные черты современной болгарской действительности. Если гоголевский «Ревизор» отражает характер русского провинциального общества полуторавековой давности, то история о «подполковнике» Колеве является правдивейшим зеркалом общества коммунистической Болгарии. Жизнь едва подарила бы лучший сюжет болгарскому писателю, интересующемуся современной жизнью. Весьма похожая на гоголевский сюжет, она всё же отлична болгарской кровью и самым важным— партийным билетом. Можно представить себе, насколько верны жизни болгарские писатели, упорно пренебрегающие этой, столь богатой историей. Кроме всего прочего, в ней был замешан и один известный писатель. Теперь я постараюсь рассказать её в подробностях, услышанных мною в разных местах, и надеюсь, что мне простятся возможные мелкие неточности. 
Горячий летний день. По узкой асфальтовой ленте шоссе Сливен-Бургас несётся «москвич» писателя Павела Вежинова, который путешествует в Созопол. Я не помню, был ли в автомобиле ещё кто-нибудь. Где-то возле Карнобата из придорожного кювета внезапно выходит офицер милиции. Его мундир и сапоги в сплошной пыли, ворот расстёгнут, а фуражка слегка сдвинута на затылок. На плече его висит типичный миционерский планшет, а погоны недвусмысленно демонстрируют чин подполковника. В армии он значит немного, а в милиции— признак большой власти.
Видя приближающийся «москвич», подполковник авторитетно вскидывает руку, и Павел, подозревающий обычную проверку документов, неохотно останавливается.
— Здрасти, человече, куда едешь?— спрашивает подполковник с типичной для милицейского начальства властной фамилиарностью.
— В Созопол— отвечает Павел, который не любит такие случайные встречи.
— Значит, судьба. И мне туда! Подбросишь меня?— говорит тот и представляется. — Подполковник Колев из инпектората МВД.
— Конечно, милости просим, товарищ подполковник!— любезно отвечает писатель, уже несколько польщённый возможностью услужить такой важной милицейской птице. Всегда полезно познакомиться с кем-то из инспектората МВД.
Подполковник Колев ладонью утирает вспотевшее лицо, садится рядом с писателем, и автомобиль едёт дальше из Баргаса в Созопол. В пути Колев обстоятельно расспрашивает Павела о писательских трудах, сетует на нехватку убедительных милицейских образов в социалистической литературе и декларирует свою большую привязанность к театру. О себе подполковник рассказывает, что был он в гостях у старых сельских друзей и вот решил провести часть своего отпуска в Созополе. В общем, он выглядит приятным, разговорчивым добряком, необычно любознательным в таком мундире. Впоследствии, когда все обвинят Павела в том, что при всём своём житейском и писательском опыте он нисколько не усомнился в попутчике, он за клубным столом скажет мне, что в самом деле увидел было нечто странное в подполковнике, в его словах и в жестах, но поскольку был за рулём, он не придал этому должного значения.
Между тем они заговаривают о рыбалке. Павел страстно увлечён ею, и ему приятно узнать, что и подполковник Колев— пылкий поклонник удочки. Когда автомобиль въёзжает в Созопол, Павел спрашивает своего попутчика, куда его отвезти.
— В участок, конечно— отвечает подполковник.
«Москвич» останавливается перед милицейским участком, где дремлющий старшина тут же вскакивает как наскипидаренный, увидев приближающеемся больше начальство.
— Спокойно, спокойно —добродушно кивает подполковник и входит в кабинет начальника участка с видом человека, которому принадлежит всё вокруг. Внутри никого нет. Гость присаживается и приказывает старшине отыскать своего начальника, лейтенанта, который пропал где-то на пляжах. Примерно черед полчаса, когда запыхавшийся лейтенант прибегает на участок, на кровати в дежурной комнате он видит кротко уснувшего подполковника. Вскоре проснувшись, он только пробормотал:
— Спокойно, человече… Да ты сапоги мне сними!
Лейтенант почтительно стаскивает пыльные сапоги усталого начальства и приказывает старшине почистить их.
Примерно чезез два часа полковник просыпается и зовёт к себе лейтенанта.
— А ну принеси мне поесть. Если тут ничего нет, поди в столовую писателей, или пошли кого-нибудь в казино. Ты скажи, что для подполковника Колевагклиди веч Ако тука няма нищо, иди в стола на писателите или прати някого в казиното, като ще кажеш, че е за подполковник Колев — они там знают...
Лейтенанта словно бьёт током, и он бросается исполнять поручение. Ему с трудом верится, что в казино «знают» подполковника, но люди моментально делятся с ним лучшей провизией. Затем, пока высокий гость из Софии обсасывает косточки жареного цыплёнка, лейтенант подробнейшим образом докладывает ему о положении в городе: пьяные дебоши, обычные курортные кражи и известные безрнавственные вольности некоторых экстравагантных софийских курортников. 
— Чем таким они занимаются?— спрашивает подполковник.
— Да вот, напиваются в баре и затем делают этот… как его… стреп… тууз… скидывают одежду. Вы знаете, а ведь эти люди из народной интеллигенции!
— Это надо немедленно прекратить!— сопит подполковник Колев. — Народная интелигенция не должна раздеваться. Если увидишь нарушителя, режь ему квитанцию, сто левов штрафа!
Наевшись, говсть интимно кличет лейтенанта и тихо ему говорит:
