«Игра совершеннее жизни»
Игра началась. Мы занимаем свои места в виду множества розданных карт. Теперь я спокоен, ведь первый пункт выполнен успешно: мы с Этим справа получили те же места, на которые рассчитывали. Честно говоря, судьба помогла нам, столько раз репетировали мы этот момент. Я усеку его карты, что для нас— первое условие нанесения удара. Конечно, в нашем плане были учтены и другие случаи, но нам выпал самый благоприятный. Те двое зорко наблюдали раздачу, но как говорит Этот справа, «они следили своё собственное слежение».
Обстановка здесь привычная. В этой малой комнатке с отдельным входом на пятом этаже играют в карты, илю сюда водят женщин. Здесь есть кровать, четыре кресла, низкий столик, радио и маленький бар, где хозяин Этот справа держит полдюжины корекомовских («Кореком»— валютный магазин для иностранных туристов, как советская „Берёзка», —прим. перев.) Не для нас, а для мадамок, которые взбираются на пятый этаж— и звонят условленным образом. Впридачу — три китайских фонарика, несколько пепельниц. Пока мы играем, фонарики горят. Поначалу я удивлялся яркому свету. Позднее понял его значение— он падает так, что в упор освещает рубашки карт, и при внимательном наблюдении можно заметить даже невидимые на первый взгляд царапины. В прежнее время я не знал, что часть карт постоянно мечена. А теперь? Здрасте! Я могу развить целую лекцию о системе карточных меток. Способ нанесения меток выдаёт характер и возможности незнакомого игрока. Или как говорит Этот справо, «позволь ему написать автобиографию!»
У нас железное правило — мы никогда не играем более, чем с одним незнакомцем, и перед зрителями. Вообще у нас куча правил, и у нас трудно вытянуть деньги. Это нам бакшиш за бесконечные ночи, проведённые в этой комнате.
Одиннадцать часов. Мы будем играть до четырёх с правом утешительного тура для проигравших, значит, до полпятого. Завтра воскресенье, можно спать допоздна. Я предчувствую своё самое сладостное в жизни воскресение. Я люблю абсолютизировать понятия. Для меня они существуют в своей превосходной степени и выше. Это идёт от моего идиотского желания получить нечто, чего никому не досталось, и испытывать уникальные состояния...
Большая игра у нас всегда накануне празника, ночью. Согласно моему напарнику, предпразничное настроение— для особ легкомысленных, а их надо пускать несколько иным путём. Мы любим эту субботнюю щедрость, она входит в наши планы, рассчитанные точно, и на час усталости.
Наш удар будет нанесён в полчетвёртого. Всё предшествующее— лишь его увертюра. Роли распределены, пятнадцать дней мы их разучивали, проведено сто тренировок, всё уточнено до мельчайших подробностей, чтобы раз и навсегда раздавить этого мерзавца.
Гиена. Он сидит точно против меня. Один из замечательный покеристов моего времени. В литературе описаны всевозможные образы шулеров, находчивых, великолепно сильных, трагических личностей. У Гиены с ними нет ничего общего. Он просто отвратителен. В нём есть что-то липкое от тех серых глазок, знающих лишь два выражения— нахальство и подозрительность. Он всегда выжидает. Самые гадкие его пальцы. Едва ли сыщешь такие в Болгарии — махонькие, даже женственные, с заострёнными кончиками с короткими ноготками. Они словно без костей— шевелятся, как щупальца. Его манера постоянно ими играть, словно он представляет театр рук, или строит из себя заправского флейтиста. Я всегда удивлялся их фантастической скорости. Достаточно зевка— и он зажулил. Насколько отличны они от пальцев Этого справа. У него руки музыканта— мужественные, крепкие кисти и долгие изящные персты. Приятно смотреть, как он мечет карты. Конечно, если не смотришь, как надо, то удовольствие оборачивается верными неприятностями. Пока Гиена дейстует как заведённый, просто и рационально, Этот справа, мой напарник этим вечером, всё совершает искусно. Его пальцы берут не скоростью, а ловкостью— не воруют, а завораживают...
