В полдень вернувшийся с работы Ася ждал дома. Ровне через полчаса пришёл Слав. Надя позвала мужа и спросила его, готовить ли обед на троих, но к её удивлёнию, тот энергично отказал. Он наметил для себя совсем короткий разговор с её братом, и только. 
Ася был необычно возбуждён. Прежде решиться на эту встречу, он пережил тяжёлую борьбу с собой. Теперь он и правда решился пожертвовать собой во имя целей, которые важны не только ему. Оказавшемуся в безвыходном положении Асе пришлось прибегнуть к Славу, которого он глубоко презирал. Но журналист это сила, которую можно использовать под строгим надзором.
Ася снова зашёл в каминет и сразу приступил к делу.
— В каком состоянии находится твоя газета?
Сидящий перед письменным столом Слав с непоределённым выражением лица, сдержанный и словно выжидающий, сразу встал и, всё ещё не выбравший манеру поведения, маскируя собственную нерешительность заходил по комнате. Он широко шагал ко дверям, вдруг возвращался, сначала одним путём, затем другим, одновременно он приглаживал свои волосы, рылся в карманах. То были обычные движения, сбивавшие с толку сосеседника. Тот мог подумать, что Слав забыл носовой платок или вспомнил что-то тревожное. В то время о собирался с мыслыми, соображал. Сегодня он пришёл с режением быть жестоким, резать, отказывать, унизить своего собеседника, но натура его превозмогала. Сначала надо увидеть, не потерял ли он что-то. В каком состоянии его газета? Хм! Хорошо. Зачем его спрашивают от этом? Он ударился о стул, скомкал ковёр, достал подкладку вместо платка из кармана. Наконец, Слав заговорил:
— Что с моей газетой? Что ты вспомнил о нём?
Ася спокойно наблюдал его.
— Сядь, — пригласил он Слава. — Оставь ковёр, служанка поправит его. Прошу тебя, поговорим без трюкачества.
— Трюкачество?! О чём ты?
Слав направился ко двери, и вмиг его толстое лицо выдало скрываемую злобу и ненависть.
— Сядь, — повторил приглашение Ася.
Слав ловко прикрыл своё чувство толстяцкой улыбкой.
— Ваши стулья отвратительны. Я растянусь на диване.
И он уложил своё куцее, толстое тело на диван.
—Хорошо, слушай! В каком состоянии находится моя газета. Я тебе скажу. 15-ти тысячный тираж и высочайший авторитет. И это в такое время, учти.
— Я не спрашиваю тебя о тираже. Кому служит, хочу я знать, твоя газета? Ты чем-то обязан известным личностям?
Слав театрально прищурился и посмотрел в потолок. Ася дополнил:
— Мы можем продолжить разговор только после твоего ответа на мой вопрос.
Журналист соскочил с дивана и снова вышел на маршруты своей врутрикомнатной прогулки. Он хотел сказать, кому служил его газета. Он скажет, что и пятака не даст за важные разговоры, на которые его позвали. Назовёт своего зятя дурнем. Плюнет и уйдёт. И снова вышли наружу его хитрость и это вечное опасение не проболтаться о своём и не упустить чужих слов. Вынув из кармана номер своей газеты, он на этот раз ловким движением руки замаскировал хаос внутри себя. 
— Вот, глянь сам, кому она служит.
Он поклал газету на стол перед Асей.
— Тут напечатано «независимая и информационная».
Не поморщась, Ася с презрением улыбнулся.
— Это ничего не значит.
— Значит!— вскричал редактор. —Для меня значит. Моя газета независима, поскольку она служит истине.
Ася примирительно предложил.
— Скажем просто. Тебе кто-то платит за службу этой истине?
— Платят. 17 тысяч читетелей.
— Только они?
Теперь журналист рассердился всерьёз. Он сел на стул перед столом, глаза его смотрели с вызовом, губы его кривились от невысказанной ругани.
— Скажи мне, ТЫ чего хочешь?
Глаза уго смотрель в упор в Асю— настойчиво, без хитрости, явно враждебно. Ася подумал.
— Хорошо. Поговорим с риском, что беседа окажется напрасной. Я попытаюсь. Если не патриотизм, то, может быть, всё же какой-то интерес тебя заставит выслушать всё.
И тихо, без волнения, но тоном, вдохновлённым чистейшим чувством и спокойным сознанием, Ася высказал своё предложение. Он находил, что идея, во имя которой он и его товарищи рискнули соверщить переворот, осталась за спиной лиц, составивших правительство, или скорее, власть опутана личностями, предающими всех и вся, чтобы завтра пробиться в в кабинеты. Никто их пламенно жертвовавших собственной жизнью теперь не управляет обществом. Всё пошло` как было прежде. И заходит много дальше. Он находил, что нынешнее положение— временное, и что его возможно выправить. Но последние события разбудили в нём убеждение в перспективности чистых идеалистов, в высших своих устремлениях готовых на самопожертвование. Но ди сих эти люди были орудиями, а не творцами. Они употребили себя на общее благо, а на следующий день отстранились, чтобы обдумать случившееся. Поэтому в обществе вполне возможно повторение пройденного. Идеалистам необходимо проявить и творческие силы, вместе с готовностью к дальнейшей борбе. Настало их время сорвать плод своих прежних деяний. Не ради личных интересов, а ради блага родины.
Несколько раз Слав пытался его перебить. Наконец, ему это удалось.
—Будь конкретнее, — предложил он. —Что ты хочешь сказать этим?
Сплтетя пальцы, Ася всё время держал руки перед собой. Тереь он устало потёр лицо ладонями.
— Разве не ясно? Нынешнее правительство будет сменено, чтобы завтра ко власти пришли негодяи, которые не остановятся перед убийством людей, знающих их подноготную.
Слав взорвался:
— О ком ты говоришь?!
Но Ася будно не слышал его.
— Конкретно. Я хочу устроить борьбу благородных идеалистов, поныне жертвовавших собой и не видящих осуществления своих идеал. Для этого мне нужна газета. Могу ли я рассчитывать на твою?
Журналист было метнулся из комнаты, но очень быстро передумал, плюхнулся на стул, ударит обеими ладонами по столу и почти торжественно выкрикнул:
— Нет и нет. Тысячу раз нет. Погоди-ка, уж я скажу тебе. Вы— бабы. А ты— первейшая баба. Не приходил я к тебе? Приходил. Но ты тогда спал. Ты брезговал говорить со мной. Теперь поздно.
Он впал в истерику от удовольствия быть нахальным и дерзким циником, и продолжил:
— Скажу тебе всё. Я служу другому. Пока ты спал, устраивались дела. Завтра мы соберём плоды. Ты знаешь, кому я служу. Здравеву. Завтра он станет министром, а мне того и нужно.
И он неожиданно расхохотался, громко и безобразно.
— Смотри ты, и кляча в хомут суётся!
Ася упёрся руками в кромку стола и, бледен, поднялся, но в глазах его полыхал огонь.
— Уходи! — сурово приказал он.
Но журналиста обуяло истинное безумие. С безобразным, перекошенным лицом, с гнусно слезящимися глазами, вытянув толстые свои, грязые руки, он изрыгал:
— Погоди, голубчик. Я не кончил. Погоди, идеалист, тебе надо услышать это. Вы— жеманные щеголихи, позёры, а мы ищем людей дела. Знаешь ты, что зовётся делом? Когда выингываешь! Берёшь власть и деньги, а идеалами подмазываешь, чтоб ехать дальше. Валишь соперника, занимаешь его место и показываешь ему, как ехать надо. Идеал в силе твоей. Идеал это когда насыпаешь себе полные карманы денег на чёрный день. Жизнь это колесо, в котором мы вертимся, как белки. Растяпы внизу, а мы вверху. Упустишь случай— он не вернётся. Ты поздно опомнился. И ты ничего не предлагаешь мне за труды.
Струмски поспешил к двери и кратко выкрикнул:
— Иди!
Журналист выглядет избитым зверем, он хотел сказать что-то ещё, ради большего зла, чтобы укусить побольней, но пламенеющие глаза и бледнокаменное лицо Аси обуздали его. Затем, то ли испугавшись своих несдержанных слов, или расшифровав за поведением Аси некую тайную и опасную силу, а может быть, подумав, что упустил некую необычную для себя комбинацию, он попытался было привычно схитрить. Но теперь он стал похож на разболтанную марионетку. Глаза Аси сбили его спесь и, не владея собой, он подошёл к двери. Здесь Слав попытался улыбнуться: 
— Всё-таки мы можем поговорить иначе.
Не ответив, Струмски захлопнул дверь за ним.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Слав получил открытку с Асиным приглашением в гости, и он долго вертел её своими толстыми пальцами. 
— Смотри-ка!— повторил он, и все напластования лица его задвигались для одной улыбки. Его волоса, все нечёсаные кудри, торжественно торчали.
В тот момент в редакции никого не было. Через окно па`рило осеннее солнце, а на столе лежали, ожидая съедения, ломти каравая с маслом.
