Каждый поживший в современной Болгарии, сказал бы, что одной из характерных маний тамошней действительности является ЭТИКЕТКА, или проще— бумажка, приклеенная к бутылке. Едва ли в том мире есть нечто —предмет, лицо или событие, не подлежащее партийной классификации. Не важно то, что наклейки часто и густо противоречат содержимому маркируемого, что часто новая этикетка лепится поверх старой, опровергая её, или рядом клеятся полдюжины взаимно противоречивых ярлыков, в конце концов демонстрируя абсолютную неграмотность оценщика. Важно иметь партийную этикетку. Нетрудно догадаться, что вся эта идеологическая возня, нечеловеческая по форме и содержанию, оправдана одной-единственной целью —выделить две сомнительные категории маркируемого:«НАШИХ» и «ЧУЖИХ». Её, столь примитивную, можно сравнить с поведением дикого животного в джунглях, сортирующего плоды на «съедобное» и «несъедобное»
Но пусть никто не подумает, что маркировка —легкий труд. Огромное число институтов и функционеров, побуждаемые не столько научными интересами, сколько понукаемые Государственной безопасностью, заняты разработкой и наклейкой этикеток. Труд этот весьма серьёзен, ведь известно, что не только партийная оценка определяет ярлык, но и наоборот. Более того, приклеенный ярлык вечен. Если партийная конъюнктура велит перемаркирует вещь, то старая этикетка останется под новой. Следовательно, ярлыки несмываемы, они так или иначе предопределяют жизнь маркируемой вещи. Это одинаково касается всего— людей, политики, торговли, семейных отношений, пьес, футбола, войны, некрологов… всего. Какой-нибудь иностранец ещё подумает, что настырность оценщиков оправдана их компетентностью, следовательно этикеткам присуща известная познавательная ценность. Трагедия в том, что чаще всего они не имеют ничего общего с содержанием, они весьма произвольны и элементарны, словно партия ими декларирует: «Истина— лишь то, что я вам указываю, при этом она непостоянна». Партия желает всеобщего и беспрекословного одобрения каждой этикетки, и она не хочет знать, что у читатателей есть свои мозги, и своя логика, которая вправе отвергать её произвольные трюки оценщиков.
В результате почти двадцатилетней эволюции партия сделала великое открытие, дескать возможно существование двух взаимно противостоящих вещей, причём обе они одинаково НАШИ. Итак, миру было объявлено, социалистический реализм делится на два направления— ТРАДИЦИЯ И НОВАТОРСТВО, состоящие во взаимном благородном конфликте, то есть, в соревновании. И вся болгарская культура, и искусство были подведены под эти два определения— традиция и новаторство, что естественно касалось не только форм. В моё время болгарские критики приняли традицию, новаторство и их конфликт как небесное откровение, они посвятили миллионы строк их гармоническому дуэту, тянущему одну и ту же песню. Согласно знатокам, традиции свойственна здоровая реалистическая связь с историческим и революционным прошлым, а также— с прогрессивной культурой. Новаторство же черпает силы из традиции, и оно должно отражать новые формы нашей жизни. И вот все творцы в Болгарии были наскоро поделены на две благородные группы— традиционалисты и новаторы, и эта игра в жмурки оказалась настолько убедительной, что даже вызвала какие-то споры о том, которая из этих форм идеологически праведнее. Произошли открытые столкновения, прекращённые вскоре мудрым вердиктом партии, дескать обе формы одинаково партийны. Итак, Димитыра Талева, Георги Караславова и Эмилиана Станева наклейщики определили в традиционалисты-прозаики, а Богомила Райнова, Павла Вежинова, Дико Фучеджиева и других сочли новаторами. В поэзии этикеткой «традиционалист» удостоили всех пишущих с точными рифмами и ритмами, как то— Ивана Бурина, Николая Стайкова, Слава Хр. Караславова, а новаторами стали те, кто уснащал стихи подобно Божидару Божилову, и рифмовал «питекантропуса»с «опусом». Нашлись спорные авторы, как например Камен Калчев, Андрей Гуляшки или Ивайло Петров. Мне кажется, что некоторым творцам понравились собственные наклейки— и, если критик случайно забывал о маркировке, те публично поправляли его, называясь теми или другими. Критерий отнесения к традиционалистам или к новаторам иногда выглядел просто невероятным. Так например, один из ведущих болгарских критиков, Панталей Зарев, однажды назвал творчество Дико Фучеджиева «новаторским», поскольку автор использовал в своей работе «внутренний диалог»: литературный герой говорил сам с собою, а критик пожалуй принял это за поток сознания.
Итак, в те счастливые годы болгарские творцы могли выбирать для себя традицию или новаторство, объективное различие между которыми выражалось поговоркой «не по ворот, так по шею».
Двуединая идиллия в болгарском искусстве пятидесятых годов мирно длилась себе, пока за ширмой новаторов не возникло нечто иное, что вызвало сильную панику этикеточников, которые скоро заклеймили это ярлыком с черепом и двумя костями для отравы или взрывчатки, с вариациями «модернистское», «упадочное» и «декадентское».