Перед первой раздачей мы привычно спрашиваем, есть ли изменения в регламенте. Здесь надо знать всё, законы должны быть предельно ясны, чтоб без неприятностей. Естьпростаки, полагающие, будто мы какие-то хапуги и ради сотни левов плюём на принципы. Уговор для нас, джентльменов, дороже денег, или как говорит Этот справа, «фасад должен быть всегда чист и приветен». Между прочим, он всегда улыбчив, такой человек. Не знаю ничего приветливее его лица.
Очко, как всегда— один лев. В других каре удивляются, что мы играем так высоко, поскольку туры делаем с десятки и выше. Когда все входят в игру, на кону лежит не меньше полуста левов. Но если те, из других каре, твердят, что играют просто так, для удовольствия, или чтобы убить время, мол важен не выигрыш, а спортивный интерес, нам не пристало гримасничать. Царь гримасы— я, пока Тот справа повторяет основную нашу сентенцию: «Мы играем ради самореализации!» Боже мой, чудесно сказано. Даже если ты не вполне уверен, что точно ради этого играешь, такая формулировка тебя очаровывает.
Начинаем. Карты раздаю я. Чисто фаталистический момент— мы с Этим справа переглядываемся. Гиена улавливает наши взгляды, поскольку он следит за раздачей. Простак, он знает, что я умею красиво химичить пальцами, но в этот раз, не играя по мелочи, пусть отсохнут мои руки, если словчу.
В добрый путь!
Это мне говорит ласковый взгляд Этого справа, даже очки вспотели от ласковости. Ужель он не сомневается во мне? Ужель не страшится, что мои нервы не выдержат или сделаю какую-нибудь глупость, провалю его гениальный план? И я улыбаюсь. Возможно, моя улыбка похожа на оскал пса.
Правда, волнуюсь. Я врервые участвую в подобном организованном мошенничестве. То есть, в покере, а так мне приходилось жульничать, хоть там и не разберёшь, что мошенничество, а что нет. Похоже я волновался, когда те напечатали мой очерк о прессовщице Драге. Тот очерк положил начало моей карьере, а может быть, и окрылил мою мошенническую дерзость. До того я жил как-то примитивно, сколько раз уличал себя в элементарных, примитивных состояниях, было даже обидно. Шеф открыл мне глаза. Я и в этот миг вижу его, говорящего мне:
«Пойми, ведь нисколько не важно то, что ты видел. Важно то, что тебе необходимо видеть».
Двое моих учителей в жизни— Шеф и Это справо, —оттого я журналист и покерист— весьма нетипичное явление нашей современности. Согласно общему мнению, я не был лишён способности к одному и второму. Не знаю точно, как они соотносились, но, кажется, я часто их одни с другими, а ещё чаще объединял их. Так одно время я писал лишь очерки о жизни людей— и всё выбирал неприятные темы, постоянно обличал ложь, боролся за правду, главным образом— против шефов, ершился вдоволь. Был такой очень эмоциональный момент. когда вдруг (в публичном месте) моя гражданская совесть хлестала как струя брандспойнта, я повышал голос, трясся и внутри, и снаружи, и на языке вертелась фраза: «Гребите тела». Эти очерки еле шли, их не публиковали, очень часто их в последний момент убирали из номера— в общем, жалкая история. Шеф открыл мне глаза— и я затем написал свой замечательный очерк «Подвиг Драги». Она работала на пресс-эксцентрике на одном машиностроительном заводе. Она была изумительной труженицей, давала двадцать четыре тысячи ударов за смену при норме четыре тысячи— по меньшей мере, рекорд Солнечной системы. Я стоял рядом и с ужасом смотрел, как ходят в непрестанном ритме руки этой женщины, как она восемь часов исполняет нечто большее, чам самый искусный цирковой номер— и все жонглёры мира (скопом) не могли мериться с нею. Я смотрел на почти каменное её лицо и спрашивал себя, человек ли она, работающая, как электромотор?
