Георги Марков, «Заочные репортажи из Болгарии». Глава «Болгарин ли Шекспир?»
Осенью 1968 года Чехословакия Дубчека была рагромлена. Танки, парашютисты и другие всевозможные войска растоптали воплощённый социализм с человеческим лицом. В Софии, в бывшем Доме инвалидов на улице Солунской, всего в пятидесяти шагах от Союза писателей, располагалось идеологическое управление Государственной безопасности. Тогда, после Чехословакии, оно расширилось и полностью контролировало всё, что считало идеологическим. Его отделы и секторы дублировали все существовавшие профессиональные и творческие жанры в мире пропаганды, культуры, искусства и развлечений. От писателей до цирка.
«Мы всецело доверяем нашим писателям— сказал один из этих тайных контролёров, — но не следует забывать, что кашу в Венгрии заварили писатели, каша в Чехословакии тоже началась с писателей. Самые худшие головные боли в ГДР и Польше тоже происходят от них...»
Логика товарища полковника, который кроме прочего контролировал телевидение, выглядела безупречной. Впервые со времени учереждения Главлита официальная сталинская цензура обязала издательства и редакции предоставлять ей свои текущие и перспективные планы в качестве заявок. А также— машинописные рукописи романов, пьес, поэм и т. д. Специалисты идеологического управления впервые в своей жизни погрузились в упорное чтение. Каждый из цензоров старался быть бдительнее других. Настала такая неприятная атмосфера, что я по надуманному поводу ушёл в долгий неоплачиваемый отпуск. Моими коллегами овладели раздражение и мрачное предчувствие. Многие пророчили подъём мутной волны посредственностей, котороая, пользуясь ситуацией, заполнит собой печать. И правда, стахановцы социалистического реализма почуяли свой момент и заработали на всех парах. Кто-то мне сказал, что Стефан Поптонев за один год издал восемь книг… Другие явно пытались побить его рекорд. Зато перестали публиковаться Константин Павлов, Стефан Цанев, Николай Кынчев, Радой Ралин…
Серость ещё погуще залила театры. Незнайки и неумехи бросились писать пьесы. В 1969-м году отмечалась четветь века коммунизма в Болгарии, и «наверху» решили устроить величайшую демонстрацию, выразив преданность большому брату и негодование по поводу безумия чехов, ополчившихся было против Советского Союза. Надо было организовать величайшее и самое пышное чествование этой даты. Это означало полный вперёд юбилейным (и елейным) метериалам и задний ход остальному, что могло и подождать. Обычная партийная тактика. Все эти чествования суть выдуманные режимом поводы истязать нормальное человеческое мышление, нормальное человеческое творчество. Они глушат и без того робкие критические нотки и провозглашают торжественную, всеобъединающую атмосферу хвалы, славословия и высокоидейного пафоса.
В такой атмосфере никто и не услышит о пьесе моего друга Стефана Цанева «Судебный процесс над богомилами». Ведь Стефан— клеёменный поэт. Идеологическое управление Государственной безопасности успело остановить (во время последней корректуры) его поэму о Советском Союзе. Типографский набор был рассыпан. Его македонская поэма (посвящённая мне) тоже была остановлена. Ему запрещают публиковать и сценарии, и стихотворения. Цензоры запретили два либретто Вили Цанкова для мюзикла «Зигзаг». Это была грустная и смешная история о молодых донкихотах мира. Но вопреки нашим «зигзагом» мюзикл остался без музыки...
Но это нас не остановило. Той осенью, в честь торжественного чествования четверти века коммунизма, мы решили поставить на сцене «Дневник» Богдана Филова*. Николай Хатов любезно предоставил нам свою копию мемуара. И мы с изумлением отрыли, что современные дела в сущности пародируют события, описанные Филовым. Общий мотив двух эпох— «глупости, порождённые чувством безысходности». Невороятным оказлось сходство тех и нынешних болгарских руководителей в прислуживании интересам чужих государств.