Слав давно не видел своего зятя, но неожиданное приглашение не обрадовало его, уже охладевшего к родственнику. Он только дивился и был очень любопытен узнать, зачем понадобился недоступному Асе Струмски.
Он находил самые разные поводы и, не в силах выбрать ничего определённого, с мыслями, занятыми злободневным, принялся за еду. Он откусил бутерброд с одного конца, затем— с другого, поклал остаток на стол и облизал пальцы. И так, с пальцами в губах, он рассмеялся.
Он догадался, для чего понадобился Асе. Упустив все комбинации собственного возвышения, тот сдаётся ему на милость. А ведь знает, что господин редактор с некоторого времени стал очень хорош. То-то и оно! Теперь найди ему денег!
Но, по-журналистски боек на мысли, он почти сразу отказался от собственного предположения и нахмурился. Он вспомнил брезгливость с которой Ася вступал в разговор с ним. Он вспомнил презрение, с которым тот встречал все его предложения. Может быть, наконец этот герой плюнул себе в лицо и протянет руку по деньги?
Нет. Верно, его повод поважнее. Его предложение куда важнее, и в нём замешаны общие интересы, дескать, герой решился на жертву: «Я поговорю с вами, господин, но знайте, что это я делаю не ради себя».
Внизу цокотали пишущие машинки, по лестнице спешили люди. Здание испытывало торжественный час выхода номера.
Один сотрудник ввалился в комнату с первой полосой и расстелил её на столе. Редактор сразу, чтобы «окинуть прощальным вглядом», склонился над нею. Передовица была точно ко времени — «Урок последних событий». Третья колонка содержала сенсацию— «Повешение коммунистического вождя Илова и других осуждённых».
В тот миг зашёлся телефон. Слав взял трубку:
— Алло!
Лицо его просияло. Он растянулся на стуле, закинул ногу на ногу и подмигнул ждавшему сотруднику.
— Добрый день, господин Здравев. Прошу! Передовица! Точно ко времени!
Он сообщил заголовок и обрушил водопад слов. Господин со своей стороны имел другой проект. Слав защищался. Наконец он взмолился:
— Но вы позвонили очень поздно. Мы уже сверстали газету.
Тот был неумолим. Редактор в последний раз кратко ответил «да» и положил трубку.
—Убрать передовицу и оставить её на завтра. Я скоро дам другую.
Сотрудник удивлённо посмотрел на него. Редактор подал ему полосу и, не обращая внимания, взял бумагу и начал писать. Заглавие: «Необходимость смены кабинета». И затем:
«Наша страна пережила тяжёлое испытание. Горсть подкупленных бездельников поверила, что сможет увлечь наш сельский народ в чуждую нашим условиям классовую борьбу. Этот народ показал, насколько наивный были надежды смутьнов. Они получили неожиданный, сокрушительный удар в спину. Последний пожар был погашен народом, передпочёвшим свою избу и ниву многократно обещанной ему коммуне. Бесспорно, в краткой борьбе проявилась и организованное участие правительства. За это его все мы поддерживаем и одобряем. Но теперт, котгда всё миновало, нам снова надо остановиться на необходимости изменений в его составе. Эта необходимосто тем более безотгалательна после пережитых нами событий...»
Господин редактор увлёкся. Рука его была натаскана, слова— наготове в голове, ему требовалось лишь проворнее макать своё перо в чернила.
Через пятнадцать минут передовица была голова. В ней доказывалась необходимость перемены. Указывалась и среда, из которой требовались выходцы для смены руководства. В центре этой среды, что знал каждый, стоял тайный патрон газеты.
Слав позвонил, передал кукопись вошедшему слуге и ожесточённо запихнул в рот остаток трапезы. Он посмотрел на часы— одиннадцать.
Время прогулки по бульвару Царя-Освободителя, куда он выходил в те дни, когда был доволен собой. Он шёл и притворялся рассеянным, засматривался на красивых девушек и встречал видных господ из парламента. Он был знаком со всеми, и все были интимно знакомы с ним. Ведь он умел вести себя. На людях необходимо выглядеть безобидным и быть забавным. Он здоровался, ища шапку у себя на голове, когда та была у него в руке. Но все эти людишки в сущности так наивны. Он их всех оценил и знал, кто ему нужен. Он искал знакомых, как скупердяй —деньги, и для него все они— лесница, по которой он восходит. Сегодня он ничто, а завтра...
Он смотрел в окно на синее небо. Внизу тарахтели машины, в соседней комнате сновали репортёры. Его сигарета медленно догорала в пепельнице… Завтра он завластвует, заимеет деньги, получит…
Он посмотрел на стол и снова увидел открытку Струмски.
— Чёрт побери, чего хочет этот сумасшедщий?!
Лицо его неожиданно приобрело своё настоящее выражение— злое и брутальное. Его друг позволяет себе принимать его за тряпку, которая теперь ему понадобилась! Хорошо! Посмотрим!

перевод с болгарского Айдына Тарика

Уже несколько дней никаких писем! Надя Струмска тосковала по незнакомцу. Забыл он её, угас огонь его увлечения или... 
Она заподозрила, что некто иной получает послания. И стала поджидать письмоношу. Старик пожимал плечами.
— Сегодня нет.
Он несколько дней повторял это и посматривал на женщину своими пытливыми глазами. Надя мучилась угадывая отправителя среди всех своих знакомых. Несколько раз она подумала о Младенове, припомнила все обстоятельства их случайных встреч, его взгляды, его голос, столь нежно ласкавший её. Она почти уверилась в том, что он был этим незнакомцем, но не надолго остановилась на его образе. В её душе зрело больное и неудержимое желание. Она ждала броситься в огонь одного переживания, к которому стремилась всем своим естеством. Но её влечение не стремилось ни к какому образу. То был смутный порыВ плоти, а не любовное томление по определённому мужчине. Мог бы прийтись и её муж, она больше всего ждала его, но кто-то должен был угодить ей, или она бы утратила разум.
Она стала нервной, рассеянной, кусала губы свои или подолгу целовала нежную, белую мякоть своих рук. Иногда Ася подолгу пристально смотрел на неё, и она страшилась его взлгяда, но ещё больше— того, что однажды завопит ему в лицо, бросится на него с поднятыми руками и выскажет ему всё. Она хотела! Умирала от желания! Ему надобно было понять это, или она высмеет его.
Иногда она прижимала голову к его груди и плакала.
— Что с тобой?— спрашивал он.
—Гладь меня, ласкай меня! — умоляла она.
Его студёные ладони опускались на её лицо, его бесстрастные губы пытались целовать её. Она сверху бросалась на его и кусала, и целовала его.
Однажды она сказала ему:
— Не могу больше.
Ему на глаза навернулись слёзы.
— Потерпи, я чувствую, как возвращаются мои силы. Может быть, мучение ещё немного продлится.
Он лгал. Его разум пробуждался, его силы возвращались, но он носил с собой мертвеца без признаков воскрешения.
Она на несколько часов успокаивалась, а затем всё повторялось.
Он отправлялся на работу или ещё куда, наконец, он всегда находил, куда уйти — и в пустом доме она оставалась одна со своей страстью.
— О, мне бы детей! — стонала она.
С ней стали происходить нервные срывы, надо было показаться врачу. Ася сам отвёл её. Но когда требовалось прийти во второй раз, она осталась дома. Она боялась врача. Его ладонь на лбу или на сердце её застила ей глаза, туманила её разум.
Дома она читала полученные письма и каждый день к четырём ждала новых. Прошла неделя. Они перестали приходить.
— И сегодна нет, — жал плечами старый письмоноша и чуть иронически улыбался.
Бывали дни, когда она обуздывала стихию плоти и трезво думала о своей семейной жизни. Было ли в нём нечто сильнее, выше плотской нужды? Она стыдилась даже подумать это. Конечно, было.
Её надо заботиться о своём любимом муже. Надо жертвовать всем ради него. Она вспоминала их дни после обручения, вспоминала первые дни после свадьбы. Не получила ли она свою долю, нет ли у неё ныне задач повыше?
Она попыталась стать религиозной, но не увлеклась. Церковь осуждала её, требовала посыпать свою голову пеплом и покаяться в грехах. Грешницей была она? Она желала большего, чем то, ради чего её создал Бог? Поверхностная в понимании религиозной морали, она с яростью набросилась на оковы церкви. Этого капища чертей. Она слушала священиков, о разносились истории, она внимала двусмысленным проповедям. Ничто не утоляло ей души. Всё годилось другим.
Но увлечение церковью очень легко привело её к капищу лжеучителей, о которых после войны много часто говорилось.
Однажды она пришла в салон одной свободной секты и услышала новую проповедь. И тут же собирались люди, мужчины и женщины, и тут же они преклоняли колени, и верили. А проповедь была совсем другой. В церкви молвили о спасении от греха и соблазна, а тут учители говорили «познаем грех, чтоб было в чём раскаяться». До той поры она ничем не впечатлялась. Только видом прихожан— и здесь слушали и верили люди, как там, перед распятием Христа.