— Слушай, я приехал сюда со специальным заданием. Об этом знают только я и ты, и если я услышу, что ты проболтался, то лучше сразу утопись в море. Для всех тут я на отдыхе и, поскольку квартиры у меня нет, временно я поживу тут, в участке… Эта комната мне нравится. Только ты где-нибудь найди мне кровать поудобнее и, если сможешь, принеси вентилятор, а то здесь очень душно!
Лейтенанту очень польстило близкое знакомство с таким большим начальником. И он каким-то образом раздобыл и удобную кровать, и вентилятор. Кроме того, чтобы получше услужить гостю, он позвал уборщицу, которая переменила всю обстановку, поставила цветы в горшках и повесила что-то вроде ковра. Подполковник с удовольствием следил за всем этим и дал понять, что сервильность начальника участка ему зачтётся.
В вычищенном мундире, отдохнувший и побритый, подполковник Колев тронулся инспектировать город. Лейтенант семенил рядом с ним и старался обратить его внимание на свои местные милицейские достижения. Но начальник слушал его рассеянно, больше внимания он уделял красивым, загорелым до черноты курортницам, переполнившим тесные улочки городка. В ту пору курортного сезона Созопол всецело принадлежал шумным волнам софийских интеллектуалов и всем тем, кто любит походить на них. Тогда стало модным и стильным проводить известную часть лета именно в Созополе. Значительная часть софийских курортников каждый сезон приезжала сюда к одним и тем же хозяевам, и их взаимоотношения были почти семейными. Можно сказать, что цвет софийского артистического мира, или как называет его Милчо Радев, «бомонд», собирался здесь… На тернистых, унылых ослиных пустырях припаркованы блестящие автомобили; звёзды кино и театра в купальных костюмах накрывают слоты в двориках; скрываясь в тени вьюшегося винограда, полновалые писатели в пёстрых штанах авторитетно прогуливаются по набережной; облачённые в моряцкие фланели художники устраивают геройский гвалт в местных кабаках; кинорежиссёры в пышных купальных халатах с биноклями на груди неприступно позируют на берегу не замечая честолюбивых взглядов красивых софийских девушек, мечтающих о карьерах в кино. В довершение всего— знаменитые софийские пьяницы, сердцееды, одинокие холостяки и очень редкие ответственные товарищи завершают картину курортного населения Созопола. Городок не пользуется доброй славой у серьёзных представителей партийной аристократии. Они боятся слишком вольного духа, который мог бы изумить их беспокоящим соседством. Поэтому они предпочитают строгий и представительный характер варненского берега. И только благодаря их отсутствию лето в Созополе сильно отличается от холодной расчётливости и благоразумия софийских клубов и модных ресторанов. Вопреки упорному присутствию милиции городок часто оказывается в плену весёлой безответственности и жажды приключений. Иногда мудрейший партийных руководитель милиции приказывает подчинённым стать принудительными портными и парикмахерами— они подрезают бороды, волосы и брюки клёш, или удлинняют юбки и запрещают прогулки в бикини. Выше, на шоссе, гайцы охотятся на подвипивших шоферов, ведь выпитая ими бутылка пива считается великим преступлением. А в последние годы свозникновением курюртных комплексов на юге к курортному населению прибавился новый элемент— сотни агентов Государственной безопасности, и ещё сотни их тайных и явных доносчиков. Но хоть и сильны они, пусть и внушительны имена людей искусства, ничто здесь не может сравниться с властью подполковника из инспектората МВД. Поэтому с первого вечера подполковник Колев встречен и окружён величайшим вниманием. Его общительность, дружелюбность и естественная непосредственность сразу создают ему большую популярность. Как ни один милиционер его ранга, он заходит в один местных ресторан, останавливается у каждого стола, разговаривает с людьми о их проблемах и радушно заказывает выпивку для всех. Конечно, в ответ подполковник становится желанным гостем каждой компании. Люди открывают для себя в нём, насколько человечной и понимающей может быть Народная милиция. Несколько душ плачутся ему о грубости местных представителей власти. Подполковник заявляет, за завтра неприятности прекратятся. Любезнейшим образом он приклашает всех в гости к себе, в участок. Поздно вечером актёры Софийского театра уводят его на свадьбу в частный дом. Там они поют и танцуют до зари. Молодые актрисы бросают пламенные взгляды на немного стеснительного и такого не лишённого привлекательности представителя мундирной власти. С неожиданностью для себя многие замечают, что он внимательно выслушивает их, что он очень отзывчив и готов им помочь.
На следующий день, приняв рапорт начальника участка, подполковник говорит ему, что если желает, лейтенант может взять себе внеочередной отпуск на неделю-две, а со службой справится сам. Лейтенант, давно мечтающий вернуться в село, с благодарностью принимает предложение и удаляется. Между тем, в силу какого-то решения сверху, одному из простых милиционеров участка грозило увольнение. Его жена нашла подполкованика, расплакалась, а он заявил, что всё будет в порядке. Он просто приказал уволенному милиционеру продолжить службу. Несколько мелких происшествий следующего дня гость из Софии элегантно сгладил наилучшим образом, проявив невероятный такт и учтивость. После обеда он желает прогулсяться морем— и ему конечно сразу предлагают государственную моторную лодку. Подполковник приглашает в компанию каждого встречного— и переполненная лодка несётся вдоль берега. Все поют и пьют с великолепным настроением.
