Ровно в половине шестого писатель Младенов вышел на бульвар Царя-Освободителя.
О Младенове, в самом деле, можно рассказать без единого уточнения. Будучи однним из немногих кормившихся литературным трудом писателей, он устраивал свою жизнь, как ему вздумается. На первый взгляд эта и другие его характеристики, передаваемые громким шёпотом, представляли интересным, но легкомысленным, склонным к наслаждениям, суетливым франтом, отнюдь не сосредоточеным в трудах творцом. Однако, это представление, сотканнное из сплетен и пренебрежения к Младенову, легко рассеивалось при встрече в с ним самим. Он был идеалом благородства и глубокой одухотворённости. В его располагающем присутствии всё сказанное о нём обретало новую цену и смысл, вся ложь о нём не могла устоять на виду правды.
Младенов было провёл долгие годы за границей, и оттого он болел памятью об иной, более совершенной жизни, которую напрасно искал на своей родине. Все его книги, рассказы и романы, были проникнуты этой памятью, и не капризными позами, а стремлениями угнетённого духа. Они и были настоящим существованием Младенова. А вдали от них сплетни питались его житейскими коллизями. Писатель стремился претворять в жизнь свои сочинения и мечты —и утыкался в терние действительности, а затем уходил путём усталого, к вину, женщинам, в глубокие вечера. Младенов был пересаженный цветком, не выносившим новой почвы и воздуха, и он испытывал усталость, тоску и тягу к хмельному.
Медленным, усталым взглядом он поискал место в кондитерской. Все столы были заняты, но с нескольких мест на него взглянули знакомые лица, и он мог бы при желании устроиться.
Он остался у входа и задумался: ему хотелось побыть одному, и одновременно он не желал уйти. Оживление и непрестанное возбуждение людей в последние дни дразнили его тем, ради какой малости все они были готовы пожертвовать всей своей жизнью. Одна царапина рисовалась болезнью, один переворот обсуждался, как мировой вопрос.
Художник Ведров махнул ему рукой. Младенов засмотрелся на дружескую улыбку и невольно потянулся ко столу.
— Давай, давай,— встретил его Ведров, — теперь не вырвешься. Ты что-нибудь слышал о разведении червей?
— Каких червей?
— Не водяных, конечно.
За столом художника сидели ещё четверо или пятеро, только писатели и живописцы. Все смеялись. Уже седой Ведров позабыл своё искусство, но многому научился от жизни, и всегда находился в центре внимания посетителей кондитерской. Он побывал на Ионических островах и в Гренландии, знал все ремёсла, от рыбака до директора музея, и мог говорить обо всём: о глазном нерве, о рыбной ловле в Финляндии и о вкуснейшем русском борще. Он говорил медленно, молча смеялся и наблюдал своим собеседников добрыми, насмешливыми глазами, которые выдавали его намерение скорее изучать людей, чем развлекать их.
Младенов сел с истинным удовольствием, но сразу раскаялся. Ведров обернулся к нему и, кивнув на молодого художника, сказал:
— Дружок толкует нам, дескать, впредь всё пойдёт как по маслу. Негодники изгнаны, пришли белые и чистые. А я его спрашиваю, знает ли он что-нибудь о разведении червей.
Молодой художник, в общем, ничего особенного не говорил. Он было услышал что-то, или прочёл в газетах. Но Андреев, сидевший рядом с Ведровым, бледный поэт с большими чёрными тенями под глазами, с иссхохшими губами и долгими, костлявыми пальцами смертника, неожиданно рассердился, словно лично оскорблённый.
— Объяснись! — выкрикнул он. — Кого ты ругаешь на самом деле?
Ведров улыбнулся.
— Думаешь, я кого-то ругаю? Э, хорошо, успокойся, о бывшем кмете я не сказал ни слова. (кмет— здесь градоначальник, избираемый на многопартийной основе в Болгарии, —прим. перев.)
О поэте поговаривали, что, не имея выбора, он принял от кмета свергнутого правительства синекуру городского шпика. Эта весёлая история выставила Андреева на общее посмешище, порой даже обидное. Поэт отделывался молчанием, мучительно растягивал губы, но улыбка его была скорее болезненной, нервным трепетом рта и ноздрей. Никогда он не объяснял, зачем было согласился на это унижение и, может быть, поэтому он мучился, спокойно принимая издёвки. А если люди и не обращали на него никакого внимания, то скорее из сострадания, внушаемого болезненными и бедным видом поэта. Вот почему плохая шутка Ведрова не прижилась. Её нашли неуместной и жестокой. Все тайком посматривали на Андреева. Он пытался улыбнуться, но лицо его приобретало жалкое, озабоченное выражение. Всё же он сумел выдавить:
— Кмета я бы не позволил ругать. Я обязан благодарить его.
Абсолютно верно то, что он не испытывал никакой признательности к свергнутому кмету, но дерзостью своей желал превозмочь обидное воспоминание.
— Да, — надувшись, добавил он, —я бы и сегодня написал ему об этом.
Он хотел продолжить, но его сразу пробрал нервный смешок. В тот же миг он встал во весь рост, протянул руку и изо всех сил дал пощёчину Ведрову.