И она рассудила, что для неё важна вера. И перестала интересоваться религией.
Снова наступил ужас пустого дома, встречи с больным мужем, нервные срывы.
Раз она сказала Асе:
— Нам надобно развестись.
И сразу раскаялась. Ася пристально посмотрел на неё, бледный, трепетный.
— Так далеко зашло?— спросил он её, и она увидела, что губы его бледны как пепел.
Она бросилась ему на колени и зарыдала. Нет, нет. Она не желала разделиться с ним. Безгранично любит его.
Она не лгала. Но она достигла предела своей му`ки и боялась за себя. Куда б она зашла при первом соблазне?
Она любила своего мужа, оттого и боялась.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Осень кипела событиями.
Ещё в начале октября газеты сообщили об аресте Тодора Илова и нескольких его товарищей с огромной массой пропагандистской литературы, зовущей к бунту пролетариев. Но когда все подумали, что этим дело кончилось, из провинции пришла весть о начале настоящей революции.
Правительство, обессиленное «дружеской» борьбой внутри себя, сразу опомнилось. И газеты было перестали выносить сор из избы, но поползли самые мрачные слухи. Молва заменила официоз, отчего все выглядело лишь страшнее. 
Говорили о целых взбунтовавшихся городах, шептались и о целых областях, над которыми реет красное знамя рабочей партии. Заработала та чудовищная машина устроенная друзьями Илова, о которой он с радостью говорил. Кнопка была нажата, сигнал дан —и в городах, и в сёлах вышли из подполья вооружённые толпы, которые сражались с армией и с администрацией, овладевали общественным имуществом, убивали чиновников и сами теряли борцов. Молва говорила и о виселицах, и о непрестанном хохоте картечи. Оружие переходило из рук в руки. Петля с одинаковым бесстрашием душила солдат и рабочих. Картечь равнодушно косила красных и националистов. Смерть повиновалась руке, которая ею управляла. Сегодня одни были сильнее, завтра— другие. Над Болгарией висели облака, обагрённые безумно пролитой кррвью.
В Софии Илов и его товарищи были преданы суду.
Ася Струмски проживал эти дни в постоянной нервной лихорадке. Из газет он знал всё. Когда они примлкли, он тронулся по улицам, по кафе, и вслушивался в молву. Его ещё мучила былая неподвижность, лицое его было всё таким же усталым, но его поступки выдавали внутренний огонь. Услышав о процессе над Иловым, он стал посещать зал суда. Он едва проталкивался сквозь толпу и, притаясь в углу, не упускал ни слова, ни образа. Он видел насупившегося Илова с огнём в единственном его глазу, видел и мрачные лица его товарищей, стоявших с опущенными тяжёлыми, большими руками и поникшими головами.
Илова обвиняли в бунте против государства. Он ничего не отрицал. Он желал и готовил его, радовался победам и не цеплялся за жизнь, ведь и товарищам его грозило то же. Каждый день у дверей суда стояла женщина с безумным взглядом. Все знали, что это жена подсудимого. Лишь проходя мимо неё, Илов моргал единственным своим глазом, огонь в нём гас и будто слеза наворачивалась в нём. Им не давали поговорить. Она смотрела на него и не узнавала, эта маленькая женщина, обезумевшая от скорби.
Однажды перед дверью зала подсудимый неожиданно остановился и настойчиво всмотрелся в толпу. Там собрались самые разные люди. Многие смотрели со спокойным любопытством, но некоторые молодые люди проявляли явную враждебность к подсудимым. Среди последних Илов увидел Чернева, самого буйного и красноречивейшего из своих товарищей. Того самого, о котором пошла поговорка «когда припечёт, увидим, каков ты есть». Украшенный теперь значком одной патриотической организации, он и в ней был самым буйным и красноречивейшим. Два взгляда скрестились. Чернев не устыдился. Он вышел вперёд и выкрикнул:
— Что смотришь на меня? Я хорошо знаю, кто ты. Кровопийца!
Другие молодчики с теми же значками посыпали угрозами и вытянули кулаки. Но Илов, не в силах скрыть своего изумления, видел лишь Чернева.
Стражники втолкнули его в преддверие суда.
Когда подсудимым дали последнее слово, одноглазый революционер говорил долго.
Во своём углу Ася трепетал.
— Вы судите меня по эгоистическому закону класса, который заграбастал жизнь. Право, каким его понимают свободные личности, а не орудия, как вы, на моей стороне. Мы вели борьбу за лучшее, за справедливость, за человечность, за благо всех людей…
Председатель мрачно оборвал его:
— Оттого ли ваши расстреливали и собак, когда на минуту оказывались сильней?
Сияющий Илов далеко взлянул в окно зала.
— Что значит минута перед вечным добром, к которому мы стремимся? В открытой борьбе стреляют две стороны. Жертвами становятся и святые, поскольку по их трупам мы близимся к доброму Богу. Можете ли вы таким же образом оправдать сопротивление? Вы защищаете класс, а не боретесь будущее благо мира.
Другие подсудимые просили помилования или объявляли себя невиновными и поддавшимися. Когда высказался последний, суд удалился на совещание. Когда он вернулся в зал, председатель прочёл приговор.
Публика быстро покинула зал, стража увела осуждённых. Ася ещё оставался во своём углу. Когда он поднял глаза, то увидел, что в зале остался лишь один зритель, неподвижно глядевший в потолок, а пальцы его барабанили по крупному набалдашнику трости.
Струмски приблизился к нему и тихо приветствовал его:
— Как я рад видеть тебя, Ведров!
Старый художник взглянул на него и обрадовался:
— Вот так встреча!
Он встал и обнял Струмски.
— Пока в миру есть люди, как ты и наш Тео, всё идёт отлично. Ах, Ася, как давно мы не виделись!
Они, двое прежде интимных приятеля, теперь взаимно удалились из-за разных своих жизненных целей, но их встречи всегда были сердечны. В последние дни Ася настойчиво хотел увидеть своего старого друга. Он любил неподкупную, хоть часто и грубую, натуру художника.
Вдвоём они покинули зал суда и тронулись по улице.
— Айда ко мне в гости, — сказал Ведров.
Было около пяти пополудни.
Ася желал именно того— не расстаться с Ведровым. Душу его жгли вопросы. Он искал друга и обрадовался встрече с художником. Несколько раз Ветров спросил его, где он пропадал. Ася чувствовал лишь то, что до последнего времени он был пропавшим для мира. Теперь он возвращался, спускался со спокойных высот, куда было завела его мысль, и снова бросался в тревожную жизнь. В последни дни ему виделся один выход, а теперь он желал лишь испытать его. Ему хотелось высказаться кому-то, поделиться своими мыслями.
Убийство Загорова, схватки вокруг правительства, восхождение Здравева и последние, сегодняшние события в суде пробуждали его душу ото сна, которым болезнь было сковала и честный его характер.
Они шли долго, пока достигли дома художника — мансарду над четвертым этажом. Ведров позвал гостя в ателье, усадил его на диванчик и сам присел к нему.
В стороне осталось широкое окно с видом на крыши и церковные купола. Напротив дивана, на штативе, стояло полотно с ещё влажными мазками.
Указав на картину, Ведров усмехнулся:
— Я годы не работал, но видишь, всё-таки соврал.
Картина изображала горящий или залитый кровью город, фантастическую иллюзию мира; на среднем плане из крови выползали какие-то гады, сотнями, тысячами, чёрные и мерзкие.
На переднем плане трупы гадов собирались в одну человеческую голову с кровавыми глазами и перекошенным ртом, алчную и дикую.
Ася с судорожным ужасом смотрел на неё.
— Что это?— тихо спросил он.
Старик злобно засмеялся, прислонился к стене и, воззрившись на кровавое полотно, ответил ему:
— Ты не догадываешься? Не напоминает тебе что-то? Ты ни разу не видел этой головы мародёра? Такова иллюзия нашей действительности!
Послышались шаги на лестнице. Сразу кто-то постучал в дверь.
Ведров встал и отворил. В комнату вошёл Младенов.
— Я вас не смушаю?— спросил он.
Старик пожал ему руку.
— Милости просим. Познакомься. Струмски, старый мой друг. Ася Струмски —ты не слыхал о нём? Вот именно. Теперь гремят только имена подлецов.
— Ася Струмски?!— повторил Младенов. — Да, слышал.
Он пожал руку Аси и сел у окна. Он выглядел особенно взволнованным неожиданной встречей, или чем-то другим. Смолкнув, он достал сигарету и закурил. Время от времени он внимательно взирал на Асю.
—Где тебя носит? — спросил Ведров друга.
Ася стоял онемев, вперив в картину неподвижный вгзляд.
— Почему ты говоришь, что это наша действительность?
Старый художник заходил по комнате.
— Ты сегодня видел Илова? Идеалиста, так ведь?
Ася медленно произнёс:
— Да, он идеалист.
Старик усмехнулся.
— И всё-таки через несколько дней его повесят.
Неожиданно он перевёл стрелки.
