Я несколько странно познакомился с ним. То была моя вторая слабость. Тогда я ухаживал за некоей Линой. За тупой манекенщицей с божественным телом и с этакой ужимкой— ах, увольте! Бестолковой она была— двадцать лет ей мало, пташкою порхала. Притом одевалась так, что всё живое на улице вертело шеи, таращась на неё. Именно ради общественного внимания я увлёкся Линой. Надо признаться, что я страшно суетлив. Но умираю от желания опутать какую-то мадамку, особено если она чего-то сто`ит. Конечно, случалось мне лезть из кожи ради самой мадам. За той Линой тащились целые табуны мужчин, красивых, в оперении, созерцающие особи с романтическими лицами и так далее. Пока они безумно восхищались нею (этой блистательной гусыней!), я сразу устремился к цели. Самое страшное моё оружие —рот. Никаким красавцам не доступны мои словесные разливы по случаю.
Мои сказки не ля-ля, они обязывают, привязывают и разоблачают. Важно точно вмиг нащупать нужную тему, или как говорит один мой друг, «попасть в ту же волну». Обладающие всеми признаками нормальных людей женщины в присутствии интересного мужчины теряют по крайней мере половину своих способностей рассуждать, оценивать и, естественно, беречься. Основной женский закон, внимать самому приятному о себе, фатально силён. И каждый сообразительный тип способен легко обратить свои труды себе на пользу. Ах, в какие сложные игры игрывали мы!...
Значит, я стал любовником этой Лины. Мы чисто и просто жили в одной из благословенных софийских мансард («Софийские мансарды» —будущее название лучшего моего очерка). Я час от часу возвращался к своей жене, а уж остальное время проводил в командировках. Но как-то я заметил, что в мансарде стали появляться незнакомые мне вещи, а однажды запел некий чудесный магнитофорн «Ухер», и я не мог принять чью-то озвучку нашей с Линой любви. Следующее чувство подсказало мне, что у меня есть дублёр. Я, самый страстный на свете ревнивец, вынужден был задаться вопросом: кто на самом деле дублёр, я или владелец магнитофона «Ухер»? А Лина вовсе не разрывалась от этого противоречия. Однажды вечером она свела нас. Я увидел высокого, где-то тридцатидвух-трёхлетнего мужчину в очках и длиннущей жирафьей шеей. С некоторых пор мне внушили, что каждый человек похож на определённое животное. Я по привычке постоянно сравнивал: этот— кенгуру, тот— тапир, третий —бульдог и т. д. Дублёр меня поразил, как типаж кобры. Та же змеиная стойка, точно такая слегка запрокинутая голова, готовая к молниеносному клевку, точно тот же следящий взгляд. Он словно хотел меня к себе в медиумы. В первый момент он мне показался грозным-- и я кисло взглянул на застывшую в углу бледную Лину. Затем он становился мне всё более симпатичным, а сегодня я думаю, что он даже красив. Что касается женщин, то те по праву считают его молодым богом. У него красивая фигура, вот только шея длинновата. Согласно Гиене (единственная его меткая фраза за три года), шея Этого справа вытянулась от заглядывания в чужие карты.
Он учтиво, с дружелюбнейшей улыбкой поздоровался со мной и спросил, как я себя чувствую, как идут мои газетные дела, и насчёт наших общих знакомых. Я сразу заметил его умение вести внимательные и приятные пустые разговоры. Он будто намекал мне: «Вскоре посмотрим, что будет, а теперь давай-ка взаимно прислушаемся». Смотрел я на него, и он всё больше нравился мне. Позже я понял, что и это одна из его чар. Умение нравиться.
А эта гусыня Лина помолчала себе в углу, да и, заикаясь с огромной дозой фальшивого драматизма, вставила своё:
— Я свела вас нарочно… понимаете?! Только, прошу вас, не спрашивайте меня! Не спрашивайте! — и закрыла глаза руками.
Такая милая картинка. Меня распирал смех. И посмотрел на незнакомого мужчину напротив. То ли пожар полыхнёт? Он был примерно в том же состоянии, ему хотелось рассмеяться. Значит, интеллигентрый парень!
— Вы с каких пор?— спросил я, просто для точности.
— Ну, три месяца,— вполне откровенно отсетил он. — А вы?
— Как и вы, скажем так, столько же...
— Насколько важен приоритет?— спроил он меня.
— Ничуть. Кто будет последним, тоже не важно!
Лида сдёрнула ладони с глаз.
— Как вам не стыдно!— сказала она. — А я думала, что вы...
— Подерёмся?— спосил незнакомец. — Зачем?
— Конечно,— сказал я,— рыцарские времена это миф! Давно никто не погибает из-за женщин!
