Поздно ночью Ася добрался домой. Исполненный беспокойства о больной, он сразу ступил во спальню— и замер, удивлённый странной тишиной в комнате.
На столике у кровати горел ночник. В полумрке Ася увидел лежащую со скрещёнными руками на груди больную, чьи волосы были рассыпаны по белому изголовью. Ася ощутил тишину, как присутствие прячущихся людей, стерегущих во мраке комнаты. Его объял страх, но он не посмел зажечь большую лампу, дабы не разбудить больную. Он приблизился к кровати. Взгляд его был привлечён разорванными пакетами от снотворного и листом бумаги, вверху которого он прочёл своё имя. В тот же миг он потянулся к больной, потрогал её руки, быстро коснулся её головы и сразу в испуге отпрял, и воскликнул:
— Надя!
Он бросилися к выключателю, зажёг лампу, вернулся к кровати, схватил в охапку больную и, тряся её, взывал:
— Надя, Надя.
Этот зов звучал испуганно и болестно. Сначала в нём слышалось имя жены, затем он затрепетал сплошным душераздирающим стоном…
Ещё той ночью в доме узнали о смерти Нади Струмска, утром пришли некоторые знакомые и родственники. Ася стоял как прикованный у кровати. У него не было слёз на глазах, но они выглядели такими мёртвыми и неподвижными, словно скорбь оторвала их от живого организма. В комнату с мёртвой постоянно заходили люди, слагали цветы, обращались к Асе, пожимали ему руки и выражали свои соболезнования.
В углу давно стоял Слав. Журналист был явно опечален, но он его будто скорее занимал Ася, а не покойница. Он испуганно смотрел на своего зятя и хотел ему что-то сказать, но или не смел, или не находил удобного случая. За несколько минут до выноса мёртвой пришёл Младенов. Он сложил свои цветы и долго, пристально смотрел на покойницу. Он ни с кем не здоровался за руку, и ни на кого не взглянул. Он попрощался с усопшей и сразу ушёл. Только в крайней корректности его поведения виделось глубокая скорбь, глубже, чем у других.
Вечером после похорон Ася вернулся домой и попросил оставить его в одиночестве. Но как только все ретировались, к нему вошёл Слав. Он, вечно такой лукавый и ловкий, был одержим неким смущением, отчего выглядел неузнаваемым. Не глядя на Асю, он заговорил, тщательно выбирая слова:
— Я знаю, что ты не любишь меня, так, даже презираешь.
Ася его не слушал. Вначале он сидел на диване, но затем, словно не в силах держаться, прилёг, зарыв голову в маленькие пёстрые подушки.
Слав мучительно продолжил:
— Всё же мы родственники и, особенно после смерти моей бедной сестры, я чувствую себя обязанным…
Он нервно совал руки, дёргал сои одежды и всё ещё колебался. В тот миг он походил на алчного, бессыдного карьериста. В душе его происходила борьба, в которой явно превозмогало добро, смущавшее Слава, словно оно исходило не от него, а было чем-то чуждым, от которого он не знал, как избавиться. Он посматривал на дверь, но всякий раз его останавливало трогательно распростёршееся тело Аси и его подавленный подушками плач. Наконец он решился, приблизился к дивану и сказал:
— Мы противники, но и родственники тоже, чего я не могу забыть. Ася… Ася, тебе надо уехать. Тебе грозит опасность. Очень большая опасность, это я положительно знаю. Уезжай. Положись на меня, я всё тебе устрою. Да и отвлечёшься после смерти… слышишь меня, Ася?
Он раскрыл ему голову и повторил сказанное:
— Тебе надо уехать. На время оторваться от своих друзей. Может быть позже опасность минует. Но теперь плохо. Тебя стерегут. Знаю это положительно. Вспомни Загорова, так было и с ним…
И сразу испугавшись, что сказал лишнее, он смолк и нервно заходил по комнате. Снова посмотрев на Асю, он увидел его сидящим на диване, увиде его пристальный взгляд и исказившееся лицо.
— Вот как?!
Некая дикая ярость преобразила Асю.
— Вот как,— повторил он. — Вы использовали борьбу, в которой мы жертвовали собственной жизнью, выбросили меня как ненужную ветошь, убили товарищей моих, посягнули на мою жену, теперь желаете и со мной покончить…
По-настоящему испугавшийся Слав потрудился прервать его.
— Ася, я хотел лишь предостеречь тебя.
Но Ася вышел из себя. Тело его тряслось от возмущения, глаза его гневно горели. Он кричал во весь голос:
— Моя жизнь уже не сто`ит ничего, но прежде вам дам её, я сломаю ваши загребущие руки!...
Голос его полнил дом, может, слышно было и на улице. В тот день забытья от скорби по любимой жене всё наболелое развёрлось кипящим вулканом в душе Аси. Но его слова были не просто внезапным порывом, его угрозы не были истерическими выкриками отчаявшегося. За ними крылись и сила, и решимость.
Журналист почувствовал это и убежал с облегчением исполненного долга, но в испуге от собственного поступка. 

перевод с болгарского Айдына Тарика