— Провались ваш переворот, и тебя бы повесили, а ещё не поздно. Разве они не убили Загорова? Стань кому-то поперёк пути— сам увидишь.
— Говоришь, Загоров кому-то помешал?
Голос Аси дрогнул. Он был твёрдо убеждён, что убийство Загорова связано со сведениями, который он имел о Здравеве и о его аферах. Не смея даже делиться своим убеждением, не смея и думать о том, он трепетал от ужаса. Этим днём он решил было тронуть рану, а Ведров без околичностей высказал ему всё:
— Я ничего не утверждаю. Так твердит молва. Писали и некоторые газеты. Загоров кому-то мешал. Ясное дело.
Он сразу рассердился на себя:
— Что мне изворачиваться? Говорят, что Загоров знал о каких-то предосудительных сделках кандидата в министры Здравева.
Ася нарочно настаивал:
— Невозможно из-за этого убить человека, притом— своего друга, и при должности!
Ведров осёкся, пытливо осмотрел его и засмеялся:
— В том тайный смысл моей кртины. В нашем обществе вырастают чудовища, которым всё можно. Они от рождения гады, а глаза их смотрят в кровь. Вчера они убили Загорова, сегодня погубили Илова, завтра свалят тебя и всех таких, как ты.
Младенов бесстрастно вмешался:
— Ты снова за свою тему о червях.
Правда, старик приступил ко своей теме, но теперь он выглядел не жёлчным скептиком, а страстным борцом. Он находил, что мерзость перешла последние границы. Для него Илов был не просто личностью, он олицетворял плеяду ныне умирающих борцов. А партийные вожди, всегда таившиеся в ожидании и лелеявшие надежду быть облагодетельствованными властью, вовремя уклонились, теперь вкушают предварительные её подачки. И Ася Стумски с Загоровым для него были не единичными личностями, а легионом молчальников, на чьей победе здравевы городят свою силу и благосостояние. Это и отображает его картина— в нашей общественной жизни властвуют мародёры.
Ася слушал и мучительно взрагивал. Он всё это знал, но теперь слового глаза его отворились, и он увидел мрачную картину жизни. Отдавшие жизнь свою за некий идеал гибнут в бедности, неизвестные и ненужные. По ступеням накату во власть взбираются исчезавшие было в опасные моменты объявленной борьбы. Теперь он хорошо видел, кто есть Здравев. В этой стране честным не позволено жить. Мужчина во цвете сил погиб оттого, что желал изобличить настоящих воров.
Он жмурился и ощущал пульс во лбу. В голову ему хлынула кровь. Неподвижный, убитый последствиями болезни, он чувствовал, что силы его возвращаются. Он придерживалася убеждения, что каждый да вершит ему посильное. Он никому не завидывал. Теперь он видел что на самом деле все бесстыдно домогаются власти.
Старый Ведров завершил так:
— Задача нашей интеллигенции не только сама борьба, но и возведения собора на развалинах прежнего строя. Задача всех безымянных героев в том, чтобы очнуться и сбросить поедателей плодов их борьбы.
Старик говорил банальности, как политический агитатор. Младенов безучастно смотрел в окно, но Ася понимал глубинный смысл этих нескладных слов. Старик был прав. Безымянным надо встать, заговорить, показаться.
Он встал. Взгляд его полетел далече. Надо! И он первым начнёт. Надо! Он смотрел на крыши всего города, на золотые купола церквей, на красные облака железа. Надо! Он чувствал, что растёт. Тело его полнилось силами. В голове его струились мысли и решения. Отсель он начнёт, вот как. Наконец он за что-то уцепился.
Он протянул старику руку.
— До свидания! Благодарю тебя за всё.
Он уже открыл дверь, чтобы уйти, но остановился в притолоке, незаметно улыбнулся и, указав на полотно, сказал ясно и убедительно:
— Ты брось это. Рисуй красивое, то, что будет. Я мог бы дать тебе очень красивый сюжет. Но мы ещё свидимся. До свидания.
Его шаги быстро застучали по ступеням.
Младенов повернул голову.
— Я слышал, что Струмски тяжело болел и это отразилось на его здоровье.
Старик стоял посреди комнаты, задумавшись, но сразу вслушался в слова Младенова и резко кивнул ему.
— Болен! Да, он был болен. Страдал от нехватки общения.
— Я слышал о физическом недуге.
Старик энергично ответил:
— Оставь это. Самая тяжёлая болезнь его состояла в его безоглядной вере в добрые намерения людей. Она губила его храброе сердце. Но разве он был прав? Разве не надо нам было показать ему, что будет и что есть?
Младенов встал и надел свою шапку.
— И то, и другое одинаково бессмысленно.
Он грустно улыбнулся.
— Люди не настолько глупы. А ваше общество это стук трости. Но вы оба очень милы.
Младенов махнул рукой и, не тронув руки художника, покинул комнату. В общем, он думал только о Струмски. Правда, он ему показался милым и это навеяло ему тоску. Сегодня он ощутил свою вину перед ним. Мир настолько широк. Дни человеческой жизни очень коротки. Одну потерянную драгоценность всегда можно заменить другой. Сто`ит ли требовать то, чем уже обладает другой? Особенно, когда тот столь мил, наивен и беден.
Он медленно спускался по лестнице четырёхэтажного дома. У выхода он прислонился к стене и засмотрелся на чистое небо, ставшее фиолетовым от заката. Вдалеке он видел женский образ, волновавший его сердце. Но великодушным жестом он решился. Сунул руку в карман и достал запечатанное письмо. Посмотрел на конверт. На нём значилось: «Для госпожи Н. Струмска». Он прикрыл глаза и медленно разорвал письмо на мелкие кусочки.
Он снял шапку и тронулся по улице, широко махая рукой.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Почтальон был у двери точно в четыре. Ася давно ушёл на работу. Госпожа Струмска, поджавшись и вслушиваясь, сидела на диване в кабинете. Что пришло ей сегодня?
Неделю назад она получила письмо от незнакомца. С любопытством открыла конверт, прочла первые строки и изумилась, затем порвала его и с недовольством бросила. Да как могут ей слать подобные письма? Какой безумец надумал поделиться с нею своими сердечными настроениями? По почерку на конверте она поняла, что второе письмо, пришедшее на следующий день, принадлежит тому же перу. Почтальон сунул его под дверь, и она не смогла отказаться. Неоткрытый конверт она поклала на письменный стол Асе, чтобы тот, вернувшись, увидел его. Но вечером, услышав его шаги, она поспешила убрать конверт. Совсем неожиданно у неё возникло желание скрыть его. Она стала невольной соучастницей незнакомца и, смущённая и измученная нерешимостью, и словом не обмолвилась мужу о письме. Но утром, только Ася ушёл, она прочла его. И она устыдилась.
Ей надо было рассказать обо всём Асе, или согласиться с тем, что обманывает его. Чужой мужчина писал ей о своей любви.
Последние дни было совсем преобразили Асю. Он думал постоянно об одном и том же, тревожившим, мучившим его. Он приносил купленные газеты и до полуночи читал их. Она замечала, что он прочёл все статьи об убийстве Загорова. Оно вызывало мрачную тревогу Аси. Правительственные газеты писали, что убийцами оказались выходцы из левой политической среды. Его, непосредственного участника переворота, они избрали жертвой, чтобы отомстить новой власти. Но оппозиция недвусмысленно указывала, что убийство лежит на совести правительственных чиновников, замешанных в крупных аферах. Одна газета вспоминала Здравева, о котором Загоров знал некоторые истории.
Надя Струмска пыталась вызвать Асю на искреннее объяснение, но он во второй раз холодно воспринял её. Напрасны были её ласки, сердечные слова, страстные зовы. Он едва смотрел на неё.
На четвёртый день она получила заказное письмо, прижала его к груди и бросилась в кровать, содрогаясь от плача. Она сознавала, что скользит по дороге, которую изо всех сил желала отвергнуть. Одного слова Аси было достаточно для её спасения, одной ласки, одного взгляда. Но он не дал ей ничего. В свои двадцать шесть лет ей оставалось быть лишь сиделкой у больного. Любимый! Супруг! Да, да. Слёзу душили её, но письмо жгло ей грудь. Она хотела слышать нежные слова, ласкающий её шёпот. У неё было право на это. Всё её естество желало этого.
И она ждала письма незнакомца, думала о нём. Вслушивалась в шаги письмоноши. Совесть её побаливала. Совершала ли она некое преступление? Она начинала утишать себя. Духовная общность, которую ей навязал незнакомец, не являвшийся к ней, а только славший письма, придавала невинности её увлечению. Она доставала старые письма и с наслажнением перечитывала их.
Незнакомец писал, что знает её, что они часто близко встречались. Бывали минуты, когда она боялась, что он войдёт к ним в дом и возьмёт всё, что пожелает.
Письма приходили каждый ден, она их читала и прятала. Лежала целыми днями в спальне и мечтала. С Асей они разминались, как два чужих существа, немые и невидимые. После убийства Загорова к ним никто не приходил.