Наша пьеса была чистым фарсом. В центре сюжета— идея бомбардировки Вашингтона. Но чем, если в государственной казне ни на что нет денег? Один из генералов предлагает загнать всю армию в реку Владай и намыть золота...
В нашей трактовке «Дневник» Филова превратился в мемуар любого из его последователей за последние 25 лет. Но даже самые смелые люди из Сатирического театра посоветовали нам спрятать наш труд подальше. Мы её оставили в личном пользовании. И затем прочли её друзьям. Она осталась в рукописи.
Зато в этом театре начались репетиции моей пьесы «Я был тем». С режиссёром Нейчо Поповым. Участвовал первый состав театра без Калоянчева. Пока мы репетировали в окружении чудесных декораций Стефана Савова, пока смеялись над остромными находками Георги Парцалева и в который раз восхищались природным юмором Татяны Лоловой, я думал, что нам надо быть сумасшедшими, чтобы пытаться показать сатирическую пьесу именно в такой момент. Казалось, что всё держится на партином доверии к Нейчо и на благосклонности первой особы ко мне. Всё же мы сларались нащупать предел дозволенного и, скрадывая горькие истины, подсластили финал пьесы так, что он нам самим показался липким щербетом. Но горемычного Нейчо постиг инсульт— и репетиции прервались, а затем их проводил я, после— Методи Андонов, один из самых интересных и талантливых болгарских режиссёров, который— я не знаю, как —одновременно дружил и с Константином Павловым, и с Богомилом Райновым...
между тем в связи с работой над главной юбилейной пьесой под названием «Коммунисты» мне надо было часто ходить в театральный отдел Государственой безопасности. Начальствовал там Иван Русев, который всё время ждал своего увольнения. Сопротивляясь наступлению правоверной посредственности, он старался защищать художественные принципы. Иван был одним из последних непрактичных идеалистом, которым судилось быть сброшенными с подобных постов. Античехословацкая волна настигла и его. Но, будучи начальником, он успел дать Асену Шопову добро на постановку «Коммунистов». И мы уже знали, что нам предстоит страшное представление.
Но в театральном отделе царило сущее помешательство и неуверенность, точно как в нашем издетельстве. Репертуары всех театров снова и снова проверялись Государственной безопасностью. Офицеры из Инвалидного дома читали всё — заявки, резюме, варианты, режиссёрские планы, завершённые пьесы.
В тот день я застал Ивана в большом напряжении. Пока мы разговаривали, в дверь постучались и вашёл хорошо знакомый мне полковник Государственной безопасности, первый заместитель начальника идеологического управления. Он пришёл, чтобы включить в репертуары некоторые пьесы, которые Государственная безопасность поначалу забраковала. Он руководствовался решением Комитета по делам искусства и культуры, согласно которому не менее репертуар театров должен хотя бы на 50 процентов состоять из современных болгарских пьес. Я забыл, какая доля полагалась советским пьесам. Обычно любезное выражение лица полковника на этот раз выражало неуместность любезностей. По натуре молчаливый человек, говоря с развызными интеллектуалами, чтобы преодолеть собственное чувство неполноценности (я это предполагаю), он по-армейски рубил слова. В них не было двойственности и обтекаемости, не было никакого смыслового подтекста. Всё предельно ясно, как на параде.
— Я прочёл репертуарный план,— тяжело сказал он— и он нисколько не понравился мне! Для меня это не репертуарный план!
Его светлые глаза в упор посмотрели на Ивана, который вспыхнул, услышав это, и еле сдержался от восклицания: «Да что ты понимаешь в репертуарных планах?!»
— Сколько у вас советских постановок?— спросил полковник и сам себе ответил. — Пять!
Иван тяжело проглотил это и снова сдержал себя.
— А сколько английских?.. Тридцать семь!.. Тридцать семь! —повторил он и затем сделал свой коронный выстрел. — Если это не идеологическая диверсия, то будь здоров!
