Скандалы мне в масть. Это все знают. Живой пожар! Подожжёшь кого нибудь— и смотришь зрелище. В редакции и везде избегают грызни со мной, ведь я скандалист. Мой коронный номер— фронтальный скандал. Теперь такие склоки почти исчезли— и общественная жизнь протекает как-то вяло и скучно. Моему шефу однажды взбрело в голову ударить по модернизму в театре. Я не верю, что он это сам решил, скорее всего, он услышал это от своего бывшего однокашника, дескать, время устроить некую кампанию— против чего? Тут ему помогла догадливость. Он решил, что против модернизма, ведь никому не ясно, что такое в самом деле этот модернизм— и молоть в тему можно всю жизнь. Право неизвестно, есть ли у нас модернизм, или нет его. Не долго думая, мы решили, что хоть и нет, мы все-таки ударим по нему, чтобы он знал. Естественно, дело было возложено на меня. Я начал атаку с суперглупой статьи, в начале которой уронил несколько слёз недоумевающего обыкновенного зрителя, вынужденного ломать бедную свою голову, решая сценические ребусы, поражаться аллегориям и символам, а под конец я раскатал фамилии полудюжины режиссёров. Во время написания этой скандальной статьи (очень искренней и порывистой) я развлекался, мечась от абсурда к абсурду, выбалтывал всё, что мне приходило на ум, и злодейски ухмылялся, представляя себе, сколь серьёзные последствия вызовет всё это. Ведь у нас подобная болтовня всегда выглядит солидно. И я не просчитался. Некий почтенный критик робко возразил мне ответной статьёй, но затем вмешались любители ловить рыбку в мутной воде— и началась жуткая перепалка, в которой моё имя обеими сторонами было упомянуто по пятьдеят раз. В театре началась паника, думаю, что не обошлось и без кадровых замен. Мы с Шефом торжествовали. Мы защитили чистоту искусства, реализма и прочего. Одно время мне даже верилось, что поскольку резонанс оказался громким, в театре верно был модернизм. В любом случае, я и поныне не знаю ни о чём в сущности тогда писал, ни что такое модернизм, и не интересуюсь им. Мне любопытна лишь персональная демонстрация модернизма в покере. Пожалуй её я бы понял...
Кроме того, я часто заводил скандалы из-за денег. У нас ведь принято получать те же деньги и за большущую глупость, и за вполне прекрасную вещь. Этот принцип раздражал моё самолюбие во-первых, потому, что меня уравнивали с разными паяцами, говорившими на полуболгарском, и во-вторых, поскольку я столько проигрывал в покер, что мне нужны были новые и новые средства, чтобы играть. Одно время, да и теперь, я считал свои проигрыши очерками. Например, этим вечером я проиграл четыре очерка, но позавчера выиграл полтора, или проиграл одно ТКЗС («трудово кооперативно земеделско стопанство», колхоз,— прим.перев.), горнообогатительную фабрику и цех по чистке рыбы, или выиграл половину молочно-товарной фермы...
Между прочим, я такой факир в сочинении очерков, что могу делать это и на ходу. Все возможные конфликты в моих сюжетах сводятся к трём категорям:
1. Один верит, а другой не верит. В финале верят оба.
2. Двое верят, но им не верят. В финале все верят.
3. Двое верят, и им верят, но есть объективные трудности. Следует борьба— и в финале победители вздыхают и верят.
Надо признаться, что массу очерков я понаписывал по телефону или со сказок прости господи, но некоторые из них вышли воистину красивыми, или как говорят на летучках — раскрыли судьбы.
Если я когда нибудь выиграю в покер много денег, но брошу очерки и создам новый литературный жанр — насмешку. Будут большие и малые формы— насмещища и насмешечки. Это будет новый жанр, которым едва ли пожелает воспользоваться кто-нибудь ещё, а я в нём раскрою настоящие свои способности.
Единственный Пецо, не одобряя мою литературную деятельность, приходил ко мне, садился на письменный стол, и просил меня:
— Перестань! Устыдись! Я знаю, что это твои плохий шутки, а ты не такой!
— Какой я? Антиобщественный, аморальный, антинародный античеловек?
— Нет, — отвечает удручённый Пецо,— ты просто не могущий скрыть свою двойственность несчастный, у которого всегда два заимоисключающий решения!
— Но общество меня использует! Я выполняю полезный труд! И моя двойственность, всё равно, какая— общественно полезный факт!— выкрикнул я ему.
— Прошу тебя, будь хоть передо мною таким, каков ты есть, я знаю!
Он меня тронул. Значит, согласно нему, я —некий другой, а не тот, которым мой Шеф и Это справо считают меня. Любопытно.
— Обещай мне,— говорит, — что впредь и строки не напишешь, и не будешь играть в покер!
— А такого общего между моим покером и моей журналистикой?! — спародировал я.
— Общее то, — отвечает сладкий, почтительный Пецо, — что ты играешь в покер как журналист, и пишешь очерки как покерист!
— А почему так, по-моему, нельзя?! Почему бы и нет?! Почему бы мне не расти этаким пахученьким цветочком, полнящим Розовую долину нежным смрадом?!
— Вижу,— кончает он этот неприятный разговор,— тебе предсоит такой бой, что ты своё отпахнешь!
Так и вышло. Словно ничто меня не могло сломить, семижильного такого. Но он, бедный, любил меня, не знаю за что… верно из любви к несчастным, бронировал точки в раю...
Игра продолжается. Мой напарник завертелся. Гиена ехидно его наблюдает. Хочется ему на дурняк пошутить, но верно не знает, как выразиться.
— Рановато подтянул ты брюхо!
— Лучше теперь подтянуть, чем после игры!— с загадочной улыбкой отвечает мой напарник.
Так он выражается, когда хочет напугать. Смотришь ему в два стёклышка— и чуешь, что нет опоры, и с тобой может статься что угодно по любому поводу.
Гиена не настолько чувствителен. Я уверен, что в его воображении не появляется ничего другого, кроме банкнот и бумажников.
Мой напарник садится. Бай Петко молчаливо раздаёт карты. Вот наконец остаётся одна-единственая стопка. Когда карты придут к Этому справо, он совершит подмену. В игру вступит колода, которую мы только что незаметно убрали. Слоткнутся два кент флеша. Устроенный кент флеш будет у Гиены, а я сделаю свой двумя картами. Конечно, побольше его. Такой дерзости никто бы себе не позволил, но всё равно, это может случится за миллион раздач однажды. И почему не этим вечером?! Да и что докажет Гиена? Однажды после раздачи карт мой напарник уйдет и бросит вторую колоду в клозет. Скажем, если мы вывернем карманы, всё окажется в порядке. Теперь я рагзадал, зачем он пригласил бая Петко. В присутствии этого почтенного человека нельзя солгать!
Всё в порядке. Кроме того, Гиена наконец произносит давно ожидаемое слово:
— Воды!
Значит, фисташки пошли впрок. Этому глупцу понадобится взять чашку, и поднести её к своим губам, т.е. на долю секунды его внимание переключится на другое. Для способностей моего напарника этого предостаточно.
Лицо его почти окаменело. Он принимает карты у бая Петко и смотрит их. Я мгновенно увлекаюсь психологической подготовкой, совершаемой моим напарником. Теперь он сам мозг. Отныне впредь каждое его действие, каждое движение, каждая гримаса подчинены строго определённой цели. Он достигает пределов совершенства как игрок — высокоусовершенствованная кибернетическая машина для игры в покер плюс страсть. Мне так хорошо знакома его склонённость над столом, характерная его сутулость. Он держится, как полный и бесспорных хозяин положения. Рядом с ним бай Петко выглядит случайно попавшим сюда бедолагой, я —психически расстроенным глупцом, а Гиена— мелким хищником.
Я помню первые уроки, когда мы начали играть вместе, но не были напарниками. Меня поразила абсолютная неслучайность его игры. Скорее, блестящего психологического анализа. В первые минуты он рассчитывал характеры незнакомых игроков, ещё через здвадцать минут он мог написать их биографии. С этой поры он выбирал стиль своей игры. Он подыгрывал романтикам эффектными, почти сентиментальными трюками, благородными жестами, чтобы те забыли о своих пустеющих бумажниках. Зажатым и твёрдым игрокам она наносил жестокие удары в течение первых пяти минут-- и затем они открывали свою игру, а он прибирал, прибирал…