Наступала осень. Ася всегда возвращался поздно вечером. Там, на улице происходили события, которыми он живо интересовался. Он приводил каких-то незакомых Наде приятелей, с которыми провидил часы после своей работы.
Однажды она встрелила на лестнице госпожу Здравеву. Две женщины разговорились и между ними возникла интимная дружба, не та, что прежде. Струмска уже не считала эту женщину развратной и нечестной. Она стала находить оправдания для неё, хотя и была убеждена в её прежней связи с писателем Младеновым. Она не могла винить её и в том, что некто иной заменил писателя.
Однажды две женщины собрались и поговорили, как подруги. Госпожа Здравева была довольно скрытна в речах, но идейно смела.
Несколько её слов остались на уме Нади, и она, не воспринимая их, боролась с соблазном, который те ей обещали. В жизни и мужчина, и жещина имеют свою долю, которой ни за что не следует лишать себя. Семья не была препятствием, довольно, и так понятно, что от супружества она получает очень мало.
Надя ничего не получала от своей семьи. Не было у неё права на свою долю счастья, или ей оставалось смириться с судьбой?
Честная и добрая, она хотела смириться, но всё её естество бунтовало. Она нервничала, беспричинно плакала, дерзила. Нет, и у неё есть доля, которую ей нужно взять. Она уже любила незнакомца и ждала его появления.

перевод с болгарского Айдына Тарика

На бульваре Царя-Освободителя после шести.
День прохладно светел, небо чистое, фиалковое. За Люлином догорает закат. По бульвару шествуют красивейшие женщины Софии.
Стол старого художника Ведрова снова привлёк всех известных художников и писателей. но тем вечером интерес вызвали не истории старика, а поэт Андреев. Он снова занял свою синекуру. Новому кмету оказались безразличны чувства Андреева к старому кмету, после чего поэт декларироват те же неисчерпаемые чувства и к нему.
За столом все громко смеялись. Туберкулёзный поэт был оживлённее обычного, но по иной причине. Он нервно смеялся и возбуждённо приговаривал:
— Знаю, что вы все думаете. Дескать, я подлец такой-сякой и т. д. Нет, во мне горит презрение ко всем кметам.
Старый художник откликнулся:
— Но ты, насколько помню, героически защищал старого кмета.
Художник схватился за голову и засмеялся:
— Щека твоя ещё горит, если не ошибаюсь.
Андреев одёрнул пиджак на себе.
—Я защищал не кмета, а самого себя. Мне было мучительно обидно. Я не такой, как вы думаете. У меня заметна склонность приспосабливаться, но самый зоркий заметит, что когда я прошу, моя душа кипит от презрения. У меня есть мнимая философская предпосылка своих поступков. Все вы знаете. Так устроен мир. Наживаются одни сильные и нахальные. Которые нами управляют! Мы может и не слабы, но презираем любую политику. Руководящие люди, так сказать, помечены с рождения. Мы не из их числа. Наши силы направлены к другому. Я беру у кмета частицу награбленного им. И заигрываю с ним. Но это это лишь процедура. Точно так же мы обязаны добавлять к подписи под заявлением своё «с почтением ваш»...
Люботытство к Андрееву поутихло. Большинство присутствующих смотрели на него, не слушая. Старик зевнул и, не стерпев, прервал его:
— Ты слишком разболтался. Какое значение имеют все эти философские предпосылки, если люди интересуются только внешним и видят оголённую, невозмутимую подлость поступков? Э, да ты не строй грмасы! Бесспорно, мы понимаем тебя. Но всему лучше не выглядеть столь сложным для людей.
Один отозвался:
— Илов может вам прочесть лекцию об этом. Жаль, что его нет.
Затем другой:
— Да, коммунисты. Их процедура другая.
— По всему заметно, что скоро мы услышим их голосок.
— Кто их знает. Готовят что-то.
Все вдруг обрушились на Андреева. Он сидел смущённый, но неожиданно обозлился и брякнул:
—Да, хорошенькая у них процедура. Не они ли платные герои? Из России идёт золото.
— Против которого они жертвуют собой.
— Ох, если говорить о рисках, то Андреев больше тратится против мелочей.
— Что тратит?
— Не ясно? Честь свою.
— Я за открытые карты.
Старик улыбнулся, повернулся к Младенову и подхватил:
— Разве так не лучше, а?
Младенов уже сидел в компании молча и смотрел в широкую витрину на бульвар. Лицо его было усталым. Он верно тяготился беседой. Но на вызов ответил:
— Мне нравится Андреев. Лично я бы подтрунил надо всеми кметами и другими важными личностями.
Он говорил с иронией, словно развлекался, но в глазах его поблёскивало и ожесточение.
— Я ценю личность и то, чего она может и должна достичь. Столько мелочей мешает нам! Сто`ит ли жертвовать собой ради них, поступаясь высокими предназначениями?
Старик спросил:
— Что ты зовёшь мелочами?
Младенов по-дружески взглянул на него.
— Тебе ли обьяснять? Андреев— поэт. Оставаться ли ему умирать от голода. не жертвуя тем, что вы назвали честью? Ха, честь! О какой чести вы говорите?! Та, для которой люди приготовили порох и треплют её, как паразиты? Разве мы не видим, что происходит? Есть одна категория людей, законодатели. Не важно даже, кто они, буржуа или пролетарии. Одними и теми же средствами, они гонятся к цели. Я считаю постыдным для человека опустить собственную жизнь на уровень этих господ. Мы можем только заигрывать с ними, если он них зависит, будем ли мы живы, или умрём с голоду.
Старик вздохнул:
— Ох, ты неисправим!
— Неисправим? Нет. Разумен. Я верю в высшее предназначение человеческой жизни. Некоторые говорят о диктатуре пролетариата. Ставят на борьбу, ведомую коммунистами, которая, несомненно, с каждым днём ширится. Я полагаю, они ведут честную борьбу. Закрываю глаза— и не вижу золота, которым они подкуплены. Э, каким примером они могут быть Андрееву и всем нам? Ещё мне нравится игра открытыми картами, и мне мучительно тягостно то, что наша жизнь в конце концов сводится к тому, кто будет министром сегодня, и кто — завтра.
—Меня же,— как-то сурово заговорил старик, — мучительно тягостно то, что писатели сводят свою роль не к духовным вождям народа, а притворяются заоблачными летунами. Кто ещё интересует нас, если не распорядители судеб этой земли и этого народа?
Началась оживлённая распря. Младенов помалкивал. Он ограничился жестом недоверия, вечного своего несогласия с тем, что сказал старик. Но другие нашли повод для страстных речей. Старик приводил примеры из ближайшей действительности. Для него всё находилось в хаосе. В первых рядах, всегда вблизи власти, он видел самых тёмных лошадок. Со скорбью он доказывал, что меньшинство идеалистов стоит в стороне и бездействует.
Младенов не слушал. Он правда был из числа решивших для себя все государственно-властные проблемы, но безвольных перед более сложными вопросами жизни вообще, и ведуших бесполезное существование. Во своих книгах он почти всегда описывал себя. Он обозначал себя, как мечтателя без силы и большой веры, нежного и печального. Единственной деятельностью, в которой он проявлялся мужественно, была его влюбчивость. Люди по праву могли подозревать его в связи с госпожой Здревевой, могли говорить и о многих других, но настоящую тревогу ему причинял лишь однин-единственный его роман, и у людей пока не было повода подозревать их связь. Да, правда, госпожа Здравева ему что-то подбросила, но разве она предчувствовала, как далеко зашло дело? В своём желании уязвить, она загадала ему и нечто из семейных тайн Струмски. Что было сказала она? Да, госпожа Струмски чувствовала себя довольно одинокой со своим полубольным мужем. Младенов с истинным отвращением воспринимал её слова, но цинизм любовницы, которой он пренебрёг, всё же произвёл на него впечатление. Не желая думать об этой особенности семейной жизни Струмски, он начал надеяться на снисходительность моложой женщины. После чая у Здравевых, не видя её, он всерьёз страдал, но то были прекрасные дни. У него была цель, у него было о чём думать, к чему стремиться, и его склонность смотреть на жизнь с поджатыми губами исчезала.
Он смотрел в широкую витрину кондитерской на бульвар и надеялся увидеть её среди муравейника людей, которые медленно совершали вечернюю прогулку. В этот раз он решил остановить её. Ему надо было так много сказать ей. Вопреки её едва заметной порывистости, он посмел бы остановить её.
В разговоре старик Ведров вспомнил имя Здравева. Младенов вслушался. Обычные банальности, дескать, Здравев использовал положение, чтобы возвыситься. К чёрту!
Он снова обратился к бульвару и сразу вскочил. Встали все в кондитерской.
С бульвара послышались один за другим три выстрела. Испуганная толпа разбегалась. Точно напротив кондитерской, у трамвайной линии мигом очистилось место— и все там увидели упавшего человека. Вверх по улице городовой и пятеро-шестеро граждан кого-то преследовали.
Младенов и все посетители вышли на улицу.
— Что сталось? Кого убили?
