Сыпал дождь. Жёлтый тротуар бульвара блистал чистотой. В шесть пополушни им тронутся вечная толпа, в вечерней прогулке открывающая красоту города и людей, видевшуюся в нежных лучах заката или в пламенеющих глазах красивой девушки. В этот час для толпы, покинувшей пыльные канцелярии, университетские аудитории, избы дальних кварталов и дворцы богатых, дневные заботы исчезали, а большие проблемы, полнившие газеты, не существовали. То было шествие любителей свежего воздуха, любителей интимных разговоров, ловцов обещающих взглядов. На бульваре все девушки красивы, все мужчины влюблены. Вереница движется в двух направлениях бульвара; два часа прогулки все пребывают вне жизни дня и выглядят счастливыми и добрыми. 
В кондитерской на углу воздух никогда не освежался и связь с злободневными жизненными вопросами никогда не обрывалась. Тут меняются только люди, но и они выглядят одними и теми же, когда сидят за столами. В час вечерней прогулки сюда приносят все новости, тревоги, вопросы и увлечения; господа пописают кофе и сводят балансы. За всю эту деятельность никто получает вознаграждения, но может быть поэтому она вершится с увлечением. Тут собираются писатели, художники и перелётные птицы: некий чиновник, теперь слагающий поэмы; некий университетский профессор, который кстати и вовремя опомнился, отчего вместо сборника стихов опубликовал научную статью. Одни приходят сюда каждый день, другие— раз в месяц, но кондитерская всегда полна и трудно выделить в публике завсегдатаев.
Этим вечером разговоры не иссякали. Несколько дней все знали, что нечто произойдёт. Неизвестное оставалось бескрайним, а то, что говорилось и угадывалось о нём выглядело очень пестро. Одни говорили о подготовке нового переворота, другие — о зреющих скандальных и судьбоносных разоблачениях неких сильных личностей дня. Одно было известно положительно: страна готова к приходу нового правительства. Газеты категорически утверждали это. В самой правительственной среде велась скрытая борьба. Результат ожидался с минуты на минуту.
Писатель Младенов вошёл в кондитерскую, с порога поискал себе место и направился к крайнему столу. Тут, в небольшой, оживлённо беседующей компании, молчаливый и незаметный, сидел Андреев. В табачном дыму его чёрно-жёлтое лицо выглядело мумией, под уставившимися в неопределённом направлении его глазами темнели большие, болезненные круги.
Младенов стала перед ним, положил ему руку на плечо:
— Если хочешь, идём со мной. Мне надо кое-что сказать тебе.
Несколько человек за столом оглянулись. Один окликнул гостя:
— Не присядешь, Младенов?
Младенов поблагодарл и тронулся, а за ним— Андреев. Они вышли на бульвар. Бледный поэт послешно следовал, не спрашивая, куда его ведут и какое дело ему до этого. Он выглядел сосредоточенным в себе, во свои мысли, но это придавало ему не твёрдости, а безволия и рассеянности.
До самого дома Младенова никто не заговорил. В отличие от поэта, Младенов выглядет твёрдо решившимся на что-то. Он ни на миг не замешкал, всё им было обдумано зараннее. Они вошли в светлую комнату с множеством книг, с красивым письменным столом, со столиками, на которых лежали россыпью трубки, мундштуки и пепельницы, с ковром на полу, усеянном пёстрыми подушками. Всё это привлекло взор Андреева, наконец вернувшегося в действительность. Его грустно улыбнувшиеся глаза заблестели.
— Как красиво здесь!— прошептал он.
Младенов по-дружески положил руки на плечи ему.
—Ты теперь где обитаешь?
Но он сразу вспомнил.
— Ай, знаю. На чердаке, туда, думаю, я однажды заходил.
— Нет, оттуда меня прогнали,— поправил его Андреев. — Я долго не платил хозяину.
Он постарался показаться велёлым и добавил:
—Теперь я как кукушка— по саддам, по друзьям— без гнезда.
Младенов нахмурился:
— Но ты же на работе? Неужто пропала синекура?
Андреев помолчал, а лицо его стало таким печальным, словно вспомнил он что-то и стало ему невыносимо больно.
— Да, но я отказался от неё,— прошептал он. — Мои товарищи так остроумничали над моими синекурами. Я уже не смог терпеть. Предпочёл остаться на улице.