«Что за невероятный подполковник!»— восклицают все.
Во время прогулки к нему привязывается некая грустная молодая гражданка, которая трагическим тоном рассказывает ему, что десять лет назад её сестра убежала за границу, и что её так хочется свидеться с нею, но паспортные власти постоянно отказывали ей в разрешении на выезд… хотя сама она так привязана к Болгарии и любит партию… Последовали слёзы и тихое рыдание.
— Успокойся… Ты поедешь!— категорически сказал подполковник Колев.
— Правда?!— не веря, в слезах воскликнула девушка.
— Если я говорю, что ты поедешь, значит поедешь!— отрезал инспектор МВД.
Гражданка расплавается в благодарности, но одновременно понимает, что ей надо чем-то отблагодарить подполковника. И вечером она переступает порог участка с намерением разделить ночь с гостем. Но утром она признается своей близкой подруге, что он не интересуется женщинами.
Новость о том, что подполковник Колев начал раздавать заграничные паспорта, подобно электическому току возбуждает всё курортное население. С этой минуты гость на на минуту не остаётся наедине с собой. Софийская интеллигенция берёт в активнейшую осаду этого одинокого и странного представителя большой власти. Приглашения на вечера и прогулки, на охоту и рыбалку, на гулянки и зрелища валятся на него дождём. Сотни людей иногда ценой невероятных усилий стараются получить его протекцию. Все идут к нему со своими проблемами. Самая популярная просьба, конечно— заграничный паспорт. За ним— импортные товары. Артист из софийского Народного театра хочет холодильник AEG. Не может ли полковник Колев достать его? Конечно, может. Но актёр спешит задобрить благодетеля. Он просто суёт в крарман начальства 400 левов. А может ли подполковник заказать западный автомобиль по проспекту Пловдивской ярмарки? Почему нет, можно постараться. Другой гражданин хочет спиннинги фирмы «Лайон Дор», третий —запчасти для автомибиля… и т. д. Некоторые просьбы очень странные. Софийский журналист просит подполковника уговорить вернуться сбежавшую от него супругу. Молодая писательница просит его помочь протолкнуть её пьесу на сцену театра МВД. Энергичная крупная поэтесса просить помочь ей издать сборник эротических стихотворений. Актирсы рассказывают ему о прелюбодеяниях режиссёров, которые обещают роли за совместную постель… и т д.
Весь этот народ осаждает и преследует подполковника всевозможными вариантами прелюбезных, угоднических, коленопреклонённых, многообещающих. подкупающих, умоляющих поз и лиц. В стремлениии покупить его они ни перед чем не останавливаются: молодые женщины дарят ему поцелуи и бросаюся ему на шею, другие несут ему кучи подарков и незаметно суют банкноты. Ему не разрешают платить по счетам, его возят, поят и кормят. Едва ли когда представитель власти подвергался столь фанатическим и неустанным ухаживаниям. Начинается борьба за Колева. Люди пускаются во все тяжкие, в бурных схватках жещины рвут волосы соперниц. Кто станет интимнейшим наперсником столь желанного гостя?
Поначалу подполковник принимал это с известным неудобством и смущением. Позднее он привык. Он много не говорил, а терпеливо выслушивал и явно пытался разобраться в проблемах своих неожиданных почитателей. Как заметил затем один из них, вопреки всему Колев оставался странно чуждым своему окружению, похожим на гостя с чужой планеты. Между тем, в качесве доказательства своей неограниченной власти, он щедро раздавал пропуска в пограничную зону у реки Велеки и разрешения на рыбалку в заповедной зоне. Воистину, рыбалка была единственной его страстью (и может быть, спасением от осады). Но он глушил рыбу. Почти ежедневно на протяжении последующих десяти суток он с компанией садился в моторку и разбрасывал взрывчатку около Ропотамо. Оглушённую рыбу он оставлял своим приятелям. Именно взрывы возбуждали его, и он бросал в воду всё больше и больше динамита. Но запас взрывчатки в созополском участке скоро истощился. И у военных её оказалось мало. Поэтому подполковник Колев послал за нею милиционера на джипе в окружное управление Бургаса. Он просил такое огромное количество динамита, что требовало подписи самого начальника управления.
— Зачем вам столько взрывчатки?— спросил он милиционера.
— Но товарищ подполковник Колев хочет...
— Какой подполковник Колев?— полюбопытствовал начальник.
— Из инспектората МВД...
Начлаьник знал, что Колев не служит в инспекторате, но на всякий случай он позвонил по телефону в Софию…
Через два часа наступил жестокий конец. Офицеры окружного управления вместе с местной милицией вломились в комнату Колева и жестоки, почти до смерти избили человека, который оказался может быть самым популярным и желанным представителем народной власти. На десять дней.
Кем он был и что сталось с ним, это остаётся загадкой. Одни говорили, что Колев был мошенником в мундире. Но согласно другим, которым я верю больше, он был психически помешанным невинным гражданином с навязчивой идеей, выразившейся в роли подполковника Колева из инспектората МВД.
И он её осуществил.
Осенью в Софии говорили только о нём. За клубными столами одни недовольно отворачивались, а другие, вспоминая его манеры и фразы, говорили, что он был просто великим актёром, пока один мой приятель, который было провёл долгие часы с ним, сказал:
«Он был первым настоящим подполковником Колевым“.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Октавио Пас, «Два тела»