Однажды нам вместе пришлось ждать двоих партнёров. Те вошли, но перед раздачей карт он мне говорит:
— Берегись первого: он ходит как хмельной, но успел осмотреть всё, и под кровать заглянул… играй против второго: он забыл закрыть дверь, и смотри, как он роется в своих карманах! Тот, кто не знает, где его деньги, обычно не знает и сколько их, и не умеет экономить…
Во время игры он зорко следил не только динамику карт, но и психическое состояние противника, его колебания, страх, склонность к пропасовке и пр.
Двадцать из ста его блефов удаются, поскольку он знает, когда устрашит ими. А кроме того, он настоящий дьявол позиционной игры, пропасовки с прекрасно подобранными картами. И всегда наступателен. А когда он разыграется, игра становится страшной, противник не выдерживает темпа, теряет кураж, пропадает.
Точно так же он ведёт себе и вне покера. Он работает в одном торговом управлении и считается там асом-комбинатором сделок. Он душа и мозг всей тамошней торговой деятельности, без него они как без рук. Он занимает не по годам высокую должность. Представляю себе размах заключаемых им сделок.
«В этом мире простофиль непростительно проигрывать,»— сказал мне он.
И это не пустое бахвальство, а его основная идея. Ему доставляет удовольствие доказывать слабость других. Мне всё кажется, что он счастлив только опрокинув кого-то, и особенно, если тот— сильный противник.
Все те, кто его знают, предвещают ему великое будущее.
— Не забывай,— говорил он мне,— что на государственные деньги играется легче!
В свои тридцать три года он среди его и моих знакомых пользуется репутацией одного из сообразительнейших и сильнейших. А если к этому добавить его самоуверенность и врождённую подлость, то у него все данные взойти высоко. Он превосходно владеет тремя языками, пользуется влиятельными и прочными связями, и везде, как я заметил, его встречают как нужного человека. На совершенно новом месте через пять минут он просто необходим. Его электронный мозг работает безупречно, анализирует сложнейшие ситуации, находит решения, даёт советы, и естественно, всё, что он делает, требует платы. Ему всё равно, какому государству служить, к какому казусу или идее прилагаться. Важен размах схваток и размер выигрышей. Тайлеран— его настоящий бог.
В тридцать три года женщины уже не слишком его интересуют, он лакомится удовольствиями, поскольку у него есть время на привычные ему вещи. Как-то он набросал мне сюжеты изумительных детективных романов. Герой их, в котором я усматриваю его собственные черты, такой сверхчеловечище, что по сравнению с ним Джеймс Бонд просто нахальный глупец.
А теперь я восхищаюсь им, нависшим над столом, одержимым последней схваткой. Он обладает всем, чего у меня нет, и верно некоторые мои мысли и примитивные чувства ему непонятные. Я так сильно хочу походить на него! А явно то, что я не могу даже подражать ему. Кажется, обладай я хотя бы десятой долей его характера, моя жизнь обрела бы некое более перспективное направление...
Карты раздаю я. Остаётся минута, может быть, две до крайней цели этого вечера. Гиена снова повторяет:
— Дай мне немного воды!
— Ага, сейчас!— грубит мой напарник.
Я смотрю на своим карты. Ничто и половина. Они играют, я пасую и жду последней, решающией раздачи. В схватку мы вошли втроём, насколько понимаю, мой напарник позволит баю Петко выиграть немного денег Гиены...
Я рассматриваб пачки перед собой, и всё думаю о своей жене. Она точно не спит. Всегда, когда я возвращался с ночного покера, она не спала. Представляю себе, как я вхожу домой и высыпаю на стол свой выигрыш. Мне очень хочется обрадовать её добычей. Но она никогда не радовалась денгам. Очень особенная женщина. У нас не ведутся разговоры о деньгах, она не знает, сколько я выигрываю, сколько получаю. Достаточно малости на питание. Несколько месяцев назад я возвратился с несколькими сотнями левов, и высыпал деньги на стол.
— Что это? — озабоченно спросила она меня.
— Выигрыш! — самодовольно ответил я и подбросил бумажки вверх.
— Из-за этого все?— спросила она с интонацией, которая меня смутила.
А мне так хотелось радоваться, устроить ей подарок, дать ей всё.
— Хочешь, я дам их тебе?— спросил я, готов поднести их.
— Зачем они мне?! Ужин в духовке, накладывай себе…
Через пять минут она спросила:
— Ты правда рад тому, что выиграл?
— Конечно, — сказал я и начал хвалиться, — я свернул им шеи, негодяям этаким, вытянул всё из их карманов, даже и пыль из них выбил, чтоб меня помнили!
Я очень люблю хвалиться. И я знаю миллион трюков похвальбы, не задевающей самолюбие других.
— Зачем?
— Как зачем? Просто так! — изумился я.— Это игра!
— Игра?! —задумавшись, повторила она. — Мне кажется, что для тебя это не только игра!
— Конечно! — по своей привычке выкрикнул я. — Для меня это жизнь!
Она кротко посмотрела на меня, а затем говорит:
—Прошу тебя, убери со стола деньги. Мне хочу видеть их. Просто не могу поверить, что ты всё это делаешь в конце концов за деньги!
— А что? Терять лучше?
— Модет быть, лучше, если бы ты терял!— удивила она меня. — Почему все так сильно боятся терять?
Честно слово, она послала меня к чертям. Я посмотрел на деньги, и стал медленно убирать их. Надо было сжечь выигрыш. Почему я этого не сделал, не знаю. Я подумал, что впредь едва ли стану играть в карты, да и вообще брошу игры. Но на следующий день, когда напарник звякнул мне по телефону, я был на линии…
Что касается денег, то они интересуют меня постольку, поскольку на них можно играть в покер. Я никогда не был сребролюбцем, никогда не складывал банкноту у банкноте, дабы купить себе автомобильчик, квартирку, дачку или бог знает что. И естественно, когда у меня нет никаких денег, мне кисло. Кроме покера они служат и для покупки хлеба, и для езды в трамвае.
Правда, что бай Петко выиграл, и в какойто мере компенсировал свои проигрыши. Напарник пристально смотрит на меня и говорит:
—Тасуй карты!— он встаёт и идёт на кухню за водой для Гиены.
Это сигнал. Теперь произойдёт подмена, и начинается игра на пачки.
Я неспокоен. Мои руки дрожат, по спине бегают холодные мурашки, я чувствую неприятные судороги, и язык мой иссох, липнет.
Я непрестанно тасую. Я занят теперь знакомым мне искусством карточного замеса. Теперь я не вправе вызвать сомнение. Вопреки нашему плану Гиена бдит. Он уставился расплывшимся своим лицом, прихмурил те свои рыжеватые брови— и караулит.
— Долго их тасуешь!— замечает бай Петко.
— Чтобы сотворить нечто! —отвечаю я. Если желаешь, чтобы тебе не поверили, говори именно правду.
— Вот теперь — мечтает вслух бай Петко — вам выпадет по каре, а я сделаю низкий кент флеш. Вы мне вернёте деньги, которые целый час у меня забирали!
— А ты этого желаешь?— ухмыляюсь я, а нервы мои пляшут вовсю. Большой пожар занимается!
Мой напарник возвращается с водой, ставил её перед Гиеной. Я в последни раз тасую карты, секу их, и хлопаю колоду перед Этим справа. Он занимает своё место, достаёт носовой платок, чтобы вытереть мокрые руки. Гиена тянется к чашке, а мой напарник убирает платок. Теперь я успел увидеть подмену. Левой рукой он достаёт платок вместе с колодой, вытирает руки, а в момент, когда Гиена подносит чашку к губам, он правой рукой берёт карты для раздачи, и преспокойно зажимает их платком, освобождая другую колоду-- и пихает подменённые карты себе в карман. Гиена допивает воду. Бай Петко зорко смотрел. Конечно, он ничего не видел.
— Они тасованы?— спрашивает меня Этот справа.
— Да!— отвечаю.
Начинаем! Начинаем! Бог в помощь!.. Первая карта… вторая карта...