Лицо старого художника полыхнуло, но не от удара, а от гнева, который он, вопреки всему, желал обуздать. Ведров был крепок, не зря он грёб вёслами рыбацкий лодок, и руки его были жилисты, а мускулы шеи— грубы, как у борца. Одним удар мог сломить немощного поэта. Но сильный был добр и разумен. Пусть и грубо, протянутой своей рукой он заставил поэта сесть, а после растянул губы, язвительно улыбнулся и сказал:
— Ты настоящая скотина. Раньше я бы назвал тебя подлецом, но сегодня, вопреки всему, ты мне нравишься. Э, ладно, понимаю тебя: от бедности, чтобы не помереть от голода, ты принял обидное благодеяние кмета. Столь же униженный, однако, ты мог бы достичь большего. Почему ты не вступил в их партию? Поэтому ты скотина. Человеку надо быть горячим, или холодным. Тем паче— литератору. Что вы мне болтаете, мол, теперь всё пойдёт на поправку? Чем вы занимались вчера?
н обернулся к компании:
— Э, дорогие, я говорю обо всех. Кто может сказать, что до сих пор ему не жилось хорошо? Для вас всё равно, негодяи или новые. Вы сами-то определились, с кеми жить, с хорошими, или с плохими? Вы воевали хоть с кем-то? Вы ждёте манны небесной, или какой-то подачки сверху.
Младеном пристукнул тростью, окинул заботливым взглядом свою чистую ладонь, и с ленивой улыбкой промолвил:
— Какой роли ты нам желаешь? Мы станем партизанами?! И начнём борьбу?! Против кметов? Ах, какую комедию ты излагаешь, милый Ведров.
Андреев встал и, не взглянув ни на кого, не попрощавшись, быстро покинул кондтерскую.
— К чертям!— воскликнул следом Ведров. — Он теперь десять дней не попадётся на глаза нам. Жаль, но никто ему не обидел. Ну, и что ты говоришь? — улыбнулся он своим ироническим взглядом Младенову.— Не приемлешь борьбы с кметами? Это лень, приятель. Если ты вообще приемлешь борьбу, а выбираешь противника, лень в том, что стыдишься начать с кметов.
Младенов совсем тихо спросил:
— Да это ли украсит нам жизнь?
— Ты думаешь, что кметы это мелочь?! Кмет это община, а община— государство, государство— наше благоденствие. Чтобы выучить азбуку, начни с А.
— Государство?!
Все взглянули на одну совершенно странную фигуру, сидевшую за тем же столом. Это был Тодор Илов, критик-модернист и инвалид. Совсем низким, с лицом в оспинах, словно разъеденным. Один его глаз, пострадавший на войне, бвл покрыт чёрной лентой, миновавшей сзади уже поседевшие его волосы. Здоровый глаз блистал, искрил, тонкие губы горчили.
— Государство! —повторил он. — О котором государстве ты говоришь?
— Не о Лапландии, конечно!— подначил Ведров. — Что, ты нам ешё скажешь что-то о Мировой? (о Первой Мировой войне, —прим. перев.)
Илов был известен, как крайний утопист и интернационалист. Он вырос в крайней нужде, пожертвовал лучшие свои годы безумной воине, в которую его вовлекло нынешнее общество, он фанатически верил в торжество нового строя. В державу бедных, которая поглотит все народы и уничтожит все границы, и тем сделает всех людей гражданами всемирного государства, управляемой людьми чёрного труда. Он хотел заговорить, но Младенов прервал его:
— Дла меня кметы важны вровень с твоим мировым государством. Прежде всего у нас нет вкуса к жизни.
Ведров улыбнулся:
— Вот один из лучших представителей пассивной интеллигенции. Что делаешь ты, чтобы мы обрели вкус к жизни? Берёшь аперитив — анчоус и вермут, и смотришь в окно на красивых женщин. Ах, милый, вопрос-то сводится к разведению червей. Знаешь, как они плодятся? Они проникают в трупы павших при каждой борьбе, и они единственные, кто извлекают из нею пользу. Вчера у нас случился переворот. Поклон героям, но будь уверен, что сегодня черви примутся управлять нами. Они, идущие вслед! Гражданам надо всмотреться в них— и обрести цель борьбы. Против мародёров! Ты эстет, мой дорогой Младенов, а Илов— идеалист, Андреев — паразит. Тут собраны все недостатки нашей интеллигенции, из-за которых она не может обрести блага ни в одном из свои дел. А я уйду в монастырь, и после десяти лет исповедывания пойду, как Франциск Ассизский, и стану учить людей быть холодными или горячими, а не слюнтяями.
— Кто эти слюнтяи?— вскипел одноглазый Илов.
Младенов смотрел в широкую стеклянную витрины кондитерской. Он рассеялся и уже не слышал разговор. По бульвару миновало ежедневное шествие женщин и мужчин. Нал ними смотрело синее небо. Солнце их золотило. Толра двигалась, как две ленивые реки, она против другой. В тот час прогулки кондитерская незаметно опустела.
Вдруг Младенов устремил взгдяд на угол улицы. Из за него тротуаром в тот миг миновала Надя Струмска. Младенов быстро встал, едва попрощался с друзьями и сразу вышел— женщина шла площадью мимо русского посольства. Он поспешил вслед, и уже почти настиг её. Но в этот миг он усомнился, задумался и застучал тростью по своим туфлям.
Он видел Надю только той ночью у Здравевых. Зачем он пожелал остановить её? В первый момент он подумал, что надо бы извиниться перед ней, если он её тогда оскорбил, и спросить ою её муже, вернулся ли он. Он устремился опять и снова остановился. Интересен ли ему муж Нади? Не ищет ли он что-то иное под выдуманным им предлогом? Эта женщина с заплаканными глазами осталась в его памяти, как красивая драгоценность, и он впервые в своей жизни стеснялся подойти. Неуверенность наконец овладела им. Он повернулся и тронулся к бульвару, постоянно стуча тростью по брусчатке. Врсходящее солнце блестело в золотых куполах. Он шёл, пока не стал совсем мал у подножия каменной церкви. 

перевод с болгарского Айдына Тарика