Рабочие мне рассказали, что Драга рожала мёртвых детей, что она тронулась умом, даже по больницам ходила-- и с той поры у неё застывший взгляд и механические движения. Они сказали мне ещё, что она не знает, когда заканчивается смена, и надо выключать её пресс, чтоб она понимала это. Я наблюдал, как та уходила: живым истуканом. Тогда я написал первый очерк, в котором попытался рассказать о трагедии этой женщины и об её страшном одиночестве. И у меня был разговор с шефом. Вначале я ему прокричал, что такова жизненная правда, что я не могу лакировать, что я честный человек, что мне лучше голодать, но не лгать. Я был очень искренен и верил во всё, что говорил. Спокойно улыбаясь, он только смотрел на меня. Ах, вот я ощутил: его усмешка— вылитая улыбка Этого справа. Вишь ты, как я не заметил! Я подумал, что он подтрунивает надо мной— и добавил ещё несколько слов. Он же хранил покой. Я смутился. Вот этого из моего характера не выкинешь-- я как-то очень легко капитулирую. В минуту смущения я предощутил, чем кончу. Вмиг мне ужасно захотелось понравиться ему, сразу пасть ему в ноги и засвидетельствовать свою преданность. Не могу объяснить, как это у меня выходит, может и чистая патология, но мне хотелось служить ему. А затем, уже сверхревностно служа… я одновременно смеялся над ним. Но это другая история. Он мне рассказал те две дюжины сказок о том, что надо видеть. Он дружелюбно смотрел на меня, словно наслаждался моей гражданской отвагой.
Я ощутил себя смешным в героической позе. Я увидел себя жалким подмастерьем, сопливым романтиком, тщашимся покорить мир пафосом и тупым идеализмом. И поныне я краснею от глупостей, высказанных мной шефу. Всё дело в том, что я изумительно легко было переключился из одного состояния в другое. Он даже не убеждал меня— какой-то чудесный повод виновен в моём преображении. Он пожелал, чтоб я бросил свою героиню, и нарисовал ему для газеты иную Драгу. Но как его желание превратилось в моё, этого я не могу объяснить.
Я никогда не работал с таким удовольствием. Воодушевлялся процессом фальсификации, восторгался пассажами, казавшимися мне изюминками для шефа. И я предвкушал удовольствие шефа, читающего этот, и сравнивающего его с тем очерком. Ведь шеф непременно оценит моё усердие. Нет, ошибку! Кто-то подумает, что я так поступил из корысти, за деньги или по службе-- ничего подобного, просто мне было приятно делать это, будто я кому-то мстил.
Драга уже не преживала никакой трагедии. Она была исполнена гражданского сознания, понимала нужды страны и упорно повышала свою квалификацию. Она оставалась после работы, усваивала скорейшие движения, а дома читала техническую литературу. Она мечтала достичь выдающихся результатов— и она их достигала. Коллектив помогал ей: все признавали её качества и гордились ею, и она была счастлива. Вопрос счастья вначале не давался мне, но кстати мне пришло на ум «а разве электоромотор несчастен?». Надо вполне откровенно признаться, что, скажем так, у мотора я научился некоему новому качеству, и в дальнейшем свободно пользовался им— свободой принимать те истины, которые в меня закладывают. Это тебе живая роскошь: подбираешь какой-то самый грязный выигрышный леденец, который и последний дурак в рот не возьмёт— и впариваешь его читателю. Я заметил, что по крайней мере пятьдесят процентов людей тебе поверят— только старайся. Так и в случае с Драгой— почему ей не быть счастливой? Кто знает, что такое счастье? У кого оно есть? Почему не у Драги?! Чезез двадцать пять минут после завершения второго очерка я был готов стоять до конца на том, что Драга счастлива. И меня ничуть не задели слова секретаря редавтора, этого простодушного, глупого и слащавого Пецо: «У тебя развращённое сознание!»