перевод с болгарского Айдына Тарика

 

Энтони Хехт, «Третья Авеню. Жар»

Третья Авеню. Жар. Ошибка природы.
Бары уже полны, там и Джон при своих.
Видя обильную даму в зеркале, годы
он из кружки склоняет в лужицу-стих.

Я вспоминаю, как, окончив колледж,
серьёзен и и тонок, вряд ли успешный,
месяцами он разведывал Виллидж,
раб без оков, в футболке потешный.

Он мелет: «Скаутом я брал планки,
мои тёртые бляхи искрили в темноту.
Сбор за музеем в Центральном Парке,
нашим символом был кровавый кнут.

Дети, правда». Но те дикари в перьях,
со скальпами за кушаками, волки и лоси,
в перьях крались следом. В плен эти звери
не берут. Раз летом в Де Мойнсе

они шасть к нему в номер: топоры—
блеск, барракуды. Он упал на колени.
Три года лечился. Кстати говорит
он о том, как его чуть не отпели.

Днями лучи-бродяги точат ножи
вдоль тротуара. Я его редко вижу.
Он в «Рембрандте» тянет «янтарную жизнь»
Мой бар по улице несколько ближе.

перевод с английского Айдына Тарика


Third Avenue in Sunlight

Third Avenue in sunlight. Nature’s error.
Already the bars are filled and John is there.
Beneath a plentiful lady over the mirror
He tilts his glass in the mild mahogany air.

I think of him when he first got out of college,
Serious, thin, unlikely to succeed;
For several months he hung around the Village,
Boldly T-shirted, unfettered but unfreed.

Now he confides to a stranger, “I was first scout,
And kept my glimmers peeled till after dark.
Our outfit had as its sign a bloody knout,
We met behind the museum in Central Park.

Of course, we were kids.” But still those savages,
War-painted, a flap of leather at the loins,
File silently against him. Hostages
Are never taken. One summer, in Des Moines,

They entered his hotel room, tomahawks
Flashing like barracuda. He tried to pray.
Three years of treatment. Occasionally he talks
About how he almost didn’t get away.

Daily the prowling sunlight whets its knife
Along the sidewalk. We almost never meet.
In the Rembrandt dark he lifts his amber life.
My bar is somewhat further down the street.

Anthony Hecht

Как любить родину в нимбе со страной
в белом, и с государством, чёрным и рогатым?
Последнее среднего рода, но оно сильней меня. 
В обнимку они спорят о нас, о недрах и о якобы наших богатствах.
И о соседях, которые любят всё это, кроме нас.
Родину нельзя и ругать, в отличие от власть,
которую мы без толку выбираем.
Ругать её в общем трудно и бесполезно.
Нельзя избежать грызущего чувства вины.
Потенциальной жертве надо рядиться в героя,
при этом стараясь выйти сухим из воды.
Тебя при этом окружают пропащие люди—
путь наверх лежит по их спинам и головам,
а шаг в сторону значит потерянный кредит.
Родину иmother language не выбирают.
То и другое, судя по Украине, навязывают,
но безуспешно, не веря в успех авантюры.

Вчера один настырный южанин
облил зажигательной смесью
двери Верховного Совета Эн-Эм,
чей председатель лежал в операционной,
а сегодня умер. Завтра
его похоронят на Севере
в вечной мерзлоте. Экскаватор
выроет ему просторную могилу
под боком волосатого мамонта.
А южанина уже посадили на дурку,
и начали колоть какой-то гадостью,
и никогда не выпустят на волю.
А кому он на фиг здесь нужен?
Его же убьют простые люди.
Или сделают из него героя.
А зачем это нам, простым людям?
Сегодня старухи просились
даром на чужие похороны
слетать за партийный счёт.
Им отказали. И правильно сделали.
Моему соседу, курящему старику,
предложили, но тот отказался.
Он инвалид без руки и ноги.
П.С.
Южанин успел поджечь дверь.
Её послезавтра вычистят.
П.П.С.
Экскаватор китайский.

Андрей Кодреску, «География поэтов»

всё не верно, п/п*

чем поэты живут
где они мол пишут
где они начинали
куда собрались

половина канзасцев
тянет в нью-йорке
вторая в калифорнии

нью-йоркцы пишут так
видно из нью-йорка
а большинство нет

тем из калифорнии
тошно там вдали
когда им легче
или съём дорог
вернутся туда
откуда они

это америка
больно где родился
дальше от родины
больше о ней стихов
умираешь где-то между

одна география поэтов
борзая всеми
дженерал моторс рулит
ubi patria ibi bene
или ibi bene ubi patria
хлеб вне ностальгии
в общем её немного
иные из нас издалё-ёка
карты едва в помощь

перевод с английского Айдына Тарика
* по порядку или по пунктам


A Geography of Poets

is all wrong, ed

what poets now live
where they say they do
where they started out
where they want to

half the midwesterners
did time in new york
the other half in california

only new yorkers write
as if they are from new york
and mostly they are not

the ones in california
were wounded elsewhere
when they feel better
or can't afford the rent
they'll go back where
they came from

this is america
you get hurt where you are born
you make poetry out of it
as far from home as you can get
you die somewhere in between

the only geography of poets
is greyhound
general motors rules them all
ubi patria ibi bene
or ibi bene ubi patria
bread out of nostalgia
not a lot of it either
some of us came from very far
maps don't help much

Andrei Codrescu

7.
В церкви этой розы черён,
майский жук, живёт, монах.

Как сегодня возможен роман, если мы обделены трагизмом? Как вообще возможна мысль о романе, если возвышенное отсутствует? Когда существует лишь обыденное, во всей его предсказуемусти или, ещё хуже, в непосильной таинственности разрушительных случайностей. Обыденное в его бездарности— в нём разве что поблёскивают трагическое и возвышенное. В бездарности обыденного.
Некогда, когда время текло лениво, и мир пока ещё был очарован, я услышал или выдумал следующую мистерию. Если срезать пучок из конской гривы и подержать его в воде 40 дней, он превратится в змею. За неимением коня мне пришлось воспользоваться ослом. Не помню, вытерпел ли я 40 дней, и превратился ли пучок в змею, вероятно нет, поскольку грива была не конская.
Всё равно, я открыл, что достаточно слуху об этом чуде всего минуто погостить в голове— и вот все ослиные задницы тебе кажутся роскошными горгонами. Я прочёл о Горгоне в иллюстрированных древнегреческих мифах. Выписал это себе в тетрадку в косую линию со штампованным портретом Васила Левски на обложке. То было первое чудо, данное мне естеством, первая мистерия обыденного. Что мне было делать, если бы ослиные задницы мне виделись ослиными задницами? Такими вижу я их теперь, в расколдованном естестве. Впрочем, давно я не видел ослиную задницу.
Тут следует отметить, что ещё в древности Эпикур и его ученик Лукреций настаивали на естественном самозарождении живых существ под влиянием влаги (sic)и солнечного света.
Если правда онтогенез повторяет эпопею филогенеза, или другими словами, если человеческая жизнь повторяет все века истории естества, то детству примерно соответсвуют 17-й и 18-й века. Во всяком случае, то, что относится к любовному отношению к такому же естеству. Линней, тот подобно Адаму, давший имена растениям и ввёвший биноминальную номенклатуру, или т. наз. nomina trivialia (простые названия), окрестил одно из ранних своих сочинений «Введением в обручение растений». (Оно было написано в начале 18-го века, но опубликовано только в 1909-м году). Вот одно из описаний опыления из его рукописи, которое могло бы принадлежать и Андерсену:
Лепестки цветка сами ничего не вносят в воспроизводство, а служат лишь брачным ложем, устроенным Великим Творцом так прекрасно, словно это драгоценное ложе, исполнил его благоуханиями, дабы жених с невестой смогли отпраздновать в нём свадьбу с величайшей торжественностью. Когда ложе готово, жениху приходит время обнять свою дорогую невесту и излиться в неё...