Полковник был похож на торжествующего ребёнка, играющего роль хозяина, который застиг вороватого слугу на месте преступления.
Пока и я удивлённо размышлял, откуда у нас целых 37 английских пьес, Иван отрезал:
— Э, не говори мне глупостей! Из этих 37 пьес 36— различные постановки Шекспира!
Иван явно думал авторитетом Шекспира отмахнуться от полковника. Но тот нашёлся:
— Шекспир!— злобно воскликнул полковник. — Болгарин ли Шекспир?! А?!
Иван не смог переварить последний вопрос. Лицо его выразило полное изумления, словно кто его пнул сзади. Он меньше всего ожидал, что первый заместитель начальника идеологического управления при Государственной безопасности объявит Шекспира идеологическим диверсантом. Я предчувствовал, что Иван готовиться брякнуть замогильным голосом:
«Да, Вильям Шекспир— болгарин, член коммунистической партии с 1564 года и верный друг Советского союза!»
Иван молчал. Уверенный в своей победе, полковник отчалил с презрительным выражением лица. В кабинете наступила тишина Иван тяжело покачал головой:
«И Шекспир им неугоден!»
Несколько месяцев спустя, когда я пришёл в комитет, Ивана уже там не было. И его отсутствие усугубило мою задачу, покольку на этот раз мне предложили остановить свою пьесу… В числе премьер 1969 года несколько театров представили мою пьесу «Покушение». В ней шла речь о двоих заговорщиках, которые попытались убить диктатора-генерала, по последний был спасён обезьяной, ведь, по-моему, диктаторов и диктатуры спасают только они. Пьеса, лишенная всякой конкретности и привязки ко времени и к месту, в общем была легендой о чём-то, случившемся когда-то и где-то. Но и слепым, а также автору редакционной статьи в газете «Работническо дело» от 26 июня 1969 года, было ясно, что она подразумевает исключительно современную Болгарию и её современного диктатора. Театральные режиссёры, посмевшие заняться пьесой, тоже очень хорошо знали это. и поэтому их постановки оказались очень разными. В Пловдивском театре и в других местах она была привязана к фашистскому прошлому, а генерал оказался каким-то фашистским диктатором, хотя реплики в ней реплики вроде «в эту страну ты можешь войти, но не сможешь выйти!» остались. Но в Сливенском народном театре, где её постановщиком оказался молодой, исключительно талантливый режиссёр Николай Поляков, инсценировка вышла заметной. Он очень верно решил, что пьеса должна прозвучать совеременно, и что текст важнее действия. Мы изумились, когда увидели, что все без исключения актёры— и генерал, и его ординарец— одеты в чёрные фраки. Действие происходило без декораций, на фоне опущенного багрового занавеса. На сцене Сливенского народного театра играли никакую не антифашистскую притчу, а пьесу о современной Болгарии.
Сторонниками ортодоксальнейшей партийной линии в театральной критике были Владимир Каракашев и Севелина Гьорова, протеже сталинской креатуры Филипа Филипова. Посмотрев постановку пьесы в Сливене, Гьорова в качестве члена просмотровой комиссии предложила показать её в Народном театре Софии. Когда я услышал это, мне стало ясно, что за этим может последовать. Именно зимой и весной 1969 года партия ревностно занималась чисткой. Постановка в Софии могла вызвать фатальную для этих молодых и талантливых людей реакцию, и, будучи сердцем и душой со Сливенским театром, я подумал, что обязан их спасти… Они не подозревали, какой капкан им приготовили в Софии…
Тогда состоялось одно из моих самых тягостных посещений комитета. Я ходил из комнаты в комнату и ко всеобщему изумлению говорил, что недоволен сливенцами и прочими… Номер прошёл. Если автору неугодна постановка, то что и говорить… Вместо Сливена в Народный театр столицы с гастролями прибыл Пловдив. Но вопреки отличной игре и всячески отмеченной и награждённой пьесе газета «Работническо дело» назвала её чуждой.