Шеф остался доволен, а я счастлив. Я чувствовал себе наёмником, профессионально выполнившим задание, всё равно, каким-- и вот он смакует сигарету в киношной манере старого волка. Но я не курю. Шеф пригласил меня в кабинет, предложил кофе и подарил мне билеты на большой матч. Я наблюдал его с интересом и думал только, верит он в шефство, или не верит? Позже я подумал, что столь интеллигентная мысль не могла прийти ему в голову. Он был последователен, как теорема о равностороннем треугольнике. Всему свой черёд. И всё же он имел чувство меры, поскольку в отличие от многих других шефов не кормил вербальной халвой и вводными статьями, а пробовал говорить с нами нормально. Размышляя о карьере шефа теперь, я абсолютно уверен, что развратным своим умом желая продвинуться, со своей способностью выдавать ложь за правду и наоборот, я бы поднялся выше, выше его. Достаточно мне взобраться на седьмой или восьмой этаж и глянуть вниз, как меня охватывает жестокая прихоть— всерьёз хочется прыгнуть вниз. Падение меня привлекает, опьяняет, так и есть —когда-нибудь я верно сделаю это.
Я всегда наделял своих партнёров бо`льшим, чем те действительно заслуживают. В кабинете Шефа мне казалось, что он говорит не то, что думает (он толковал о моём повышении и продвижении), я взирал ему в лицо и читал некую исповедь соучастника, может быть, и такую:
«Пойми то, что я давно постиг. Всё это игра. Играй в неё, по помни, что это игра. Тебе станет весело, интересно и тебя ничем не надо будет ангажировать. И тебе не надо волноваться!»
Так или иначе, но мы с ним надолго подружились. Он что-то ценил во мне, а может быть, нас связывало общее презрение ко всем этим тупоумникам, которые кишели в редакции и кроили тексты, которые представляли в как мировых ценности, бессмертное творчество, художественное претворение человека и эпохи! Как ты там, Гёте?! Мы даже не смели улыбаться в виду их углублённых, одухотворённых лиц. Всё равно, мы присутствовали на хорошо организованном конкурсе идиотов...
Очерк о Драге был моим началом. Согласно Пецо— концом. Я освобождался от наивных зажимов и выходил на большое, просторное, просто бескрайнее поле. А простор задорит меня. Но правда и то, что я боялся. То ли бога, то ли некоей кары судьбы, или аист мстительно пустит мне змею в кровать, или ещё что. Мне сопутствовала скрытая угроза, нептавшая мне: «Ах, как же ты расплатишься! Ах, как я возьму с тебя!...» Теперь я думая, что это были подонки моей совести, выплеснутой тогда в кабинете шефа.
Я боялся. А до того, как увидел напечатанный очерк о Драге, мне казалось, что сразу последует второе пришествие, земля разверзнется, меня поглотит та самая горящая лава, не оставит следа. Верно я предчувствовал, что начинается моя большая игра, и я умру, играя, играя...
Так я волновался и теперь. Замысл Этого справа гениален. Он намного способнее Шефа, и я ужасно хочу походить на него. Боюсь ударить в гразь лицом во время исполнения этой великой операции. Ох, ещё бы! На что я способен, он и не подозревает, как и Шеф, не подозревавший, что ему даст моя привязанность… Быть невиданному театру. Эту гадкую Гиену мы превратим в мокрую курицу, а после двумя пальцами оскубём её до пёрышка. До пёрышка!
Первую раздачу выигрывает Генадиев. У него мелкая тройка против кента и двух аласов, ничто и половина, он берёт под двадцать левов. Начинаем. Как я люблю эту тишину, бесшумное движение рук, охотничью разведку взглядов, те молниеносные скоки, и затем категорическое и нечеловеческое:
— Окрываю!