8.
Sub rosa dictum.

Я беременна, сказала мне жена тем вечером. Ничего более. Кино и литература предлагают два варианта реагирования в таких случаях:
а). Мужчина растерян, но счастлив. Дураковато смотрит, подходит, обнимает её. Внимательно, чтоб не повредить дитя. Не знает, что оно пока— цепотка клеток. Иногда прикладывает ухо к её животу— эх, рано ещё ему брыкаться. Крупным планом глаза женщины, глубокие и влажные, уже материнские.
б). Мужчина неприятно растерян. С начала романа нечто в нём сигналило ей— и вот именно теперь, в момент истины, всё его лицемерие высвечивается, как красная ленточка теста на беременность. Он плохо скрывает раздражение, он не желает этого ребёнка, он лгал этой женщине. Крупным планом глаза женщины.
Итак, Эмма убрала дома, села напротив меня, не раздевшись— и просто говорит «я беременна». Не было нужды уточнять, от кого. Мы было не спали с ней примерно полгода. Она лишь сказала «я беременна»— и этим ликвидировала два варианта выше. У меня не было реакции. Я не мог припомнить, что читал о подобной ситуации. Узнать, что твоя жена беременна от другого можно лишь раз в жизни, нет, раз в несколько жизней. Скачешь, материшься, опрокидываешь стол, разбиваешь любимую вазу. Надо пользоваться моментом. Там грохочут молнии. Буря воет. В такой момент не может мир остаться безразличным. Ничего подобного. Я постарался очень медленно закурить сигарету. Не знал, что сказать. А жена моя, вроде стрессанутая моим молчанием, выложила мне, что ей его показали, махонького, полтора сантиметра.
Не знаю что сказать, признался я. И удивился, что не испытываю никакого омерзения, никакой ненависти. Как реагировать на бессмысленное? Что тебе делать?
Она сказала, что сохранит дитя и меня.
Я оставался с Эммой ещё два месяца.
Дитя выросло до семи-десяти сантиметров.
Каджый день я мысленно разводился с нею, с кошками, с домом своим.
Два месяца, которые никто не принимал решения.
С каждым минувшим днём твоя жена на твоих глазах превращается в мать, а ты не можешь стать отцом.

9.
К естественной истории клозета 

С чего начинается история? Что говорится вначале? С гнева, если почитать Гомера? Или с имён? Если прав Платон в «Кратиле», где говорится о некоей природной верности и греческих, и варварских имён, значит история начинается с них.
Исследуя происхождение сегодняшнего «клозета» от английского слова closet, мы достигнем латинского claudo, clausis, что обозначало заключение или затвор. Если точнее, это ведь глагол— «завершаю», «совершаю». Следующие смыслы этого— «скрываю», «укрываю». Римляне умели одним словом выразить многое. Итак, клозет есть нечто, в чём затворяются, заключают себя, вершат то, что надобно сделать, после чего скрывают совершённое. Вся соль в том, что римляне не уточняют, что именно делается в клозете. Может быть потому, что там делалось всё. В Эфесе, например (как теперь поживает этот город в Турции?), итак, в Эфесе можно увидеть сохранившуюся римскую уборную. Просторное помещение с двумя мраморными седалищами, не поделёнными преградами. Она находится у самой публичной бани, соединённая с нею чем-то вродё тёплого коридорчика. После бани римские патриции удобно усаживались на мраморных скамейках— и в облегчительных разговорах проводили всё время до ужина. Memento! Мы кое-что упустили из виду. Естественно, они возлагали свои тёплые задницы на мрамор не сразу, но сперва поручали рабским голым задницам согреть каменные седалища до температуры, близкой к телесной.
Вернёмся к именам. Не кажется ли вам, что слово «кенеф»( уборная, в моём переводе «сортир»,— прим. перев.) для этих географических широт звучит как-то естественней? Оно выдумано не бродягами и хулиганами, как думают многие достопочтенные граждане. Оно просходит от староарабского kanif, и означает то, что скрыто от взгляда. И нам вполне вероятным кажется, что это слово пришло к нам из турецкого, то есть, нашему клозету более всего подходит имя «кенеф». Но полистав шеститомный словарь Найдена Герова, мы отыщем ещё более конкретное и неэвфемистическое название отхожего места. Родной язык в конце прошлого века смело называл его «нужником» и «сральником». Мой дед прошлом веке звал его так же и не читая Найдена Герова. Предок и теперь не представляет себе нужник внутри дома, рядом с кухней. Гораздо пристойнее по нужде выходить вон до ветра. Ещё одно название, сколь буквальное, столь и эвфемистическое. На ветру, где-то за домом— неистребимый пантеизм того поколения. В самом деле, оставляя на обочине телегу, каждый мужчина чувствовал это совокупление с природой, идя за кусты или по девственно-белому снегу, который ведь можно украсить чем-то в стиле Пикассо.
Или начало нам лучше определить в виде даты, положиться на время, на число?
В 1855 г. в Англии был открыт первый подземный общественный WС, или ватерклозет. Только для мужчин. Может быть, тогда и гипотеза наличия подобных нужд у дам выглядела по меньшей мере безвкусной. Пусть и в подземелье, общественный клозет с проточной водой вовсе не был андеграундом, он престижно красовался, «фаянсированный» внутри, «мессиджированый» снаружи, с тяжёлыми дубовыми дверьми, выглядел чем-то вроде паба, в котором не заливают, а изливают, конечно, не обливаясь. До наших дней дошла ода Томасу Краперу, основателю клозета с проточной водой, сочинённая анонимным облегчившимся пользователем. Нечто вроде:

Мы бесконечно благодарны
мистеру Томасу Краперу
за чистоту и уют богоравный,
где мы не серем, как трапперы...

Насколько способна шириться эта история? Можно ли присовокупить к ней частные случаи, включить в неё некий частный опыт, обыденность, легенды? Дюре в «Чудесной истории растений», Альдрованди в «Истории змеев и драконов», Джонстон в «Естественной истории четвероногих» поступают именно так. Естестенная история— по крайней мере, известные нам труды 16-го и 17-го веков— не слишком строга в этом отношении. Так например Альдровади иссследует этимологию, строение тел, питание, признаки, способы охоты, аллегории и мистерии, эмблемы и символы, слухи и легенды, поговорки, чудеса, сновидения, способы приготовления пищи.
Время от времени появляются странные истории и слухи относительно клозетов. Два-три года назад газеты вовсю тиражировали историю «Швед нашёл удава в туалетной кабинке». У себя дома зашёл швед в известное место для свершения одного труда, откинул крышку «чаши»— и только сел, как заметил, нечто таящееся внизу, свитое спиралью: настояшего удава. История умалчивает о том, что случилось после: был ли швед ужален, или машинально спустил воду?
Верно и то, что подобные слухи появляются периодически. Клозет, хоть и приятно окультурен, остаётся связанным с подземным царством, хтоничным и мрачным.
В 30-х годах пошёл слух, будто канализационные стоки Нью-Йорка кишат аллигаторами. Как они там завелись? Некая семья отдохнула во Флориде, и привезла оттуда парочку крокодильчиков. Радовались они ими, любовались, пока боком не вышло— и выбросили зверушек в сточную канаву. Однако, рептилии там не умерли— они питались мертвечиной и отходами, и в конце концов расплодились к ужасу нью-йоркцев. Припоздавшие опровержения этой истории в столь серьёзных изданиях, как«New York Times» окончательно убедили граждан, что подземелья Нью-Йорка— настоящие джунгли. Не сужу, насколько верен тот слух, но лично я знаю одну пожилую женщину, которая клялась в том, что однажды из возодаборной колонки ей вместо воды в ведро выполз змей. Разница лишь в масштабах.
Разумеется, в эту естественную историю входит и тот застольный разговор о клозетахю Как без него? Вообще, входят всякие истории, даже самые незначительные. Особенно незначительные. Как История моего друга Вензеля, рассказанная им самим:

Захожу в университетский кенеф. Кстати, в общий. Весь забрызганный говнами. А я-то уже не студент, мне не пофиг. И сразу кто-то стучится ко мне. Занято, говорю. Жуткий женский голосок: «Простите». Такой ну страшно секси. И веришь ли, ёкнуло в груди. Кажется мне, что выйду я из этой задристанной кабинки, а та бикса задёт следом— и подумает, что я тут всё обделал. И вот, сдалал я всё дело-- и стою несмело, не знаю, как выйти. Если потяну малость, может, она и уйдёт. Правда, если не уёдет, то вся комедия за мой счёт… За столько времени можно спокойно забрызгать весь кенеф. Если попадусь, как объяснить девушке, что не ты? И кто я тогда, в галсутке и с портфелем из натуральной кожи? Абсолютный дристун для неё. Запутанная ситуация, запутанная система общественных сортиров-- никакого выхода, нет просвета. А будучи в галстуке и в пиджаке, в этом говняном контексте ты выглядишь адским перверсантом. Какой-то извращенец. А девушка за дверцей ждёт и верно уже её невмоготу. И тогда я решился. Снял галстук, затолкал его себе в карман, пиджак на руку, засучил рукава рубашки почти по локоть. Я стал невидимым, стал частью всего этого жалкого кенефа. И поныне я думаю, что это самый лучший способ выйти из подобного переплёта. Толкнул я дверцу— и вышел.

10.
Никто его пока не видел, но оно существует...

Несколько лет после свадьбы мы жили дома у моей жены. В общем, у её родителей. Эмма была в с ними в основательных контрах, которые после моего прибытия только усугубились. Квартира была мала для двух семей. Мы обитали в тесной комнатке с террасой. Единственными местами, где мы могли пересечься, были кухня и клозет. Моя жена выжидала момент, когда её родители смотрели телевизов-- и быстро готовила что-нибудь на ужин, и несла это в нашу комнату. Вторым очагом напряжённости оставался клозет. У меня развилась восприимчивость ко всем квартирным шумам, я угадывал, когда кто-то готовился мыться, или позьзовался туалетом. Полагаю, что и отец Эммы, со своей стороны, всячески избегал столкновений, поскольку мы иногда в течение нескольких месяцев не видели его. Большей была вероятность встретиться где-то в городе (в таких случаях мы холодно кивали друг другу), чем увидеться на этих 70-ти кв. метрах, где мы обитали. Не помню, чтоб мы ругались с ним, поскольку мы вообще не разговаривали— и наша ругань, конечно, была невозможна. Но и поныне я не могу сказать, откуда бралось напряжение. Несовместимость двух душ, как и обратное чувство, не нуждаются в поводах. В общем, поводы сами бы рассеяли неестественное напряжение. Мы же внимательно их избегали.
Через четыре года, когда мы стали жить одни, это напряжение не исчезло. Вот она, самая мистическая часть нашего брака. Родителей её уже с нами не было (они нашли себе жильё поменьше в другом конце города), мы могли вольготно странствовать в недавно недоступные нам зоны холла и кухни. Мы могли сидеть сколько нам вздумается и когда захочется в туалете. Вопреки всему призрачно витающее напряжение осталось в этом доме. Мне казалось, что им прониклась мебель, пропитались обои и линолеум. Менду нами начались бешеные скандалы. Просто так, разгоравшиеся сами по себе. Я не погу припомнить никакого повода. Словно вдруг раздалось на просторе всё, что мы четыре года валили в свою комнатку. Каким-то странным образом отношения Эммы со своим отцом повторились между мной и ею. Я чувствовал, что мы сходим с ума. Преоложил сменить обои, мы выбросили два старых кресла, переменили комнаты до неузнаваемости. Я не говорил её о мотиве моей тогдашней неожиданной предприимчивости, но думаю, что она догадывалась. Ничто не помогло. Существовал некий неистребимый механизм, действовавший безотказно и портящий вещи.
Рассказы, которые я тогда писал (я открыл один слабый журнал с большим бюджетом— и под псевдонимом кропал их за приличные гонорары), становились всё параноидальнее. В одном из них— верно, что под названием «Механизм» — говорилось о старой печатной машинке, которой долгие годы пользовались в некоей не особенно популярной ежедневной газете, публиковавшей по приемуществу детективные истории, паранормальные случаи и пр. Газета обанкротилась— и машинку убрали в какой-то склад. Через месяц издание неожиданно оказалось в продаже. Никто не знал, кто его издаёт. Прежние редакторы изумились больше всех. Самое страшное во всей истории то, что газета выходила днём раньше— и описывала завтрашние истории. Она подробно рассказывала о предстоящих убийствах, катастрофах, изнасилованиях. Наконец выяснилось, что кроме всего прочего машинка питалась кровью и мозгом, то есть, погибшие люди с некоей ужасающей инерцией продолжали трудиться.
Где скрывался механизм, портивший наш с Эммой брак? Никогда не прощу себе, что мы остались там жить, но я и не уверен, что если бы переселись мы сзазу, всё у нас наладилось бы. Вряд ли нам это удалось бы. Мы уже спали в разных комнатах. По утрам мы старались не пересечься у туалета. Всё повторилось. Я понимал, что это состояние мучает и Эмму, но никто из нас уже не был с в состоянии решиться на следующий шаг, следующий жест. Механизм действовал.

11.
Я думаю о романе из одних глаголов. Никаких объяснений, никаких описаний. Лишь глагол честен, холоден и точен. Начало стоило мне трёх ночей. Я прикуривал сигарету от сигареты— и в конечном итоге не написал ничего. Которому глаголу быть первым? Всё выглядело слабым, неточным. Каждый глагол был следующим. Стоит тебе выбрать глагол «рожать», как перед ним сразу возникнет «зачинать», перед которым— «совокупляться», «пожелать», и в обратную сторону снова к «рожать»— долбаный замкнутый круг. Глаголы на всех уровнях— движение жидкостей внутри организма для достижения гомеостаза, осцилляции клеточной мембраны, передача сигнала нейронами, глаголы в альвеолах.
Я уверен, что всё началось с глагола. Не могло быть иначею Я встал. Закурил. Пошёл к окну. Вршла моя жена. Ложишься? Нет.
Она пожала плечами, и вышла. Я представил себе, как она ладит свою часть нашей постели— и кошки сразу шмыгают к ней под одеяло.

12.
Лишь банальное мне интересно.
Ничто иное не занимает меня настолько.

