Илов вышел почти сразу после Младенова и ненадолго замер на углу улицы перед кодитерской, сжал губы и уставился в одним своим глазом в пёструю толпу. Его взгляд и нервное, изрытое лицо выдавали мысль, которою он был настолько захвачен, что не видел ничего другого. В тот момент этот немощный человечек выглядел страшным. Его нежные и нервые пальцы непрестанно шевелились. 
Собственные идеи было приблизили его к одной крайней политической группе, которая уже состоявшийся переворот прозвенел пощёчиной. Пассивная или действовавшая подпольно во время свергнутого правительства, она вдруг поняла, что упустила самый удачный момент для нанесения удара, которым грозила несколько лет.
Тодор Илов был из самых крайних членов этой партии. В общем, он никогда формально не состоял в ней, поскольку ни идеи, ни нрав его не признавали, что организованным путём возможно претворить в жизнь мечту о новом строе. В своих кошмарах он верил, что решительный удар нанесёт кипящий гнев бедных народов, и поскольку любая массовая и искренняя подвижка идет не по канонам, а из сердца, он не нуждался в партийной организации.
Со своими крайними убеждениями Илов устремился к партийной дисциплине, когда понял, что его будущий общественный строй не слишком воспринимают широкие народные массы, которые он мечтал осчастливить. Тогда он яростно измыслил: «Пёс с трудом привыкает к свинству? Хорошо, мы его приучим!»
Этот краткий лозунг крылся за его демоническими грёзами о дне бунта, захвата власти, провозглашения царства угнетаемых.
Несколько слов Ведрова этим вечером сильно взвзолновали его. Он думал о червях, о «тех, кто идут после», которые инспирируют все схватки и о одиночку пользуются их плодами. Он имел основание бояться, что в их партии гнездятся «черви», и одно смелое решение вертелось в его голове.
Замерший глаз не видел пёстрой толпы. В эти несколько мгновений Илов словно взвешивал свой поступок. Решительно сунув руку в карман, он быстро тронулся. Сквозь густую толпу он с трудом добрался до дворца. Точно перед Балканской улицей он кликнул одного молодого человека, отвёл его в сторону и что-то ему сказал. Молодой дождался трамвая и быстро сел в него. Илов продолжил свой путь вниз по Торговой. В одной из аптек он попросил телефон и обзвонил несколько номеров.
На бульваре Дондукова он отбыл в одно заведение и снова поговорил с некоим молодым человеком. Затем он проследовал мимо церкви Св. Воскресенья по улице Клементины и в нескольких домах оставил записки.
Только в девять вечера добрался он к себе домой. Он жил в квартале между Позитано и одной поперечных ей улиц. За оградой дома протекала речка, а за ней начинался большое, неровное поле. Малый и бедный домик находился посреди широкого двора, вдалеке от соседних. Прежде войти, Илов отвязял крупную чёрную собаку и отпустил её. Собака громко залаяла, прыгнула и улеглась у ворот.
Уже совсем стемнело. На небе блестели звёзды. Вблизи шумела река.
По его знаку тем вечером у него собрались около десяти душ. Он из позвал в комнату в тылу дома, после чего заботливо задёрнул занавески и запер входную дверь. Его жена осталась в передней комнате с погашенной лампой, чтобы лучше наблюдать тёмный двор. Это она делала скорее из страха за мужа, чем по службе его идеям. Её бдительность несколько раз спасла мужа от полиции, которая внезапно набегала во двор.
Илов без обиняков объяснил друзьям, зачем созвал их. Он находил, что настало подвигнуть партийное руководство к активным действиям. Аесли вожди откажутся —пусть начнётся вопреки их воле. Он находил, что новая власть пока неорганизована, и настал самый удачный, раз уж переворот был упущен, момент решительных действий.