— Убили кого-то?
Тревожные вопросы шёпотом понеслись из уст в уста.
В кондитерскую принесли упавшую в обморок женщину. Она шла рядом с убитым. Один разглагольствовал о том, что всё видел. Он шёл следом за каким-то господином из Народного собрания к этому углу улицы. Между ним и народным депутатом прошёл некий молодой человек в чёрном и в каске. Точно на углу незнакомец сделал первый выстрел в спину господина.
Около трупа убитого собрались городовые, скоро прибыл пристав участка и несколько гражданских лиц.
Почти сразу в толпе послышалось:
— Убит Загоров, Любен Загоров, депутат большинства.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Cверху слышался граммофон и шаги танцующих гостей. Ася, стоявший у окна на улицу, прислонился лбом к стеклу. По улице миновали люди. Он ничего не видел, слышал граммофон и поступь танцующих, и глаза его полнили слёзы. Он знал, что и Надя наверху. Издавна в душе его собиралась му`ка, но плакал он впервые. Он не думал о Здравеве, ни о богатстве, ни о славе его. Не думал о том, что другие устраивают после ноч переворота. Он было совершил свой труд: в его сердце было кипело одно чувство, которое он изжил. Теперь он жил мыслью о своём доме, о своей жене, и каждый день внимал одному чувству страха и ужаса. Он видел и понимал страдания Нади и ничем не мог ей помочь. Что стало с ним? В одинокие минуты он оглядывался и пугался. Он преображён, нечто мёртвое лежит в нём. Что оно? Зачем пришло? Та кровавая ночь, измочалив, выбросила его как тряпку. Наказание это, или он надорвался в непосильном труде? Та ночь, он которой он ждал рождения прекрасного дня для людей, сдавила его своими ужасами. Его счастью суждено было стать искупительной жертвой ради людей? 
Он слышал веселье на верхнем этаже и не мог сдержать свои слёзы. Он вынес бы всё. Ася думал о Наде и не мог сдержать свои слёзы: и ей надо стать жертвой?
Он подходил к письменному столу и терялся в му`ке и в мыслях.
Надя вошла в комнату, а он не шелохнулся. Она остановилась у двери и задумчиво засмотрелась на него. Что делает её муж? Рамышляет о том, что пишет? Такова его любимая поза. Он ничего не написал поныне.
Она приблизилась, положила ему руку на плечо:
— Что ты делаешь? Я не задержалась?
Он дрогнул, приподнял голову:
— Это ты?!
Она испытывала странное чувство, что говорит с куклой. Каков её супруг? Почему он такой неподвижный, почему не волнуется, когда смотрит на неё? Она пересилила себя и сказала:
— Почему ты не поцелуешь меня?
Одновременно она опустилась и положила голову ему на колени. Он поднял свою дрожащую руку и погладил её волосы.
— Зачем ты это делаешь?
Она помнила его прежние ласки. Теперь ладонь его тяжела и неподвижна. Она знала, что болезнь переменила его, но в тот день её волновали вопросы. Она хотела знать, до каких пор продолжится эти. Она давно измучилась.
Отстранившись, она подумала о приёме у Здравевых. Больше всего её поразили взгляды, милу`ющий голос и слова Младенова. И, как утопленница, внезамно испуганная, она набросилась на мужа.
— Скажи, скажи мне, почему ты такой, доколе продлится это? Почему ты не ласкаешь меня, не целуешь? Ты не любишь меня? Чем ты болен?
Она прижималась к нему, осыпала его поцелуями, плакала. Она боялась сама себя. Ася может помочь ей. Она желала от него лишь одной ласки. Слова Младенова возмутили её. Но и обожгли её огнём, который кружит голову, от которого кипит кровь. Она желает быть любимой.
Её тёплая плоть гладила каждую частицу мужа, но тот оставался прежним. Удивлена и напугана, она отшатнулась, вглянула на него и снова спросила себя, каков он. Она взирала ему в печальное, невыразительное лицо, и казалось замечала признаки безумия.
Она встала, прошлась по комнате и медленно успокоилась с намерением расспросить его. Села рядом с ним и заговорила о другом:
— У Здравевых было много гостей. И один министр. Здравев возвышается. Шепчут, что он может занять важное место в новом правительстве. Слав на тебя очень сердился. Ты упустил всё, сказал он.
Он не изменился, только повернул голову к окну. Он ответил вполне спокойно:
— Чудны`е люди. Чего они желают от меня?! Я исполнил свой долг, как гражданин этой страны.
Удивлённая безупречной трезвостью его слов, да и немного обозлённая, она бросила:
— И сидишь без работы, не думая о том, что нам уже не на что жить.
Он не обернулся, но она заметила, что лицо его стало очень печальным, губы его дрожат, словно он мучительно сдерживает плач. Очень тихо он сказал:
— Ты права. Но это не продлится. Я верю, что найду себе какую-то работу. Но не заставляй меня просить награду за то, что я совершил. Никто мне не должен.
Голос его дрожал. Она подняла голову. Для неё важен плод испытания. Она снова видит. Он разумен, безупречен во своём сознании. Непрактичен, но не безумец. Он говорит ещё, но она его не слушает. Стоит, поглощённая удивлением тайной, которую представляет её муж. После долгого молчания она снова опустилась на колени перед ним и с глазами, исполненными слёз, шепнула:
— А ты уже никогда не будешь ласкать меня? Я так сильно хочу твоего едонственного поцелуя!
Он медленно поднял руку и нежно коснулся её волос.
— Зачем ты так говоришь?
— Поцелуй меня, молю тебя.
И подала свои губы. Он склонился, клснулся её. Он ощутила его студёные, сухие мертвецкие губы и застонала.
Она быстро встала и выбежала из спальни. В последний раз она убедилась, что муж её пока тяжело, и в душе её сеет сомнение только эта болезнь. Он думала о какой-то меланхолии, развившейся в сумасшествие. Думала, что в голове его остался какой-то здоровый уголок, чтобы повторять некоторые затверженные фразы, ориентироваться, а остальное сознание исчезло. Она не была уверена, что муж узнаёт её, настолько холодны его касания. Но она быстро опомнилась и совершенно трезво оценила своё положение. Она вспомнила суждение врачей вследствие его последнего долгого сна: "… утрата памяти, волевая пассивность, общая импотенция".
Она слушала, что звонят, но не выходила. Служанка отворила дверь, с порога долетели приветствия двоих мужчин. Загоров не сел, а стал энергично ходить по комнате. Он громко говорил, кипя от возмущения. Надя рассышала имя своего брата Слава, затем— имя Здравева.
Загоров возмущался какой-то влиятельной протекцией ради торговой сделки, в которой Слав, и видно Здревев, заработали большие комиссионные. Он выложил следующее: Слав обещал устроить сделку определённому торговцу, который пообещал ему комиссионные. Торговец во всём обвинил Загорова. Были доказательства того, что Слав через Здравева пытался в этом своём деле повлиять на министров. Загоров устроил ловушку на их обоих.
Надя ни на минуту не усомнилась, что Слав может быть замешан в подобном деле. Он всегда старался с помощю своей газеты привести кого-то во власть, чтобы этой власть затем пользоваться сообща. Тогда она уже иначе, с гордостью, сравнила своего мужа со Здравевым. Она слишком задумалась и упустила разговор мужчин. Только когда Загоров тронулся, она услышала, как он повторил, что Ася может явиться на работу в какую-то частную страховую компанию. Загоров уже устроил всё, осталось только прийти на место Асе. Ася не откликался. Затем она устышала его голос, особенно взволнованный.
— Благодарю тебя. Ты подумал об этом. Я благодарен тебе.
В вестибюле стихли шаги Загорова.
Глубоко задумавшись, Надя осталась неподвижной.

перевод с болгарского Айдына Тарика

Надя получила приглашение от Здравевых на послеобеденный чай. После ночи переворота она несколько раз виделась с госпожой Здравевой, но от их дружбы осталось всего ничего, и то — вынужденное, из приличия. Решив не идти, она сразу засомневалась. Дома было пусто, безрадостно, и ей надо было отвлечься. Может, у Здравевых соберутся гости. Её надо походить, попасть на люди, чтобы более трезво оценить состояние Аси. 
Тот днями и ночами оставался во своём кабинете. Там он спал ночами, а днём сидел на кресле за столом — задумавшийся и неподвижный. Она ходила из комнаты в комнату, и всюза ощущала его присутствие. Он оставался в кабинете, как некое чуждое, молчаливое и таинственное существо. Бывали минуты, когда она боялась за него, бывали минуты, когда она плакала о нём. То она решала, что Ася тяжело болен, то вдруг, усоминившись, корила себя за напраслину. В нём как-то сторанно переплеталось нормальное с чем-то положительно ненормальным, здоровое с больным. Она страшилась, что не может ответить себе, что именно с ним.
На улице остановились несколько автомобилей, по лестнице на верхний этаж затопали. Прибыли гости Здравевых.