Чем безрассуднее я замыкался во своём браке,—затвор пуще говора о нём,— тем усерднее посещал клозет. Словно единственно там, в этой комнате (ненавижу слово «помещение») и в том языке я мог расслабиться.
Я зарылся во всяческую научную лтературу— и с лёгким злорадством открыл, насколько стыдливо— или брезгливо— ею исключался клозет. Язык умалчивал. Клозет был ничьим предметом, ни одна дисциалина не занималась им. Я решил отыскать его, как пространство, в качестве части постройки, как сооружение. Я прочёл всё об архитектуре. Совсем скупо, где-то в концах столь обширных глав о сельском и городском доме, о центре и периферии города, о благоустройстве и водоснабжении полавались две-три строки— и только. Я начал читать всё о клозете— и, находя вещи, сказанные по другим поводам, привязывал их ко своей теме. Там, где Гарфинкл исследовал рутинные основания ежедневной деятельности, где социология твердила о банальном в обыденности, я с тайным наслаждением открывал свой предмет. Я с удовольствием читал Шютца, исследовавшего мир непосредственного социального опыта (sociale Umwelt), где, цитирую: «мы делим с нашими приближёнными не только периоды проживаемого времени, но и сектор пространственного мира в общем охвате. При котором тело другого находится в моём охвате, и моё— в его». Не кружился ли Шютц именно около этого места? Не был ли клозет частью праосновы (Urgrund) несомненно данного, которое становится сомнительным, будучи подвергнуто расспросу. Шютц оказался кандидатом в основные магистры новой науки, предметом коей стал бы клозет. Я привлёк и Лиотара, искавшего истинный «ойкейон», тенистое пространство уединённости и одиночества, противостоящее «политикону». Знал я, что искал Лиотар.
В 30-е годы Ортега-и-Гассет плакался, что «домашние стены пропитаны анонимным гвалтом бульваров и площадей...» Я бы предложил ему самое тихое и уединённое место дома. Последнее убежище от цивилизации. Я переживал, как тот Вергилий, желавший увести этих людей в круги домашнего рая.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Евгэн Маланюк, «Исход»

Век нам помнить портал ада:
оставляли последний кус
Утомлённая каннонада
выметала скрипучий груз.

Вороньё со злом грозою,
догоняло скорбный обоз
«На Запад...— рыдал поезд,—
на Запад… на Запад...»
Восток смехом гнал паровоз.

Перегарным тошнил зёвом.
Смерть томила— кровавый рай.
Что найдём мы в чужом-новом, 
сердцем, полным Тобой по край?

перевод с украинского Айдына Тарика


Ісход

Не забути тих днів ніколи:
Залишали останній шмат.
Гуркотіли й лякались кола
Під утомлений грім гармат.

Налітали зловісні птахи,
Доганяли сумний похід,
А потяг ридав: На Захід…
На Захід… На Захід…
І услід — реготався Схід.

Роззявляв закривавлену пащу.
П'яний подих нудив, як смерть.
Де ж знайти нам за Тебе кращу
Серцем, повним Тобою вщерть?

Євген Маланюк

Евгэн Маланюк, «Шевченко»

Не поэт— ведь это больно мало,
не трибун— ведь тот лишь рупор масс,
мешьше прочего— «Кобзарь
Тарас»
он, кем занялось и запылало
Скажем— бунт лихих грядущих
рас,
пламя, коим тьма капелью пала,
буря крови, что зарокотала
тёмной кривде хмуря злобный глаз.

Лютый взор прозревшего раба;
Гонта, сыновей свят-саблей клавший;
степь, во льдах истоптанных груба,
отхрустевшая, с зарницей— краше.

Рядом— мать, улыбка(это после)
и вишнёвый садик хаты возле.

перевод с украинского Айдына Тарика


Шевченко

Не поет— бо це ж до болю мало,
Не трибун— бо це лиш рупор мас,
І вже менш за все— «Кобзар
Тарас»
Він, ким зайнялось і запалало.
Скорше— бунт буйних майбутніх
рас,
Полум'я, на котрім тьма розтала,
Вибух крові, що зарокотала
Карою за довгу ніч образ.

Лютий зір прозрілого раба,
Гонта, що синів свяченим ріже,
У досвітніх загравах — степа
З дужим хрустом випростали крижі.

А ось поруч — усміх, ласка, мати
І садок вишневий коло хати.

Євген Маланюк

Я несколько странно познакомился с ним. То была моя вторая слабость. Тогда я ухаживал за некоей Линой. За тупой манекенщицей с божественным телом и с этакой ужимкой— ах, увольте! Бестолковой она была— двадцать лет ей мало, пташкою порхала. Притом одевалась так, что всё живое на улице вертело шеи, таращась на неё. Именно ради общественного внимания я увлёкся Линой. Надо признаться, что я страшно суетлив. Но умираю от желания опутать какую-то мадамку, особено если она чего-то сто`ит. Конечно, случалось мне лезть из кожи ради самой мадам. За той Линой тащились целые табуны мужчин, красивых, в оперении, созерцающие особи с романтическими лицами и так далее. Пока они безумно восхищались нею (этой блистательной гусыней!), я сразу устремился к цели. Самое страшное моё оружие —рот. Никаким красавцам не доступны мои словесные разливы по случаю.
Мои сказки не ля-ля, они обязывают, привязывают и разоблачают. Важно точно вмиг нащупать нужную тему, или как говорит один мой друг, «попасть в ту же волну». Обладающие всеми признаками нормальных людей женщины в присутствии интересного мужчины теряют по крайней мере половину своих способностей рассуждать, оценивать и, естественно, беречься. Основной женский закон, внимать самому приятному о себе, фатально силён. И каждый сообразительный тип способен легко обратить свои труды себе на пользу. Ах, в какие сложные игры игрывали мы!...
Значит, я стал любовником этой Лины. Мы чисто и просто жили в одной из благословенных софийских мансард («Софийские мансарды» —будущее название лучшего моего очерка). Я час от часу возвращался к своей жене, а уж остальное время проводил в командировках. Но как-то я заметил, что в мансарде стали появляться незнакомые мне вещи, а однажды запел некий чудесный магнитофорн «Ухер», и я не мог принять чью-то озвучку нашей с Линой любви. Следующее чувство подсказало мне, что у меня есть дублёр. Я, самый страстный на свете ревнивец, вынужден был задаться вопросом: кто на самом деле дублёр, я или владелец магнитофона «Ухер»? А Лина вовсе не разрывалась от этого противоречия. Однажды вечером она свела нас. Я увидел высокого, где-то тридцатидвух-трёхлетнего мужчину в очках и длиннущей жирафьей шеей. С некоторых пор мне внушили, что каждый человек похож на определённое животное. Я по привычке постоянно сравнивал: этот— кенгуру, тот— тапир, третий —бульдог и т. д. Дублёр меня поразил, как типаж кобры. Та же змеиная стойка, точно такая слегка запрокинутая голова, готовая к молниеносному клевку, точно тот же следящий взгляд. Он словно хотел меня к себе в медиумы. В первый момент он мне показался грозным-- и я кисло взглянул на застывшую в углу бледную Лину. Затем он становился мне всё более симпатичным, а сегодня я думаю, что он даже красив. Что касается женщин, то те по праву считают его молодым богом. У него красивая фигура, вот только шея длинновата. Согласно Гиене (единственная его меткая фраза за три года), шея Этого справа вытянулась от заглядывания в чужие карты.
Он учтиво, с дружелюбнейшей улыбкой поздоровался со мной и спросил, как я себя чувствую, как идут мои газетные дела, и насчёт наших общих знакомых. Я сразу заметил его умение вести внимательные и приятные пустые разговоры. Он будто намекал мне: «Вскоре посмотрим, что будет, а теперь давай-ка взаимно прислушаемся». Смотрел я на него, и он всё больше нравился мне. Позже я понял, что и это одна из его чар. Умение нравиться.
А эта гусыня Лина помолчала себе в углу, да и, заикаясь с огромной дозой фальшивого драматизма, вставила своё:
— Я свела вас нарочно… понимаете?! Только, прошу вас, не спрашивайте меня! Не спрашивайте! — и закрыла глаза руками.
Такая милая картинка. Меня распирал смех. И посмотрел на незнакомого мужчину напротив. То ли пожар полыхнёт? Он был примерно в том же состоянии, ему хотелось рассмеяться. Значит, интеллигентрый парень!
— Вы с каких пор?— спросил я, просто для точности.
— Ну, три месяца,— вполне откровенно отсетил он. — А вы?
— Как и вы, скажем так, столько же...
— Насколько важен приоритет?— спроил он меня.
— Ничуть. Кто будет последним, тоже не важно!
Лида сдёрнула ладони с глаз.
— Как вам не стыдно!— сказала она. — А я думала, что вы...
— Подерёмся?— спосил незнакомец. — Зачем?
— Конечно,— сказал я,— рыцарские времена это миф! Давно никто не погибает из-за женщин!
Тогда незнакомек повернулся ко мне и очень сладко спросил меня:
— Играете ли в карты?
— Да.
— Шмендерефчик?— спросил он тем же чудесным голоском. — Баккарача?
— Конечно!
До смерти люблю попадать в подобные нелепые ситуации. Притом, с таким партнёром. В заднем его кармане, видно, всегда имелась колода люксовых нейлоновых карт. Ин её вынул, и элегантно предложил мне решить, что будет в банке.
— Вы понимаете, да?— пристально спросил он.— Играем на Лину! Половина её— мой залог, а вторая половина— ваш!
— Равве можно разыгрывать её по частям?— спросил я. — Она неделима, и так что играем ва-банк!
— Да, — ответил он, — но это неизбежно влечёт за собой оценку частей! Нам надо решить, почему нельзя заложить ногу против уха, или этот великолепный носик против тех рахитических лодыжек?!
— Вы идиоты! — выкрикнула Лина.
— Спокойствие, госпожа! —ответил мой партнёр. — Сыграем ва-банк! Это значит, что ты целиком достанешься одному из двоих!
Тогда я не знал его умения вынимать нужную карту. Я проиграл.
— Очень сожалею, весьма! — убирая колоду, пожал он мне руку. — Вы мне настолько симпатичны, что мне хотелось мне хотелось вашего выигрыша!
— Вы не мужчины! Вы ничтожества! Шулеры! Негодяи!— кривала эта гусочка.
Оставшись вдвоём, мы ушли. Мне было весело. Тот тип со стойкой и физономией очкарика страшно мне нравился. Позднее я добавил, что он— самый одухотворённый, самый очаровательный мерзавец, которого я видел в жизни. И мне ещё всякие скажут, что форма не важна! Нет, милые мои, форма— это всё! Ох, мне бы стать столь чудесным формалистом!
Я ещё не сделал нескольких шагов по лестнице, как он догнал меня.
— Много извиняюсь, — улыбчиво присмотрелся он ко мне, — а в другие игры вы балуетесь?
— Да.
— Например, в одну игру с пятью картами?
— Конечно!
— Скажем, во вторник в шесть часов тут. Вы приведёте второго, а я— четвёртого?!
Так мы начали. Бедная Лина, мы превратили любовную мансарду в казино. Она не смогла вынести этого— и вынала нас, потеряв меня и того с магнитофоном. Теперь я время от времени вижу её, она вышла замуж за какого-то недотёпу. И я представляю себе, что она умирает со скуки. Где она ещё найдет таких выдумщиков?! Как божественно мы проиграли её!
И всё-таки я выиграл. Дружбу с Этим справа. Несмотря на то, что он целый год обирал меня, мы были друзьями. Особенно хорошо мы сошлись во второй игре —с женщинами. Он оказался таким богатым парнем, с бесчисленными связями, и не с каким-то задрипанными мадамками, а с довольно приличными существами.
И для нас двоих женщины— та же игра, разве что бледнее покера. Бывало даже, что по телефону нас вызывали на покер— и мы немедленно оставляли своих подруг.