Я рассказываю это, чтобы вспомнить, в каких сложных и некрасивых положениях оказывались мы, и для того, чтобы указать неких их неких кабинетов, которые трассировали мой путь в направлении государственной границы.
перевод с болгарского Айдына Тарика
* Богдан Филов— 1883— 1945) премьер-министр Болгарии, был репрессирован коммунистами, —прим. перев.
Обсудить у себя
0
«Мы всецело доверяем нашим писателям— сказал один из этих тайных контролёров, — но не следует забывать, что кашу в Венгрии заварили писатели, каша в Чехословакии тоже началась с писателей. Самые худшие головные боли в ГДР и Польше тоже происходят от них...»
Логика товарища полковника, который кроме прочего контролировал телевидение, выглядела безупречной. Впервые со времени учереждения Главлита официальная сталинская цензура обязала издательства и редакции предоставлять ей свои текущие и перспективные планы в качестве заявок. А также— машинописные рукописи романов, пьес, поэм и т. д. Специалисты идеологического управления впервые в своей жизни погрузились в упорное чтение. Каждый из цензоров старался быть бдительнее других. Настала такая неприятная атмосфера, что я по надуманному поводу ушёл в долгий неоплачиваемый отпуск. Моими коллегами овладели раздражение и мрачное предчувствие. Многие пророчили подъём мутной волны посредственностей, котороая, пользуясь ситуацией, заполнит собой печать. И правда, стахановцы социалистического реализма почуяли свой момент и заработали на всех парах. Кто-то мне сказал, что Стефан Поптонев за один год издал восемь книг… Другие явно пытались побить его рекорд. Зато перестали публиковаться Константин Павлов, Стефан Цанев, Николай Кынчев, Радой Ралин…
Серость ещё погуще залила театры. Незнайки и неумехи бросились писать пьесы. В 1969-м году отмечалась четветь века коммунизма в Болгарии, и «наверху» решили устроить величайшую демонстрацию, выразив преданность большому брату и негодование по поводу безумия чехов, ополчившихся было против Советского Союза. Надо было организовать величайшее и самое пышное чествование этой даты. Это означало полный вперёд юбилейным (и елейным) метериалам и задний ход остальному, что могло и подождать. Обычная партийная тактика. Все эти чествования суть выдуманные режимом поводы истязать нормальное человеческое мышление, нормальное человеческое творчество. Они глушат и без того робкие критические нотки и провозглашают торжественную, всеобъединающую атмосферу хвалы, славословия и высокоидейного пафоса.
В такой атмосфере никто и не услышит о пьесе моего друга Стефана Цанева «Судебный процесс над богомилами». Ведь Стефан— клеёменный поэт. Идеологическое управление Государственной безопасности успело остановить (во время последней корректуры) его поэму о Советском Союзе. Типографский набор был рассыпан. Его македонская поэма (посвящённая мне) тоже была остановлена. Ему запрещают публиковать и сценарии, и стихотворения. Цензоры запретили два либретто Вили Цанкова для мюзикла «Зигзаг». Это была грустная и смешная история о молодых донкихотах мира. Но вопреки нашим «зигзагом» мюзикл остался без музыки...
Но это нас не остановило. Той осенью, в честь торжественного чествования четверти века коммунизма, мы решили поставить на сцене «Дневник» Богдана Филова*. Николай Хатов любезно предоставил нам свою копию мемуара. И мы с изумлением отрыли, что современные дела в сущности пародируют события, описанные Филовым. Общий мотив двух эпох— «глупости, порождённые чувством безысходности». Невороятным оказлось сходство тех и нынешних болгарских руководителей в прислуживании интересам чужих государств.
Наша пьеса была чистым фарсом. В центре сюжета— идея бомбардировки Вашингтона. Но чем, если в государственной казне ни на что нет денег? Один из генералов предлагает загнать всю армию в реку Владай и намыть золота...