Тогда незнакомек повернулся ко мне и очень сладко спросил меня:
— Играете ли в карты?
— Да.
— Шмендерефчик?— спросил он тем же чудесным голоском. — Баккарача?
— Конечно!
До смерти люблю попадать в подобные нелепые ситуации. Притом, с таким партнёром. В заднем его кармане, видно, всегда имелась колода люксовых нейлоновых карт. Ин её вынул, и элегантно предложил мне решить, что будет в банке.
— Вы понимаете, да?— пристально спросил он.— Играем на Лину! Половина её— мой залог, а вторая половина— ваш!
— Равве можно разыгрывать её по частям?— спросил я. — Она неделима, и так что играем ва-банк!
— Да, — ответил он, — но это неизбежно влечёт за собой оценку частей! Нам надо решить, почему нельзя заложить ногу против уха, или этот великолепный носик против тех рахитических лодыжек?!
— Вы идиоты! — выкрикнула Лина.
— Спокойствие, госпожа! —ответил мой партнёр. — Сыграем ва-банк! Это значит, что ты целиком достанешься одному из двоих!
Тогда я не знал его умения вынимать нужную карту. Я проиграл.
— Очень сожалею, весьма! — убирая колоду, пожал он мне руку. — Вы мне настолько симпатичны, что мне хотелось мне хотелось вашего выигрыша!
— Вы не мужчины! Вы ничтожества! Шулеры! Негодяи!— кривала эта гусочка.
Оставшись вдвоём, мы ушли. Мне было весело. Тот тип со стойкой и физономией очкарика страшно мне нравился. Позднее я добавил, что он— самый одухотворённый, самый очаровательный мерзавец, которого я видел в жизни. И мне ещё всякие скажут, что форма не важна! Нет, милые мои, форма— это всё! Ох, мне бы стать столь чудесным формалистом!
Я ещё не сделал нескольких шагов по лестнице, как он догнал меня.
— Много извиняюсь, — улыбчиво присмотрелся он ко мне, — а в другие игры вы балуетесь?
— Да.
— Например, в одну игру с пятью картами?
— Конечно!
— Скажем, во вторник в шесть часов тут. Вы приведёте второго, а я— четвёртого?!
Так мы начали. Бедная Лина, мы превратили любовную мансарду в казино. Она не смогла вынести этого— и вынала нас, потеряв меня и того с магнитофоном. Теперь я время от времени вижу её, она вышла замуж за какого-то недотёпу. И я представляю себе, что она умирает со скуки. Где она ещё найдет таких выдумщиков?! Как божественно мы проиграли её!
И всё-таки я выиграл. Дружбу с Этим справа. Несмотря на то, что он целый год обирал меня, мы были друзьями. Особенно хорошо мы сошлись во второй игре —с женщинами. Он оказался таким богатым парнем, с бесчисленными связями, и не с каким-то задрипанными мадамками, а с довольно приличными существами.
И для нас двоих женщины— та же игра, разве что бледнее покера. Бывало даже, что по телефону нас вызывали на покер— и мы немедленно оставляли своих подруг.

Надо сказать, что наши супруги одни из самых красивых и чудесных на свете. Или, как говорят мои приятели, я попал в одну из миллиона. Она— сущий ангел, посланный на землю, дабы будить мою совесть. Но как можно разбудить то, чего нет? Знаю, какие вызываю улыбки, когда говорю, что люблю жену свою и дрожу от страха перед нею. Выглядит так, что единственным мерилом любви остаётся страх, который мы испытываем от того, кого любим. Я всегда воспринимаю её, даже когда мы ссоримся (всё по моей вине), с радостью, мне приятно думать о ней, вспоминать её лицо, глаза, слова. Она страшно красива, она прекраснее всех женщин, которых я знаю, и похоже, что и другие, видевшие её, того же мнения. И вот, иногда мне кажется, что ради неё я сделал бы даже то, на что вообще не способен. Если когда-нибудь я попытаюсь коренным образом изменить себя и свой образ жизни, то это будет ради неё. Правда, у меня назревает какая-то идея искупить все свои грехи, послав себя к чертям или превратившись во что-то другое. Пойти туда, не знаю куда, как говорится. 
Девяносто девять из ста современных женщин скажут: «Ах, какой мужчина, а я не дура сидеть дома ради такого!» И постараются приписать мне столько рогов, сколько у меня волос на голове. Смысл жизни современной женщины состоит в мести своему мужу. Беда в том, что месть их не удовлетворяет, а делает ещё более несчастными.