Надо сказать, что наши супруги одни из самых красивых и чудесных на свете. Или, как говорят мои приятели, я попал в одну из миллиона. Она— сущий ангел, посланный на землю, дабы будить мою совесть. Но как можно разбудить то, чего нет? Знаю, какие вызываю улыбки, когда говорю, что люблю жену свою и дрожу от страха перед нею. Выглядит так, что единственным мерилом любви остаётся страх, который мы испытываем от того, кого любим. Я всегда воспринимаю её, даже когда мы ссоримся (всё по моей вине), с радостью, мне приятно думать о ней, вспоминать её лицо, глаза, слова. Она страшно красива, она прекраснее всех женщин, которых я знаю, и похоже, что и другие, видевшие её, того же мнения. И вот, иногда мне кажется, что ради неё я сделал бы даже то, на что вообще не способен. Если когда-нибудь я попытаюсь коренным образом изменить себя и свой образ жизни, то это будет ради неё. Правда, у меня назревает какая-то идея искупить все свои грехи, послав себя к чертям или превратившись во что-то другое. Пойти туда, не знаю куда, как говорится. 
Девяносто девять из ста современных женщин скажут: «Ах, какой мужчина, а я не дура сидеть дома ради такого!» И постараются приписать мне столько рогов, сколько у меня волос на голове. Смысл жизни современной женщины состоит в мести своему мужу. Беда в том, что месть их не удовлетворяет, а делает ещё более несчастными.
Моя жена ни разу пока не пыталась мне мстить, даже в наказание. И честное слово, меня это ужасно измучило. А после одной моей совершенно идиотской истории меня сразили её слова: «Ты очень хочешь, чтоб я чем-то провинилась перед тобой, но я не такая и не стану такой!»
И она улыбалась мне с тем её мучительным благородством, словно отчитывалась богу. Я сошёл с ума. Сразу я обмяк, понесла меня некая трагикомическая волна, я плакал и смеялся, клялся и клял себя, и был в шагу от самоубийства, одновременно сознавая, что не решусь на него. Это страшно характерно для меня —сознаю`, что не сделаю чего-то, и даже делая это, я всё же продолжаю сознавать, что не сделаю.
Правда, святая истина то, что я люблю её. Но то, что я люблю одну женщину, никогда не значило для меня то, что мне нельзя любить и всех остальных женщин. Я думаю, что любовь к одному человеку не имеет ничего общего с любовью к другому, и бесчисленные помешательства в людской жизни проистекают именно из попыток отказаться во имя одной любви от всех прочих. Конечно, кто-то мне ещё прочтёт мораль, дескать, одна любовь —это одно, а вторая —нечто совсем другое, даже не любовь, а чистая эротика, и я умышленно (чтоб оправдаться) смешиваю их. Куда умнее моей старой шапки тот, кто постарается разграничить любовь и любовь. Она одна и та же и с первой, и сдесятой женщиной. Другой вопрос в том, сколько любви в некоторых альковных историях. 
Итак, независимо от того, люблю ли я свою жену, я пребезумно люблю влюбляться. Моя слабость-- весёлые, живые девушки; люблю шум, танцы, беззаботность, люблю неизведанное, что приносит мне радости; люблю неведомую незнакомку, люблю получать полуночные подарки и восхищаться. Я умею дивно восхищаться. С каждой новой любовью будто сменяется кровь моя; думаю, что нет более великого и дьявольского, чем интимная связь людей.
Иногда около пяти дня я подолгу стою на площади Славейкова, когда отовюду на неё съезжаются молодые и красивые женщины— и я смотрю на них, встречаю и провожаю их, восхищаюсь ними и страдаю оттого, что невозможно им всем стать моими. Но это не пошлая алчность неудовлетворённого мужчины, а стремление к вечно недостижимому. 
Истории, которые мы стали мутить с Этим справа, были совсем другого вида. В моей жизни настал период, когда я отказался от романов— и попросту пустился налево, что я позволил себе, может быть, лишь из-за своего покерного учителя, к которому я испытывал такое уважение, что мне было любо безобразничать с ним коллективно. Тут, конечно, проявилась моя слабость следовать за учителем, и показывать ему, на что я способен. Всё же надо признаться, что, как и в покере, он был неподражаем. Мы их попарно умыкали в ту же комнатку, где играли— и очень красиво развлекались. Ради интереса мы выдумывали себе разные роли. Игры были настоящей проверкой наших остроумных предположений. Мы разработали, и даже намеревелись издать некий труд о целой серии экспериментов в отнишениях молодых мужчин с молодыми женщинами. Наприме, мы самым тщательным образом исследовали тот перелом, основной момент этих отношений, когда, так сказать, чужой тебе человек становится своим. А если ко всему этому добавить великое искусство моего приятеля утешать, то наш успех надолго впечатлял другую сторону.