Когла госпожа Струмска поднялась, верхний этаж уже очень оживился. Хозяева распахнули двери комнат в вестибюль, и устроили на весь этаж салон с самыми разнообразными уголками.
Господин Здравев, как раз говоривший в вестибюле, очень сердечно встретил Надю. Сразу спросил и о супруге. Наде пришлось ему объяснить, почему тот не пришёл. Хозяин сказал, что слышал о его болезни, но думал, что всё прошло. Он заключил так:
— Ася после всего вышел слаб. Верно, что дело испортило ему много нервов.
Он говорил так, словно сам испортил уйму нервов. Вообще, он держался не просто хозяином, но и заслуженным героем, которого сегодня чествовали. Гости казались слабыми на память. Мужчины липли к толстому хозяину, и выглядели польщёнными тем, что могут говорить с ним; женщины с любопытством наблюдали его. Госпожа Струсмка явно была удивлена, она не могла понять, за что Здравев вдруг оказался столь важной особой.
Она села в среднюю комнату, где несколько дам оживлённо разговаривали. К ней подошла хозяйка, а затем— некий госполин, который Наде показался виденным однажды. Он поклонился, а когла заговорил, она узнала писателя Младенова. Он улыбался.
— Счастлив видеть вас, госпожа. Конечно, сегодня обстоятельства порадостнее тех.
Присев рядом, он напомнил ей вечер переворота. Извинился за возможную былую обиду. На неё снова произвёл впечатление его голос— суров ый и сильный, когда Младенов говорил о постороннем, и очень мягкий, когда давал понять, что говорит о ней. 
Среди гостей появилась фигура одного министра. Госпожа Струмска осмотрела комнаты. Ей показалось, что всё тут переменилось, стало богаче и изящнее. Она снова увидела Здравеву, окружённую группой мужчин, и задумалась. Насколько различны их дом, её муж и эта семья! Что совершил Здравев, отчего ему так воздалось? Женщины рядом с ней говорили о каком-то новом правительстве, которое скоро может прийти ко власти. Среди возможных министров они упоминали Здравева. 
Вдруг она увидела своего брата. Журналист, прислонившись ко двери соседней комнаты, наблюдал её взглядом, полным сожаления. Когда они свиделись, он приблизился к ней, стал за её стулом и, склонившись, тихо, но несколько злобно, заговорил: 
— Видишь, как люди устраиваются? Завтра господин в министры, а сегодня у него первые люди дня. Он не оказался столь глупым, как Ася, чтобы бросаться сломя голову. О, он совсем не такой глупец. Тот прибыл к готовому, ведь не важно свергнуть кого-то, а ловко зянять его место. Об Асе никто не говорит. Считают его умершим, а может, и вовсе не думают о нём.
Она повернула голову:
—Не говори мне.
И насилу улыбнулась, чтобы скрыть огорчение окружаюшим.
Он продолжил шёпотом:
— Не буду. Это в последий раз, поскольку, милочка, я верчу всю эту машинку и тебе надо знать, что мне противно. Я думал возвысить Асю, но твой муж идиот.
Она встала.
В тот миг писатель спросил:
— Я тут вижу граммофон. Не угодно ли музыки?
Она снова натянуто улыбнулась и пересела в другой конец комнаты.
Писатель уже говорил с хозяйкой.
— О, конечно!— восклкнула госпожа Здравева.
Они вдвоём ушли в соседнюю комнату. Вскоре затрепетали звуки нежного танго— и все голоса оборвались.
Печальная госпожа Струмска осталась одна.
В вестибюле затанцевала первая пара, из соседней комнаты явилась вторая.
Глубоко тоскуя, госпожа Струмска, крепилась, но ощутила слёзы на своих глазах. Беспричинно меланхолическая мелодия каждого танго всегда печалила её. Но теперь она думала о плохом, и музыка усиливала её му`ку. Она думала о своём пустом доме, о больном супруге, сидящем в кабинете, как живой мертвец. Она любила своего супруга и жизнь. Как вышло, что ей пришлось лишиться всего?!
Танцующие пришагивали, опьянённые взаимными касаниями молодых тел. Женщины жмурились и нервно поджимали пальцы на прлечах кавалеров.
— Вы не танцуете?
Она услышала нежащий голос писателя, но не оглянулась, чтоб тот не увидел её слёзы. Но он видел всё.
— Вас не радует музыка?
Затем, совсем тихо, голос прошептал:
—Сколь красивы очи ваши в слезах!
Она ощутила его настойчивый взгляд и невольно приподняла голово, но увидела, как напротив, в вестибюле на неё пристально смотрит Здравев. Она выпрямилась. Сидевший писатель Младенов отстранился, он было заметил взгляд хозяина, отчего вдруг заговорил:
— Тут вас наблюдают, скоройте свои слёзы от чужих взглядов.
Только теперь она была тронута дружеским вниманием писателя.
— Благодарю вас, —прошептала она. — Правда, музыка меня печалит.
Она улыбнулась ему. Она невольно посмотрела в вестибюль и увидела, что Здравев не спускал с неё глаз. Чего он желал?
Писатель говорил:
— Вы не такая, как все женщины, и я это в вас ценю.
Она постаралась показаться очень весёлой:
  —Не цените ли вы то же и в госпоже Здравевой?
Он помолчал, будто желая оценить её слова, затем сильно приблизился к ней и с неожиданной, но взвешенной искренностью, сказал:
— Она только красивая, развратная женщина.
— Кто? — спросила она и отстранилась от его взгляда.
Он сказал твёрдо:
— Госпожа Здравева. Вы подозреваете меня в интересе к ней. Имеете право. Но я могу любить женщину только такую, как вы.
Она нахмурилась:
— Этого я у вас не спрашиваю.
Фокстрот прогнал танго. Саксофон бешено извивался и пищал. Теперь танцевали пять-шесть пар.
Он спросил:
— Вы не желаете танцевать?
Она строго отказала. Она сидела неподвижно и боролась с собой. Зачем он говорил её такие слова? Надо ли ей знать, каких женщин он любит? Она снова подумала о своём доме и супруге. Она оставила его, чтобы развлекаться здесь, где всё оскорбляет нежный идеализм её супруга и чистоту её дома. Вполне ясно она теперь видела, что вершится вокруг. Её брат был прав. Здравевы пользуются плодами борьбы, которую вели её муж с товарищами. Тут были люди, желавшие отнять у её мужа оставшуюся ему кроху счастья. 
Она встала.
Младенов прошептал:
— О Боже, что вы думаете?
Его слова прозвучали с искренней тревогой. Она ощутила нежащий тон его голоса и, не зная, за что, пожелала воздать ему, поблагодарить, взглянуть на него, но это был только миг. Она тронулась.
Здравев сразу подошёл к ней. Его лицо выражало некий испуг, взгляд его был тот же неподвижный. Она видела дерзкую сочность его рта.
— Зачем вы встали? Думаете уйти? Никоим образом.
Он схватил за руку её.
— Нет. Этого нельзя.
Большой мужчина тяжело дышал. Она посмотрела на него. Глаза его были хищные, толстое лицо— вспотевшим. Она отдёрнула свою руку.
— Мне пора. Ася давно один.
Подошла и госпожа Здравева. Струмска настояла и тронулась. Она уже сходила по лестнице, когда хозяин выкрикнул ей:
— Я зайду увидеть Асю. Правда, можно?
Она вглянула на него и испугалась. Его лицо было искажено похотью.

перевод с болгарского Айдына Тарика

На следующий день газета Слава вышла под лозунгом «К перемене», а в передовице говорилось:
«Есть какая-то гнильца в нынешнем правительстве. С каждым днём оно разочаровывает нас. Воздвигнутое горстью борцов во имя идеалов, оно каждый день, мы видим это, поступается своей программой...»
Далее обвинения ему до конца первой колонки. Затем:
«Приемущество нынешней власти состоит в большом кадровом запасе. Одни личности могут быть легко сменены другими. Необходимо лишь гражданское созание, превозмогающее жажду власти. Практика удержания власти любой ценой волечёт нас в незвестность...»
Отсюда донца говорилось о неспользованных силах новой власти. Вспоминалось несколько лиц, а имя Методи Здравева подавалось особенно ловко.
В тот же день, ставший народным депутатом нового созыва, Загоров пришёл к Струмски. Он был единственным другом Аси, который ему не изменил. Загоров был положителен, умён и деятелен. Он обладал красивой мужской фигурой, от него веяло честностью и бесстрашием.
Он показал Асе газету с возмутительной статьёй о Здравеве:
— Вот, смотри, приятель, кто достоен войти в руководство.
Ася и не взгянул на газету. Он сидел в кресле за письменным столом неподвижный как кукла и смотрел с полуулыбкой.
Загоров кипел:
— Тот самый Здравев, который прятался по чердакам, пока по улицам гуляла смерть. И он оказался в числе достойных! Михо был прав. Он предсказал всё.
— Михо! —шепнул Ася и вгляд его стал печален.
Затем мердленно, словно ища слова, он заговорил:
— Зачем ты сердишься? Разве мы не честно исполнили своё дело?