— Да!
— Тройное!
— Да!
— Карты?
Самое красивое время в покере— начало игры. Можно сказать, покерная увертюра, поскольку она не схожа не похожа на все прочие начала. Мне надо наконец успокоиться. Этим вечером я ничего не потеряю, напритив, выигрыш мой верен. И какой выигрыш!
Мне всё кажется, что случится нечто непредвиденное, что какой-то внезапный ход изменит всё, и пошлёт к дьяволам наши планы и мои надежды.
Интересно. Я заметил, что когда ясно представляю себе конец чего-нибудь или ответ на некий важный вопрос, действительный конец никогда не бывает таким. Это различие развило у меня почти фаталистическое чувство. Вот на миг я представил себя в комнате, полной денег, как тяну к ним руки, пихаю бумажки себе в карманы под благосклонным взглядом Этого справа, как Гиена, бледный и оцепеневший, хватается за голову, губы его дрожат, он ссходит с ума, это шесть тысяч левов...
Мне страшно. Я представил его себе, значит, так точно не будет. А как? Я смотрю на Этого справа. Он раздаёт карты характерными красивыми движениями, словно играет в пинг-понг. И он посматривает на меня. От него веет самой надёжной уверенностью, которую только может излучаеть человек, словно он не столько человек, сколько концентрат безопасности.
— Блинд!— говорит Гиена и возвращает меня к игре.
О-го! Если он так рано решил обострить, значит— с ясными намерениями. Попался на горячем, хитрец! На месте Генадиева я бы удвоил, но явно этим вечером у него нет подобных желаний, и не подревает он, какой спектакль увидит.
— Расплещешь молоко!— добродушно говорит он Гиене.
Он только сомневается. Характерная его манера, когда он симулирует непоколебимость. Этим номером пусть он пугает ворон! Даже если у меня за спиной трижды раздастся «тройная!», сердце моё не забьётся так, как в начале. Тогда я играл поэтически (выражение Этого справа), то есть, в моей игре отсутствовала всякая логика и расчёт— и конечно, я здорово терял.
«Приятно играть красиво, но согласись, что ещё приятнее выигрывать,»— сказал мне мой учитель игры в покер.
Генадиев выходит на блинд и пропасовывает, он явно в засаде. Я бросаюсь с тройкой в руке. С этим каждому тупарю лафа, играй как можешь! Я остался один против Генадиева. Гиена проигрывает, тот утраивает ставку, и я умираю от удовольствия— он захлебнётся пыль глотать. Всё идёт великолепно— очень надо, чтоб этот мерзавец к полчетвёртого потерял хотя бы сотню левом, тогда он потеряет голову.
Бай Петко (бай— неофициальное обращение к старшему мужчине,— прим. перев.), т. е. Генадиев собирает и эти деньги. Он самый старший в каре и единственный игрок примерно нашего класса. Он бесконечно добрый и вежливый человек, радуется каждому выигрышу и после водит нас в рестораны отмечать их. Он платит по счетам вдвое выше выигрышей. Умолчим о его проигрышах. Сегодня я спросил Этого слева, зачем он пригласил четвёртым безобидного бая Петко. А он мне ответил:
— Для солидности стола! Похоже, намечается какая-то драка мошенников, где непременно должен присутствовать и один честный человек.
Я часто спрашивал себя, зачем Генадиев играет в карты. Он не азартная личность, не зарабатывает на них, как мой приятель или Гиена. У него вдосталь денег, хорошая служба, хорошая машина, кажется, и дома всё в порядке, дети его на редкость милы и воспитаны, жена у него совершенно нормальная. Я спросил его однажды.
— Играется мне!— ответил он.