Десятеро друзей смотрели исподлобья. Они были людьми разного возраста, в тёмных, широких одеждах, бедных и грубых, в тяжёлыми руками и испитыми, неподвижными лицами. Они не обладали сиянием идеалистов, ни глазами, взыскующими новых зарниц, но скорее походили на стаю битых животных.
Эти люди понимали смысл слов Илова, они бросали мрачные, торжественные взгляды. Они состояли в партии, имевшей готовую к действию бунтарскую сеть по всех стране. Один сигнал мог поднять отовсюду тысячи вооружённых людей, сердца котороых питали ненависть к обществу, в котором они чувстствовали себя последними.
  И Илов знал, что говорил, потому он не пускался в объяснения. Но, один из всех, он волновался и видел в борьбе не удар мести, а рождение нового дня, который он украшал самими радостными надеждами. Другие видели кровь, а он —блески, в которых расцветёт новый и счастливый мир. 
Он питал мрачное недоверие только к вождям своей партии. Доныне они всегда перечили порыву, который мог устремить всю партию. В воздержанности вождей он подозревал некую выгоду. Он удалялся и сомневался в их роли в борьбе, а после— в жатве. Он желал уличить своих друзей в мародёрстве, видел в них червей, плодящихся на трупах павших героев. Он мечтал о массовой борьбе без вождей, без команд, о стихийном устремлении угнетённых. 
  Один из присутствовавших встал и выразил своё согласие действовать, раз надо, и против воли вождей. То был Чернев, мужчина в годах, но энтузиаст, он говорил красиво, увлекал и самые горячие головы. Он всегда настаивал на действиях. Это он говорил ещё когда подобные призывы все считали безумием. С тех пор пошла поговорка Чернева, «когда припечёт, увидим, каков ты есть». Он выпятил грудь, глаза его блестели, вулкан рта его извергал огненные слова и все убеждались, что он нечто исключительное.
Тем вечером его слова снова воодушевили собрание. Густыми и гортанными голосами сразу заговорило большинство.
Наступила полночь. Снаруже небо выглядело театральным занавесом— чистое и звёздное. Среди нашитых самоцветов сияла полная луна. Ночь дарила землю серебром, деревья и кусты выглядели прозрачными. Улицею мимо низкой ограды дома, нежно обнявшись, ступала пара.
Заключённые в тёмную комнату выглядели чёрным пятном в серебряной ночи. Расходясь поодиночке, сгорбленные, они миновали двор, скрывая свои лица, словно страшились тихого праздника ночи.
Илов последним вышел к воротам и остановился. Крупная чёрная собака подошла и облизала ему руки. Одноглазый проводил взглядом последнего своего друга и прислонился к воротам. На слух его долетело долетало певучее журчение реки. Из это, натянутое за миг до того, лицо, энергичное и возбуждённое стремлением мысли, сразу омякло, стало красивым и грустным. Он ощутил спокойное величие природы, неожиданно заметил неожиданно идущую навстречу влюблённую пару. В тот же миг к нему приблизилась его жена.
— Тео! —шепнула она и, приобняв его, положила ему голову на плечо.
Он не вздогнул, словно ожидал её. И они долго молча всматривались в светлое поле, где двое влюблённых исчезали в серебряной вуали. Он качнул головой, погладил её лицо в ниспавших волосах и, отвечая, может быть, на её безмолвные вопросы или собственным мыслям, прошептал голосом, в котором дрогнули очарование и му`ка:
— Как мало нам нужно для счастья!
В глазу его блеснула слеза, и он прижмурился, чтобы скрыть волнение, но голос его задрожал:
— Аз не впрягаю, не понукаю чёрные силы. Моя ненависть обращена не к людям.
Жена притиснулась к нему.
— А что вы готовите, Тео?
Её голос нежил и трепетал, но эта нежность и испуг только вернули силы ему. Он приосанился, поднял голову, посмотрел восторженным оком в бескрайнее звёздное небо и сказал:
— Бунт! Против слепых! Против сребролюбцев! Против забывших себя!

перевод с болгарского Айдына Тарика