Загоров прервал его:
— Этого мало. Тому, кто рисковал своей жизнью за идею, после преодоления всех препятствий не следует думать, что он сделал своё дело и волен уйти. Идеи осуществляются личностями. Малодушные в борьбе, когда им перепадёт от власти, станут подлецами и всё испортят.
Ася снова улыбнулся:
— Если наш идеал осуществим посредством власти, то не по праву ли нас обвиняют в том, что в конце концов мы воевали только за власть? Но каждому надо знать своё дело. Мы были борцами. Ты говоришь о Здравеве. Как знать, может быть, ему лучше руководить, чем бороться.
Загоров вскочил и заходил.
—Молчи, не рассказывай. Ты болен, ей Богу!
И он сразу, как бы извиняясь перед Асей, уточнил:
— Я бы согласился с тобой, видя личность, продолжающую наш путь. Но бороться насмерть, а после, сложив руки, смотреть, как самые тёмные личности пользуются нашим успехом...
— И ты ведь желаешь использовать его? Это не идеализм, а торговля.
Загоров вспыхнул от гнева, но взлнянул на Асю и сел. Лицо его подобрело, он неуловимо улыбнулся и кивнул, словно что-то ответив себе. Он больше не заговаривал о политике. Ему стало ясно, что это ни к чему. Он только вкратце сообщил, что имеет большие виды на перемены в правительстве. Единомыслие уже давно исчезло. Со всех сторон всплывали карьеристы. Негодяи приписывали себе заслуги и получали медали. Неизвестно было, что может принести завтрашний день.
Он ушёл озабоченный не столько политической ситуацией, в которой он силён был бороться, сколько своим другом. Он знал, что Ася честный идеалист, но теперь Загорову открылось в нём нечто надрывное, экзальтированное и больное.
Ася не стал его провожать, он забылся за столом. В вестибюье Загорова встретила Надя. Казалось, она ждала его. Она приблизилась к нему, робкая и бледная. Он заметил, что Надя хочет сказать ему нечто важное. Она заговорила:
— Вы очень близки к Асе, поэтому я вам доверюсь, господин Загоров, но всё же дайте слово, что не выдадете меня.
Он встревожился.
— В чём дело? Конечно, я буду деликатен, если это необходимо.
Она взглянула и сразу склонила голову, чтобы скрыть внезапно блеснувшие слёзы. И так она прошептала:
— Господин Загоров, из-за болезни Аси наше положение очень ухудшилось. Как вы знаете, он ещё до переворота оставил свою работу, чтобы быть свободным...
Загоров не позволил ей закончить, он знал всё, а сегодня понял и наихудшеею Он стиснул обе женские ладони и взволнованно сказал:
— Я всё устрою. Ася не останется без службы. Ах, Господи надолго ли он оставил труды свои?!
Надя побежала в комнату, чтобы скрыть своё волнение перед уходящим Загоровым. У ворот он остановился, мысленно ещё раз повторил всё об Асе, удивлённо встряхнул головой и прошептал:
— Безумец! Безумец!

перевод с болгарского Айдына Тарика

Уже два месяца, ежедневно или через день, Слав наведывался ко Струмски. Он звонил, служанка отворяла ему, после показывалась Надя.
— Э...? —спрашивал Слав, подмигивал и делал нервные знаки пальцами.
Он спрашивал всегда об одном и том же, и всегда сестра отвечала:
— Ничего нового.
Она выглядела измученной, испуганной, словно в доме был умирающий.
Брат бормотал:
— Дьявол знает, что это значит!
И он, обозлённый, уходил с порога.
Вернувшись к себе после ночи переворота, Ася Струмски хворал. Всё это время возникали случаи, которыми надо было пользоваться. Слав видел, что все его усилия пропадают даром. Он приспособил газету к новой власти без всякой пользы для себя. Он думал получить выгоду посредством зятя, чья неожиданная болезнь разрушала всё. Группы, составившие силу правительства, постоянно распадались и взаимно враждовали, всякий день ожидался новый расклад, при котором в состав правительства могли войти новые люди. Слав довольно часто упоминал на страницах газеты имя своего зятя, но со стороны Струмски он не получал никакой поддержки.
Ася целый месяц пролежал как во сне. Окончательно пробудившись, он преобразился. Физически он не страдал ничем, но оказался уныл, кроток и бездеятелен. Слав имел разговор с ним. Он изложил Асе свой план, согласно которому, тому надобно было принять участие в политической жизни, войти в состав правительства, полкчить наконец причитающуюся ему долю власти, которую он было завоевал со своими товарищами. Журналист мыслил своего зятя здоровым и разумным, и говорил ему всё напрямик. Ася ответил ему, и тогда Слав понял, что тот не совсем здоров. Слав даже подумал, что тот малость помешался. На блестящие предложения журналиста Ася без волнения и без огня в глазах ответил:
— Кто тебе говорит, что я ещё имею право на долю? Моя доля состояла в исполнении своего гражданского долга! Я думаю, что исполнил его.
На первый взгляд, эти слова не выдавали ничего ненорвального. Иногда бывали и люди, ставившие на кон свои жизни ради общественного долга, а затем всецело уходившие в личные заботы. Но сегодня… Слав удивлённо воззрился на зятя, затем обернулся и поморгал своей сестре. Он не сомневался в том, что говорящий подобное человек частично утратил свой разум.
Надя почти не вслушивалась в политические разговоры мужчин. Когда страшное миновало, она думала только о своём доме и о любимом муже. Но и она не могла сказать, что всё идёт путём. После месяца обморока, когда Ася пробудился и с Богом выздоровел, она очень часто смотреля на него удивлённым взглядом. В его поведении было нечто необъяснимое, постоянно тревожащее её.
Кроток и печален, он целыми днями сиживал во своём кабинете. В ней закипала жажда ласк, она призодила и бросалась к нему с бурными поцелуями. Он не подавал виду, только лениво приподымал руку и гладил её волосы, пока она сгорала во своих поцелуях. Он походил на живой труп. Духовно или физический он нечто утратил. Она отшатывалась и, испуганная, смотрела на него. Что с ним произошло? Или он разлюбил её? Нет, он и говорил нежо, влюблённо смотрел на неё, только руки и губы его были как парализованные. Губы его дрожали и скрывали невыносимое страдание. Что с ним, что измучило его?
Иногда она думала о сомнениях своего брата. Ну утратил ли Ася часть разума? В минуты подозрения она садилась рядом с ним и завязывала беседу. Сомнение её быстро исчезало. Он говорил умно, трезво и спокойно. Слова в его устал вышлядели краше и чише. Он походил на проповедника. Лицо его сияло.
Они говорили о своём доме, о политике, о его друзьях. Ничего неразумного не выдавали её слова. Но её, в чьей душе отерылась рана, это не успокаивало. «Тогда почему?»—спрашивала она себя. Этот вопрос она обращала к себе, но запечатлённый оставался у неё на уме, тревожил её сердце, трепетал на губах.
День и ночь она таяла от будивших кровь желаний, и напрасно спрашивала себя, почему муж этого не замечает их. Она становилась нервной, иногда— бурной, а после— мучительно смиренной. Она беззаветно любила своего мужа и бросалась в истерику, подумав, что он— живой труп.
Однажды, в очередной раз спросив о состоянии Аси, столь же злобный, у ворот дома Слав встретил Здравева.
Товрищ Аси было уехать куда-то до переворота, вернулся пятнадцать дней спустя— и имя его сразу прославилось. Сначало было слышно, что он вернулся. Затев в газетах спросили, где он был. Затем вышла статья о нём и его миссии за границей. Оказалось, что там он исполнил своё задание, повлиял на зарубежное общественное мнение. Никто не удосужился спросить о деталях поступка, который многие похвалили. Каждый день о нём что-то писалось. Но от ругани и хвалы его имя становилось всё более известным.
Журналист поколебался и сразу протянул ему руку.
— Хо- хо!— вокликнул Здравев.— Смотри ты, хорошая встречаю Кде ты был, у зятя? Что с ним? Он не показывается.
Он говорил высокопарно, как кандидат на высокую должность. Журналист точно знал, с кем беседует— для него Здравев был политическим игроком, который, вначале сбежав ночью ради спасения собственной жизни, теперь использует свои связи с заговорщиками, приписывает себе заслуги и не оглядываясь врётся в первые ряды. Но в нём было нечто обезоруживающее, почти вызывающее дружеские улыбки— и ему уступали дорогу. Именно это ощутил и Слав. Сначало ему хотелось ужалить толстяка, но он неожиданно ему улыбнулся, а после ему пришла мысль.
— Знаете, я не откажусь от вешего приглашения наверх. У меня есть к вам предложение.
Здравев опустил тяжелую руку ему на плечо.
— Ты ведь знаешь, где раки зимуют.
Журналист выглядел совсем малым рядом с этим толстым и крупным человеком. Никоим образом он не хотел дёшево продаться ему, но Здравев просто увлёк его. Вдвоём они поднялись наверх.

перевод с болгарского Айдына Тарика