Довольно поздно от общих знакомых я узнал просто невероятные подробности об этом кротком, немолодом уже пятидесятипятилетнем человеке. Оказывается прежде, когда покер был запрещён, Генадиев был изумительным смельчаком, он пускался в самые рискованные авантюры, лично сорвал немало банков, в общем, был настоящим героем. Мне рассказывали даже такие умопомрачительно страшные истории, что я стал внимательно приглядываться к нему, и объяснять себе его присутствие в нашем каре. Очевидно, выигрыш вовсе ничего не значил для него. Он нуждался в переживании. Он получал его, охотясь и играя в карты.
Временами бай Петко затевал преопасную авантюру, её мы называли «тройным сальто», которая поначалу нас очень пугала, и мы давали задний ход с верными картами в руках. Затем Этот справа распознал блеф, заметив меченые карты— и Генадиеву пришлось расстаться с малостью левов. Вопреки этому он всё ещё пытался дурить. Теперь мы настолько свыклись с его стилем игры, что в каждый момент с большой долей вероятности можем сказать, какие карты у него на руках. А между прочим он ненастолько ясен и открыт. С перчиком, играя в каре, он крепкий орешек. Мы с напарником стараемся не обирать его, играем по-дружески и даже бережём его от других мошеников. Случалось, мы прощали ему относительно большие проигрыши. Только Гиена не считается с нашими нормами. Он выскребает всё до мелочи, готов раздеть мать свою, а моги он, так и себя обобрал бы.
Бай Петко выигрывает ещё десятку, кучка перед ним растёт. Я говорю ему по-дружески:
— Прячь своё!
— Ага, а то вы утянете!— улыбается он.
Известно, что бай Петко неспособен удержать выигрыш. Часто в конце игры, прилично заработав, он внезапно совершенно неоправданно рискует— и одним махом теряет всё. Я не знаю человека, столь хладнокровно воспринимающего свои потери.
«Великий игрок познаётся в проигрыше, а не в выигрыше!»— утешает его Это справа.
Я сильно сомневаюсь, верно ли это, да и не воспринимаю фразы, как содержание. Бывает, фраза мне приятна лишь своим парадоксальным звучанием, я слышу её, как музыкальный мотив, но ничего более. Только тупари могут верить фразам, поговоркам, пословицам и прочим обобщающим глупостям. Но Этот справа— бог фразы, и тем более утешений. Из его уст они льются как бальзам. Гиена обирает своих партнёров, и некультурно уходит. Этот справа обирает своих партнёров, и утешает их.
И в этом он похож на моего шефа. Тот никогда никого не ругает, даже увольняя из редакции газеты. Шеф делает это настолько внимательно, так заботливо, настолько человечно, что уволенному просто хочется расплакаться в знак признательности, и даже если его ещё не выгнали, он сам это предлагает. Мой шеф тоже любит фразы, и первая, которую я услышал от него, была:
«Убийству каждый предпочитает самоубийство!»
Довольно здорово умея подражать, я целый месяц старался поступать, как Шеф. Я был изумителен, все смотрели на меня, разинув рты— я никого не обругал, никому не нагрубил, был ласков, отзывчив, даже нежен. Для полной роскоши, когда мне это надоело, я повёл себя как прежде. Я горжусь единственно тем, что ругаюсь с людьми бескорыстно, т. е. безо всяких соображений завариваю кашу, и не думаю о последствиях.
Теперь я представляю себе, как Этот справа постарается утешить Гиену. В полчетвёртого он вероятно поднесёт ему какую-то сладкую фразочку, некую ментоловую конфетку для охлаждения горла, а Гиена затрепещет, как недорезанная скотина.
— Не копайся!— слышу металлический голос Этого справа.
Ну вот, я прозевал. На секунду засмотрелся в окно, а тот тип мигом смухлевал, но мой напарник бдит. Мне так приятно играть с ним плечо к плечу.