Моя жена ни разу пока не пыталась мне мстить, даже в наказание. И честное слово, меня это ужасно измучило. А после одной моей совершенно идиотской истории меня сразили её слова: «Ты очень хочешь, чтоб я чем-то провинилась перед тобой, но я не такая и не стану такой!»
И она улыбалась мне с тем её мучительным благородством, словно отчитывалась богу. Я сошёл с ума. Сразу я обмяк, понесла меня некая трагикомическая волна, я плакал и смеялся, клялся и клял себя, и был в шагу от самоубийства, одновременно сознавая, что не решусь на него. Это страшно характерно для меня —сознаю`, что не сделаю чего-то, и даже делая это, я всё же продолжаю сознавать, что не сделаю.
Правда, святая истина то, что я люблю её. Но то, что я люблю одну женщину, никогда не значило для меня то, что мне нельзя любить и всех остальных женщин. Я думаю, что любовь к одному человеку не имеет ничего общего с любовью к другому, и бесчисленные помешательства в людской жизни проистекают именно из попыток отказаться во имя одной любви от всех прочих. Конечно, кто-то мне ещё прочтёт мораль, дескать, одна любовь —это одно, а вторая —нечто совсем другое, даже не любовь, а чистая эротика, и я умышленно (чтоб оправдаться) смешиваю их. Куда умнее моей старой шапки тот, кто постарается разграничить любовь и любовь. Она одна и та же и с первой, и сдесятой женщиной. Другой вопрос в том, сколько любви в некоторых альковных историях. 
Итак, независимо от того, люблю ли я свою жену, я пребезумно люблю влюбляться. Моя слабость-- весёлые, живые девушки; люблю шум, танцы, беззаботность, люблю неизведанное, что приносит мне радости; люблю неведомую незнакомку, люблю получать полуночные подарки и восхищаться. Я умею дивно восхищаться. С каждой новой любовью будто сменяется кровь моя; думаю, что нет более великого и дьявольского, чем интимная связь людей.
Иногда около пяти дня я подолгу стою на площади Славейкова, когда отовюду на неё съезжаются молодые и красивые женщины— и я смотрю на них, встречаю и провожаю их, восхищаюсь ними и страдаю оттого, что невозможно им всем стать моими. Но это не пошлая алчность неудовлетворённого мужчины, а стремление к вечно недостижимому. 
Истории, которые мы стали мутить с Этим справа, были совсем другого вида. В моей жизни настал период, когда я отказался от романов— и попросту пустился налево, что я позволил себе, может быть, лишь из-за своего покерного учителя, к которому я испытывал такое уважение, что мне было любо безобразничать с ним коллективно. Тут, конечно, проявилась моя слабость следовать за учителем, и показывать ему, на что я способен. Всё же надо признаться, что, как и в покере, он был неподражаем. Мы их попарно умыкали в ту же комнатку, где играли— и очень красиво развлекались. Ради интереса мы выдумывали себе разные роли. Игры были настоящей проверкой наших остроумных предположений. Мы разработали, и даже намеревелись издать некий труд о целой серии экспериментов в отнишениях молодых мужчин с молодыми женщинами. Наприме, мы самым тщательным образом исследовали тот перелом, основной момент этих отношений, когда, так сказать, чужой тебе человек становится своим. А если ко всему этому добавить великое искусство моего приятеля утешать, то наш успех надолго впечатлял другую сторону.

Всё лето я бесовестно лгал своей жене, что был занят какими-то делами и картами. Я почти уверен, что та догадывалась, чем я занимался, но ни разу не дала мне это понять. Она всё оставалась такой внимательной и милой, а мне наконец захотелось выложить ей все подробности. Я очень люблю винить, разоблачать и оплёвывать себя так, чтобы все ахали. Мои захватывающие коленца столь драматичны, что всё испытывают потрясение и считают меня каким то чудом искренности и отваги. 
Чем больше говорю, тем мне приятнее мне, но плохо то, что я иногда забываю меру— и кто-нибудь в конце концов догадывается, чего стоят мои импровизации. А вот ложь я столь бесшумно подпускаю в свои вымыслы, что и сам не знаю, что правда, и часто путаю её с ложью. Надо признаться себе, что моему вообращению свойственно произвольное насилие, которое не может не деформировать факты, всё равно, во чью пользу.
Это моё качество наилучшим образом эксплуатировал Шеф. Он сваливал мне тупейшие и безнадёжные материалы, которые я вдохновенно самой наглой ложью. Например, я вспоминаю, как ы те годы, когда селянам нашим приходилось туго, Шеф послал меня сделать репортаж о том, как кооператоры массово покупают «москвичи». Ну такая пафосная, слащавая вышла феерия, что и литературную награду я за неё получил. И поныне у меня перед глазами улыбающийся с первой полосы, где был помещён репортаж, селянин, нарисованным нашим именитым художником. Тогда друг Пецо впервые отчаялся во мне. Позднее ему пришлось ещё чаше разочаровываться во мне под свои сентиментальные восклицания:
— Не ожидал такого от тебя! Не ожидал!