Два тела лицом к лицу
бывают волнами,
а ночь— океаном.

Два тела лицом к лицу
бывают камнями,
а ночь— пустыней.

Два тела лицом к лицу
бывают корнями,
в ночи увязшими.

Два тела лицом к лицу
бывают навахами,
а ночь— озарённой.

Два тела лицом к лицу —
две звезды, падающие
в пустом небе.

перевод с испанского Айдына Тарика


Dos Cuerpos

Dos cuerpos frente a frente
son a veces dos olas
y la noche es océano.

Dos cuerpos frente a frente
son a veces dos piedras
y la noche desierto.

Dos cuerpos frente a frente
son a veces raíces
en la noche enlazadas.

Dos cuerpos frente a frente
son a veces navajas
y la noche relámpago.

Dos cuerpos frente a frente
son dos astros que caen
en un cielo vacío.

Octavio Paz

Хуан-Густаво Кобо-Борда (Колумбия), «Ars Poética»

Как ныне писать стихи,
может, нам решительно замолчать,
и посвятить себя более полезному?
Зачем раздувать сомнения,
переживать старые беды
и неожиданные нежности —
подпускать шумки
превосходящим их громам?
Что проясняется такой путаницей?
Никому она не нужна.
Реликт старых достоинств,
кому он в помощь, чьё исцеление?

перевод с испанского Айдына Тарика

Ars Poética

¿Cómo escribir ahora poesía,
por qué no callarnos definitivamente
y dedicarnos a cosas mucho más útiles?
¿Para qué aumentar las dudas,
revivir antiguos conflictos,
imprevistas ternuras;
ese poco de ruido
que lo sobrepasa y anula?
¿Se aclara algo con semejante ovillo?
Nadie la necesita.
Residuo de viejas glorias,
¿a quién acompaña, qué heridas cura?

Juan Gustavo Cobo-Borda