В нашей трактовке «Дневник» Филова превратился в мемуар любого из его последователей за последние 25 лет. Но даже самые смелые люди из Сатирического театра посоветовали нам спрятать наш труд подальше. Мы её оставили в личном пользовании. И затем прочли её друзьям. Она осталась в рукописи.
Зато в этом театре начались репетиции моей пьесы «Я был тем». С режиссёром Нейчо Поповым. Участвовал первый состав театра без Калоянчева. Пока мы репетировали в окружении чудесных декораций Стефана Савова, пока смеялись над остромными находками Георги Парцалева и в который раз восхищались природным юмором Татяны Лоловой, я думал, что нам надо быть сумасшедшими, чтобы пытаться показать сатирическую пьесу именно в такой момент. Казалось, что всё держится на партином доверии к Нейчо и на благосклонности первой особы ко мне. Всё же мы сларались нащупать предел дозволенного и, скрадывая горькие истины, подсластили финал пьесы так, что он нам самим показался липким щербетом. Но горемычного Нейчо постиг инсульт— и репетиции прервались, а затем их проводил я, после— Методи Андонов, один из самых интересных и талантливых болгарских режиссёров, который— я не знаю, как —одновременно дружил и с Константином Павловым, и с Богомилом Райновым...
между тем в связи с работой над главной юбилейной пьесой под названием «Коммунисты» мне надо было часто ходить в театральный отдел Государственой безопасности. Начальствовал там Иван Русев, который всё время ждал своего увольнения. Сопротивляясь наступлению правоверной посредственности, он старался защищать художественные принципы. Иван был одним из последних непрактичных идеалистом, которым судилось быть сброшенными с подобных постов. Античехословацкая волна настигла и его. Но, будучи начальником, он успел дать Асену Шопову добро на постановку «Коммунистов». И мы уже знали, что нам предстоит страшное представление.
Но в театральном отделе царило сущее помешательство и неуверенность, точно как в нашем издетельстве. Репертуары всех театров снова и снова проверялись Государственной безопасностью. Офицеры из Инвалидного дома читали всё — заявки, резюме, варианты, режиссёрские планы, завершённые пьесы.
В тот день я застал Ивана в большом напряжении. Пока мы разговаривали, в дверь постучались и вашёл хорошо знакомый мне полковник Государственной безопасности, первый заместитель начальника идеологического управления. Он пришёл, чтобы включить в репертуары некоторые пьесы, которые Государственная безопасность поначалу забраковала. Он руководствовался решением Комитета по делам искусства и культуры, согласно которому не менее репертуар театров должен хотя бы на 50 процентов состоять из современных болгарских пьес. Я забыл, какая доля полагалась советским пьесам. Обычно любезное выражение лица полковника на этот раз выражало неуместность любезностей. По натуре молчаливый человек, говоря с развызными интеллектуалами, чтобы преодолеть собственное чувство неполноценности (я это предполагаю), он по-армейски рубил слова. В них не было двойственности и обтекаемости, не было никакого смыслового подтекста. Всё предельно ясно, как на параде.
— Я прочёл репертуарный план,— тяжело сказал он— и он нисколько не понравился мне! Для меня это не репертуарный план!
Его светлые глаза в упор посмотрели на Ивана, который вспыхнул, услышав это, и еле сдержался от восклицания: «Да что ты понимаешь в репертуарных планах?!»
— Сколько у вас советских постановок?— спросил полковник и сам себе ответил. — Пять!
Иван тяжело проглотил это и снова сдержал себя.
— А сколько английских?.. Тридцать семь!.. Тридцать семь! —повторил он и затем сделал свой коронный выстрел. — Если это не идеологическая диверсия, то будь здоров!
Полковник был похож на торжествующего ребёнка, играющего роль хозяина, который застиг вороватого слугу на месте преступления.
Пока и я удивлённо размышлял, откуда у нас целых 37 английских пьес, Иван отрезал:
— Э, не говори мне глупостей! Из этих 37 пьес 36— различные постановки Шекспира!