Беда в том, что и я такого не ожидал от себя. Вообще, я никогда не знаю, куда дойду, и что сам с собой сделаю.
Игра продолжается. Сигареты Генадиева кончились— и вот он сидит кислый и злой. Всё теряет. Мы понемного выхватываем у Гиены, но этот негодяй уже лоснится, как бумажник бая Петко. Милый бай Петко, не играл бы ты с нами! Играй со своими приятелями на стотинку: проиграете два лева— останетесь довольны. С нами страшно. Но, кажется, и тебе, как и мне, доставляет удовольствие игра с сильными. Каждый выигранный у Гиены лев равен сотне, взятой у другого. Самая ужасная вещь в покере это амбиция. Если она тобой правит, ты пропал. Пецо утверждал, что амбиция— внешняя улика посредственного духа. Слава богу, что хоть в этом пороке меня нельзя обвинить…
Этот справа легко наступает мне на ногу. Понял! Как я мог пропустить?! Скандал! Уже три с четвертью! Мы играем четвёртой колодой. Теперь-- финальный тур. Банк с розочками-десятками, всего сорок левов. Игра запахла порохом. По сути начинается настоящая, большая игра, финал. Кто теперь окунётся, тот до конца не высохнет, если господь ему не поможет. Мы теперь подло и жестоко таимся, блефы редки— львов нет, остались одни гиены и шакалы. Этот час больше всего изнуряет напряжённый ум. Небо тебе с овчинку кажется. В это время случаются самые крупные провалы, ведь от напряжения внимания часто сдают нервы.
Гиена съел столько фисташек, что ему вот захочется воды, которую подаст мой напарник. Но мы напрасно ждём. Это тим не испытывает жажды, он неподвижен, набычил свою жирную нею и только хрюкает:
— Мечи!
Ох, «метнуть» тебе дозу стрихининчика!
Не пьётся ему. Не иначе нам придётся разыграть тупой скандал.
Мечет Этот справа, двое пасуют, а я чётко говорю:
— Сто двадцать!
Это справа нарочно тянет, смотрит в свои карты, и лишь спустя нескольку секунд повышает:
— Триста шестьдесят!
Это его уловка. Я режу:
— Забудь! Внеси хоть сто двадцать!
Он лениво ухмыляется и настаивает:
— Триста шестьдесят!
Я вскипаю: 
— Клади сто двадцать и играй! Если не теряешь!
— Триста шестьдесят!— невозмутимо повторяет он, а я трепещу от его упорства-- и вмиг бросаю ему карты в лицо, и кричу, что пусть подобные номера откалывает с другими. Он мне отвечает гадким смехом. Я выговариваю ему двадцать отборнейших фраз— напарник вскакивает и отказывается играть, поскольку я посмел усомниться в его честности. Он выговаривает это как вполне честный человек. Я злобствую, рассовываю свои пачки по карманам и решительно встаю.
Тогда встают бай Петко и Гиена. Начинаются увещевания, уговоры не портить игру, когда так мало осталось. Они предлагают аннулировать раздачу. Несогласен, я желаю уйти, но умиротворённый трёхсотым уговором, сажусь...
И напарник садится. Я не терплю его, играю резко. За столом воцаряется общая нервозность. Гиена, того не желая, медлит и снова возмущается. Этот справа смотрит на меня поверх очков. Мы мигом заводим перепалку, машем руками, Гиена одышливо и злобно объясняет, и в это время колода снова подменена. Теперь она находится в кармане моего напарника, и он уйдёт в клозет, чтобы внимательно сложить её, как надо. Большой удар мы нанёсём старой колодой, ведь Гиена пометил половину карт, что он затем внимательно проверит. А новой колодой мы будем играть по мелочи, а по возможности и вообще не играть.
Только Этот справа идёт в клозет, я собираю карты в руки. Одновременно я завожу долгое объяснение с Гиеной на тему времени на размышление. Мы установили двухсекундный предел после реплики предыдущего игрока, после чего ты теряешь право повысить ставку. Гиена раздражается, я не соглашаюсь с ним и готов устроить новый скандал. Время от времени я ощущаю ненависть, готовую овладеть моим лицом— и я едва не выкрикиваю Гиене: «Глупец, теперь увидишь, что с тобой случится!»  

перевод с болгарского Айдына Тарика