Всё лето я бесовестно лгал своей жене, что был занят какими-то делами и картами. Я почти уверен, что та догадывалась, чем я занимался, но ни разу не дала мне это понять. Она всё оставалась такой внимательной и милой, а мне наконец захотелось выложить ей все подробности. Я очень люблю винить, разоблачать и оплёвывать себя так, чтобы все ахали. Мои захватывающие коленца столь драматичны, что всё испытывают потрясение и считают меня каким то чудом искренности и отваги. 
Чем больше говорю, тем мне приятнее мне, но плохо то, что я иногда забываю меру— и кто-нибудь в конце концов догадывается, чего стоят мои импровизации. А вот ложь я столь бесшумно подпускаю в свои вымыслы, что и сам не знаю, что правда, и часто путаю её с ложью. Надо признаться себе, что моему вообращению свойственно произвольное насилие, которое не может не деформировать факты, всё равно, во чью пользу.
Это моё качество наилучшим образом эксплуатировал Шеф. Он сваливал мне тупейшие и безнадёжные материалы, которые я вдохновенно самой наглой ложью. Например, я вспоминаю, как ы те годы, когда селянам нашим приходилось туго, Шеф послал меня сделать репортаж о том, как кооператоры массово покупают «москвичи». Ну такая пафосная, слащавая вышла феерия, что и литературную награду я за неё получил. И поныне у меня перед глазами улыбающийся с первой полосы, где был помещён репортаж, селянин, нарисованным нашим именитым художником. Тогда друг Пецо впервые отчаялся во мне. Позднее ему пришлось ещё чаше разочаровываться во мне под свои сентиментальные восклицания:
— Не ожидал такого от тебя! Не ожидал!
Беда в том, что и я такого не ожидал от себя. Вообще, я никогда не знаю, куда дойду, и что сам с собой сделаю.
Игра продолжается. Сигареты Генадиева кончились— и вот он сидит кислый и злой. Всё теряет. Мы понемного выхватываем у Гиены, но этот негодяй уже лоснится, как бумажник бая Петко. Милый бай Петко, не играл бы ты с нами! Играй со своими приятелями на стотинку: проиграете два лева— останетесь довольны. С нами страшно. Но, кажется, и тебе, как и мне, доставляет удовольствие игра с сильными. Каждый выигранный у Гиены лев равен сотне, взятой у другого. Самая ужасная вещь в покере это амбиция. Если она тобой правит, ты пропал. Пецо утверждал, что амбиция— внешняя улика посредственного духа. Слава богу, что хоть в этом пороке меня нельзя обвинить…
Этот справа легко наступает мне на ногу. Понял! Как я мог пропустить?! Скандал! Уже три с четвертью! Мы играем четвёртой колодой. Теперь-- финальный тур. Банк с розочками-десятками, всего сорок левов. Игра запахла порохом. По сути начинается настоящая, большая игра, финал. Кто теперь окунётся, тот до конца не высохнет, если господь ему не поможет. Мы теперь подло и жестоко таимся, блефы редки— львов нет, остались одни гиены и шакалы. Этот час больше всего изнуряет напряжённый ум. Небо тебе с овчинку кажется. В это время случаются самые крупные провалы, ведь от напряжения внимания часто сдают нервы.
Гиена съел столько фисташек, что ему вот захочется воды, которую подаст мой напарник. Но мы напрасно ждём. Это тим не испытывает жажды, он неподвижен, набычил свою жирную нею и только хрюкает:
— Мечи!
Ох, «метнуть» тебе дозу стрихининчика!
Не пьётся ему. Не иначе нам придётся разыграть тупой скандал.
Мечет Этот справа, двое пасуют, а я чётко говорю:
— Сто двадцать!
Это справа нарочно тянет, смотрит в свои карты, и лишь спустя нескольку секунд повышает:
— Триста шестьдесят!
Это его уловка. Я режу:
— Забудь! Внеси хоть сто двадцать!
Он лениво ухмыляется и настаивает:
— Триста шестьдесят!
Я вскипаю: 
— Клади сто двадцать и играй! Если не теряешь!
— Триста шестьдесят!— невозмутимо повторяет он, а я трепещу от его упорства-- и вмиг бросаю ему карты в лицо, и кричу, что пусть подобные номера откалывает с другими. Он мне отвечает гадким смехом. Я выговариваю ему двадцать отборнейших фраз— напарник вскакивает и отказывается играть, поскольку я посмел усомниться в его честности. Он выговаривает это как вполне честный человек. Я злобствую, рассовываю свои пачки по карманам и решительно встаю.
Тогда встают бай Петко и Гиена. Начинаются увещевания, уговоры не портить игру, когда так мало осталось. Они предлагают аннулировать раздачу. Несогласен, я желаю уйти, но умиротворённый трёхсотым уговором, сажусь...
И напарник садится. Я не терплю его, играю резко. За столом воцаряется общая нервозность. Гиена, того не желая, медлит и снова возмущается. Этот справа смотрит на меня поверх очков. Мы мигом заводим перепалку, машем руками, Гиена одышливо и злобно объясняет, и в это время колода снова подменена. Теперь она находится в кармане моего напарника, и он уйдёт в клозет, чтобы внимательно сложить её, как надо. Большой удар мы нанёсём старой колодой, ведь Гиена пометил половину карт, что он затем внимательно проверит. А новой колодой мы будем играть по мелочи, а по возможности и вообще не играть.
Только Этот справа идёт в клозет, я собираю карты в руки. Одновременно я завожу долгое объяснение с Гиеной на тему времени на размышление. Мы установили двухсекундный предел после реплики предыдущего игрока, после чего ты теряешь право повысить ставку. Гиена раздражается, я не соглашаюсь с ним и готов устроить новый скандал. Время от времени я ощущаю ненависть, готовую овладеть моим лицом— и я едва не выкрикиваю Гиене: «Глупец, теперь увидишь, что с тобой случится!»  

перевод с болгарского Айдына Тарика              

Евгэн Маланюк ,«Ангел смерти»

И коридором— самолёт-ладья,
и водопадом— ровный шум моторов.
И забываешь ты, что сердце хворо,
чудак, шатун по жизни, нею пьян

любя. И сердцем воевал ты,
и сердцем думал—силы лишь оно,
родник, давало...
Долу видно дно

Земли: дома, автомобили, улки.
А над тобою— мёртвая лазурь.
Воздушных рек неведомая месса.
И колет мысль: вдруг мигом стихнет дурь?!

Склонился ангел.
Впрочем, стюардесса.
Вновь на слуху грохочет жизни гимн
Улыбку (куклы?) я своей встречаю
улыбкою немой, и тем храним,
привычно говорю: «Не кофе, чаю!»

перевод с украинского Айдына Тарика


Ангел смерті 

І коридором — літака кадлуб, 
І водоспадом — рівний шум моторів. 
І забуваєш, що ти — серце хворе, 
Дивак, самітник, вічний однолюб —
Усе життя. I серцем воював ти, 
І серцем думав, і лише воно
Було джерелом сил... 
Надолі дно
Землі: оселі, вулиці та авта. 
А над тобою нежива блакить, 
Воздушних рік недовідомі плеса. 
І раптом мисль: чи не надходить мить? 
Схилився ангел. 
Ні, то стюардеса. 
І знов життя гримить грозовий гімн, 
І усміх (майже ляльки!) зустрічаю
Теж усміхом заучено-німим
І звично кажу: «Ні, не кави — чаю».

Євген Маланюк, влітаку, 29.8.1965