Мы давно научились замечать, как разные мошенники подсовывают карты из рукава, но нам они ещё встречаются. У них не выходит. Один из больших мастеров этого грязного номера— Гиена. Он не пускает «лотерею», не делает «крышки», а феноменально подбирает, притом— низшие карты. Наблюдая его игру в качестве зрителя, я удивлялся, его везению на пары семёрок или восьмёрок. Неизбежно ему прибывали и другие пары. Долгое время я придерживался правила не вступать в игру, пока мечет Гиена. Особенно, когда перед ним сидит Этот справа, ловкость на пике. Без преувеличения могу утверрждать, что мой напарник— абсолютный чемпион подтасовки. То, что он творит под зорким взгядом противника, это воистину неописуемо. Ладные его руки музыканта наделены ловкостью на зависть любому иллюзионисту. Был даже такой случай, когда его позвали участвовать в спектакле. У него особая теория обманного движения, это бомба. Он подменяет карту именно в момент всеобщего ожидания этого— и никто не может поверить, что происходит именно то, чего не может быть. Все думают, что дело в гипнозе или в других таинственных силах. Вспоминаю, как он однажды начал игру против двух каре, на столе был верный кент флеш, а выпавшая ему карта, это я великолепно помню, ничего не давала. В следующую секунду под взглядами своих двоих противников он сбросил лишнюю и взял точно ту, в которой нуждался. Могут сказать, что те были дураки или, что то был момент тактической глупости, когда человек настолько поглощён собой, что не видит ничего другого, кроме своих карт. Не знаю. Только Гиена не ловится на его номера. Они вдвоём непрестанно следят один за другим. У нас подсматривание одной-единственной карты кроме те, что сам мечешь, карается очень строго, колоды меняются несколько раз во время игры, вообще приняты все меры, но вопреки этому...
Напарник прошептал мне:
— Он пометил семёрку треф, а я— все трефы!
Я взглянул. И верно. Как не восхититься ими, разбойниками! А моя жена этим вечером правда обидится. У нас гастролирует какой-то известный театр с какой-то чудесной пьесой, и она с большим трудом достала два билета. Да, этот тот американский драматург Олби или Алби— его то так пишут, то иначе.
Да чего стоит этот господин Олби, Элби, или Алби по сравнению с моим напарником, и может ли какая-то пьеса доставить мне столько удовольствоя? Бог знает, какая череда литературных приёмов, претенциозность и любопытство. Каждый похожий автор кричит: «Услышьте моё отношение к миру! Узнайте, какой мудрости я достиг! Смотрите, какие удивительные истины я вам показываю!» Чепуха на постном масле! Больно меня интересует его отношение к миру. И откуда это авторское нахальство? Он пытается чем-то удивить меня...
Так или иначе, моя жена сегодня обижена. Театр до десяти, и я мог посмотреть представление, но ведь нам с другом надо было ещё раз уточнить. На свежую голову, чтоб всё как по маслу вышло.
Вообще с литературой у меня плохо. Когда-то я читал запоём, без разбору. Теперь, как большой болгарский писатель, никого не читаю и не интересуюсь. Или напротив, я нахально лгу, что прочёл вещь, которую и в руки не брал. Или наконец я просто дословно пересказываю чужое мнение. Если нужна рецензия, за мной не станет! Несколько раз я вполне искренне увлекался чтением какой-то интересной и нашумевшей книги. Помню, какой ажиотаж у нас вызвало «Путешествие с Чарли» Стейнбека. Бог мой, я давно не читал столь скучной книги. Видно, становясь классиками, некоторые авторы перестают быть писателями. Всё время мне мерещился нафталиновый господин, идщий по белу свету и восклицающий: «Глади-ка, были и другие люди!» А наши-то писатели разыгрывают один и тот же ученический трюк, они всё подменяют людей. Идёт себе человек, идёт, вдруг— оп, поменялся, стал другим. Я пока не видел никого, чтоб он вот так переменился! Меня, лжеца, они на мякине не проведут! По правде говоря, я и не чувствую никакой нужды в литературе. Лежат дома кучи книг, а мне только жаль, чо не могу сыграть на них, как на деньги. Кто с тобой сыграет на книги?!...