Младенов вспыхнул:
— Твои товарищи— мартышки. А ты, горе от ума, пожертвовал собой. Я любил тебя за дьявольски остроумное нечто в устройстве твоей жизни. Твои прошения синекуры различным властителям были самыми звонкими пощёчинами им, и никто иной не мог их так славить.
Поэт удивлённо взглянул на него.
—Наверное, вы издеваетесь надо мной.
— И в голову не пришло. Вы думали о своей поэзии и вам было безразлично, кто вас примет на службу, лишь бы удовлетворить пустой живот. Таким образом, вы показывали различным господам, что есть нечто поважнее их околовластной возни, что вы цените поэзию превыше всего. Так славно у вас это выходило, и вы упустили своё. Или вы теперь займёте позицию? Станете белым или красным? У нас все определились. И все борятся между собой. Надо и вам стать чем-то. Чтобы включиться в борьбу. Ха-ха! 
Его слова звучали иронично и слоно ллестали по лицу жёлтого поэта, который бледнел и меньшал, а глаза его смущённо шарили по полу, а пальцы нервно теребили брюки. Младенов взглянул на него и смолк. Ему стало жаль Андреева. Правда, он слишком увлёкся. У него было совсем другое дело к поэту. Вдруг он любезно предложил гостю:
— Почему бы тебе не присесть?
Когда Андреев сел, тот ему предложил сигарету, которую поэт жадно закурил.
На полу у стола покоились два открытых чемодана. В них уже было сложено немного одежды. На миг Младенов задумался, а затем указал на чемоданы и заговорил:
— В общем, это прекрасно, что ты бесквартирный. Я уезжаю. Согласен ли ты использовать мою комнату, пока я буду отсутствовать? О плате не беспокойся.
Глаза Андреева просветлели, в них заиграло нечто бескрайне милое, но они сразу помрачились— и он встал.
— Куда?— удивился Младенов.
— Не позволю вам шутить надо мной.
Андреев весь дрожал, а лицо его зеленело и озлоблялось. В такой же миг он было дал пощёчину старому художнику Ветрову, и теперь пожалуй мог сподобиться на вторую. Этот измученный лишениями бедняк был очень эмоционально особенный. Он терпел, молчал, притирался к другим, и не жил, а юркал среди них. Глядя на него, каждый мог подумать, что такого запросто можно хлопнуть по плечу и рассмеяться ему в лицо. Он выглядел жалким, а внешняя сторона его поступков давала право назвать его подлецом и как угодно. Но когда он взрывался, то становилось ясно, что чаша его угнетённого духа переполнилась горечью. Тогда он становился красивым, мужественным— таким, каким он мог быть, не угробь его жизнь настолько.
Младенов с восжищением смотрел на него.
— Почему ты думаешь, что я шучу над тобой? Есть ли что-нибудь естественнее предлагаемого мной? А уезжаю. Вот и хорошо. Занимай мою комнату, пока я буду в отъезде. Ты же ходишь ночевать к другим своим друзьям? Я люблю твоё творчество — ты тут можешь потрудиться. Для того я и позвал тебя. Чтобы предложить тебе свою комнату.
Андреев пытливо смотрел на Младенова, не веря, что в следующую минуту его не ударят. Но постепенно слова хозяина внушили ему доверие. Наконец, он улыбнулся и восторженно оглядел комнату, так, как емли бы уставился в драгоценнейшую свою мечту. С губ его сорвалось:
— Правда ли?
— Правда, — уверил его Младенов.
И он объяснил Андрееву, зачем уезжает, и отчего решил одарить его комнатой своей и книгами, и всем, что он имел. Младенов очень устал от того, что происходило в стране, и хотел где-нибудь найти покой, другую жизнь. У него не было сил оставаться. Ему нравился Андреев, мученик искусства. Ведь тот жертвовал всем ражи своего творчества!
Бледный поэт прослезился. Как хорошо его понимал этот человек. Да, он жертвовал всем— и честью, и нервами — и терпел всё, что жестокие люди говорили и думали о нём.
В комнате смеркалось. Андреев протянул руку, встретил ладонь Младенова и от всей души пожал её. 

перевод с болгарского Айдына Тарика