Иван явно думал авторитетом Шекспира отмахнуться от полковника. Но тот нашёлся:
— Шекспир!— злобно воскликнул полковник. — Болгарин ли Шекспир?! А?!
Иван не смог переварить последний вопрос. Лицо его выразило полное изумления, словно кто его пнул сзади. Он меньше всего ожидал, что первый заместитель начальника идеологического управления при Государственной безопасности объявит Шекспира идеологическим диверсантом. Я предчувствовал, что Иван готовиться брякнуть замогильным голосом:
«Да, Вильям Шекспир— болгарин, член коммунистической партии с 1564 года и верный друг Советского союза!»
Иван молчал. Уверенный в своей победе, полковник отчалил с презрительным выражением лица. В кабинете наступила тишина Иван тяжело покачал головой:
«И Шекспир им неугоден!»
Несколько месяцев спустя, когда я пришёл в комитет, Ивана уже там не было. И его отсутствие усугубило мою задачу, покольку на этот раз мне предложили остановить свою пьесу… В числе премьер 1969 года несколько театров представили мою пьесу «Покушение». В ней шла речь о двоих заговорщиках, которые попытались убить диктатора-генерала, по последний был спасён обезьяной, ведь, по-моему, диктаторов и диктатуры спасают только они. Пьеса, лишенная всякой конкретности и привязки ко времени и к месту, в общем была легендой о чём-то, случившемся когда-то и где-то. Но и слепым, а также автору редакционной статьи в газете «Работническо дело» от 26 июня 1969 года, было ясно, что она подразумевает исключительно современную Болгарию и её современного диктатора. Театральные режиссёры, посмевшие заняться пьесой, тоже очень хорошо знали это. и поэтому их постановки оказались очень разными. В Пловдивском театре и в других местах она была привязана к фашистскому прошлому, а генерал оказался каким-то фашистским диктатором, хотя реплики в ней реплики вроде «в эту страну ты можешь войти, но не сможешь выйти!» остались. Но в Сливенском народном театре, где её постановщиком оказался молодой, исключительно талантливый режиссёр Николай Поляков, инсценировка вышла заметной. Он очень верно решил, что пьеса должна прозвучать совеременно, и что текст важнее действия. Мы изумились, когда увидели, что все без исключения актёры— и генерал, и его ординарец— одеты в чёрные фраки. Действие происходило без декораций, на фоне опущенного багрового занавеса. На сцене Сливенского народного театра играли никакую не антифашистскую притчу, а пьесу о современной Болгарии.
Сторонниками ортодоксальнейшей партийной линии в театральной критике были Владимир Каракашев и Севелина Гьорова, протеже сталинской креатуры Филипа Филипова. Посмотрев постановку пьесы в Сливене, Гьорова в качестве члена просмотровой комиссии предложила показать её в Народном театре Софии. Когда я услышал это, мне стало ясно, что за этим может последовать. Именно зимой и весной 1969 года партия ревностно занималась чисткой. Постановка в Софии могла вызвать фатальную для этих молодых и талантливых людей реакцию, и, будучи сердцем и душой со Сливенским театром, я подумал, что обязан их спасти… Они не подозревали, какой капкан им приготовили в Софии…
Тогда состоялось одно из моих самых тягостных посещений комитета. Я ходил из комнаты в комнату и ко всеобщему изумлению говорил, что недоволен сливенцами и прочими… Номер прошёл. Если автору неугодна постановка, то что и говорить… Вместо Сливена в Народный театр столицы с гастролями прибыл Пловдив. Но вопреки отличной игре и всячески отмеченной и награждённой пьесе газета «Работническо дело» назвала её чуждой.
Я рассказываю это, чтобы вспомнить, в каких сложных и некрасивых положениях оказывались мы, и для того, чтобы указать неких их неких кабинетов, которые трассировали мой путь в направлении государственной границы.
перевод с болгарского Айдына Тарика
* Богдан Филов— 1883— 1945) премьер-министр Болгарии, был репрессирован коммунистами, —прим. перев.