Этот бай Петко курит как труба. Он уже успел задымить всю комнатку. Мы втроём не курим. Гиена— от прижимистости, мой напарник— ради спортивной формы и здоровья, а я оригинальничаю. Курят все мои друзья и знакомые, а мне приятно быть не таким, как они.
Хозяин встаёт открыть окно. Там живая софийская весна. Юная, тёплая, влекущая, ещё и полнолуние. Я думаю о нашем секретаре Пецо, об одном из немногих, продолжающих любить меня. Он ещё себе внушает, что сможет исправить меня. Как я хочу притащить его сюда, чтоб он увидел наш удар и понял, насколько прекрасно вставать и падать.
Игра продолжается. Гиена захныкал:
— Я потратил уже целую целую сотенку!
Лжёт, он смотрит всем в глаза и лжёт. Он потерял не больше тридцати-пятидесяти левов. Теперь он до конца проскулит, это его номер. Азартные игры запрещены, это нарушение закона. Поэтому Гиена лжёт. У него на уме только возможная встреча со следователем. Тогда он выставит себя несчастной жертвой, которую обирали мошенники. А вот я могу сказать, что за последние несколько месяцев его выигрыши составили весьма солидную сумму.
Мы играем не на спички, как у нас обычно принято, а как настоящие картёжники— на деньги. Каждый держит деньги перед собой. Один Гиена немедленно убирает всё в бездонные свои карманы. Это тоже характерно для него. Банкноту он хватает на лету-- и та моментально исчезает, просто растворяется в его щупальцах. Напротив, Этот справа валит деньги в кучку на одеяле, точно под своеё левой рукой. Нарочно, чтоб их все видели. И поскольку кучка почти всегда растёт, она расстраивает нервы противника. Сколько раз улавливал я эти прощаотные взгляды, провожающие банкноту в последний путь на эту кучку. Хода оттуда почти нет. Итак, Этому справа недостаёт одного процента, чтоб стать самой завершённой личность из виденных мной в жизни. Эта недостача иногда, хоть и редко, омрачала его ореол сверхнегодяя. А может быть лишь этим выражается его азарт, поскольку иных страстей у него нет? И вот он складывает деньги на виду, не укрывает их. Он очень заботлив к каждой банкноте. Оправляет её углы, внимательно выглаживает её, по женски нежно ощупывает её.
Я ему подражаю. Тоже складываю деньги перед собой, чтобы дразнить аппетиты.
Этим вечером у меня особое задание. В полночь из карманов куртки я высыпаю все деньги, что у меня есть. Это несколько пачек пятёрок и десяток, прямо из банка, ровно шесть тысяч левов. Половина из них— моего напарника. Играем и делим.
В сущности с денег началась наша комбинация против Гиены. Было немного сложно, но вышно идеально. Мы знали, что этим утром где-то в десять часов Гиена будет в сберегательной кассе, чтоб положить деньги. Мы с напарником договорились, что в это же время я приду в кассу. Я снял свои три тысячи и прибавил к ним три тысячи напарника. Все деньги я расположил на столе посреди кассы и начал меднеллно считать их. Гиена появился ещё во время второй пачки, сразу увидел меня (он не может не увидеть деньги) и привязался:
— Зачем ты из снял?— спосил он меня, глядя лишь на деньги.
— Чтоб были!— я не отвлёкся.
— Верно, что тебя довольно денежек?— он созерцал банкноты.
— Есть. А у тебя нет, что ли?— ответил я.
— Хм! — он почесал голову. — Сыграю с тобой на пару!
— Можно! — я продолжал считать. — Вечером после очередной игры!
— Ты их принесёшь? — спросил меня, немного удивившись.
— Если хочешь! Эклере! — ответил я, что значило, мол сыграем в покер вдвоём, но только если он вначале покажет столько денег, сколько покажу я.
— Хорошо!— решительно сказал Гиена. — И я сегодня обналичу!
перевод с болгарского Айдына Тарика