В то время дюжина молодых поэтов во главе со Стефаном Цаневым, Константином Павловым, Николаем Кынчевым и другими принялись писать вольные стихи, рассчитывая заслониться авторитетом Маяковского. В прозе появились изумительно сюрреалистические рассказы Йордана Радичкова, чья фантазия взрывала партийные бутылки и разливалась по всем направлениям. Прозаик Васил Попов попытался потеснее связать своих героев с их физиологией. Со стороны молодых критиков всё это было решительно поддержано Цветаном Стояновым. Сльную тревогу хранителей социалистической гармонии вызвал не столько бодрящий букет новых форм, сколько новое содержание, которое не поддавалось примитивной маркировке классическими партийными ярлыками. Ужасно трудно оказалось решить без ампутации, НАШ Радичков, или ЧУЖОЙ. Долгое время маркировщики ломали головы над тем, как отнестись к разным Верблюдам, Суматохам, Козлиным бородам и так далее. Ещё запутаннее выглядели творения Стефана Цанева, парадоксально коммунистические, но не партийные. А для поэзии Николая Кынчева не годился весь ассортимент наклеек. Странно это или нет, но тольк те произведения, в кентре которых стоял человек, а не партиец, люди, а не масса, человечество, а не партия— оказались странно чуждыми и непонятными для литературных судей. Родилась литература, не ясно, насколько НАША, и насколько ЧУЖАЯ, ни традиционная, ни новаторская. Надо признать, что рассматривая с такой партийной любовью и государственной заботой литературная смена оказалась в неловком положении. Партийная мудрость решила, что увлечённым модным формализмом молодым людям надо помочь выйти на верный путь. Критике подверглась главным образом форма, как проявление упадочных западных веяний. Читали-недочитали, слышали-недослышали, думали-недодумали, болгарские правоверные критики завревели насчёт упадочного влияния Джеймса Джойса, Уиляма Фолкнера, Беккета, Камю (в то время вообще непереводимых в Болгарии) и даже окрысились на Томаса Манна.
В начале шестидесятых казённая критика и не подозревала, что болгарская литература повторила тридцатые годы советской, с её острым конфликтом спокойствия преуспевающего партийного буржуа и стремления молодых к новому, революционному искусству. Имело место типичное проявление несовместимости мелкобуржуазного партийного консерватизма с истинной революционностью нового поколения. С одной стороны двугласно скандировали конъюнктурные лозунги, а с другой брыгали искры троврческого дерзания и размаха, на деле переосмысливались формы, шёл активнй поиск новых путей постижения себя и мира.
Я помню, и буду с радостью помнит бурную волну молодых художнков, режиссёров, поэтов, драматургов, композиторов, которые громко заявили о себе в море тогдашней серости. Мишо Симеонов, Величко Минеков, Галин Малакчиев, Иван Кирков… и это далеко не все, принялись искать себя, не ублажая партию. На сцене и Леон Даниэль, и Вили Цанков, и Асен Шопов постарались ослабить вериги театральной догмы, прямо или косвенно связанной с авторитетом Станиславского. Софийцы видели странные представления, например, «Ромео и Джульетту» Вили Цанкова, «Гамлет» Леона Даниэля, «Суматоху» Методи Андонова. И все они— эпизоды творческой эпопеи Бургасского театра, где одновременно работал цвет молодой сценической элиты. Трио Юлия Огнянова, Вили Цанкова и Леона Даниэля с драматургом Иваном Радоевем создало бургасскую легенду, не забываемую болгарским театром, пока звучит болгарская речь. Непонятливая партия реагирует злобно и мстительно. Бургасский театр был разогнан после сражения, в котором участвовали все силы. Болгарское кино в начале шестидесятых и позже также переросло двухэтикеточный раёк, и благодаря самым лучшим своим творцам с невиданной в Восточной Европе гражданской смелостью нехоженным путём устремилось к правде. В музыке вспыхнули таланты Лазара Николова, Константина Илиева и других. Не стану говорить о великолепных современных достижениях в мультипликации и в кукольном театре, где новыми выразительными средствами было создано новое искусство…
Я не солгу, сказав, что в тот период культурная жизнь Болгарии внезапно расцвела гораздо богаче ей современной советской. Это искусство не смогла стерпеть партия, сотня верных несчастных сторонников которой переполняла издательства, картинные галереи и и театры своей правоверной бездарностью. После того, как в 1963 году Хрущёв раскритиковал некоторые тенденции в советском искусстве и художника-скульптора Эрнста Неизвестного, казённые силы в Софии бросились в атаку против здешних модернистов, залепив их произведения зловещей этикеткой «идеологическая диверсия“.
Результат известен. Заклеймённые модернисты были разгромлены. Связаны были руки почти всем способным возвести болгарское искусство на самый высокий уровень.
Но мне не трепится оставить тему партийных этикеток ради нескольких парадоксов, озадачивающих не только для болгарских идеологов, но и меня. Самые яркие представители современного искусства Запада обычно выражают откровенно левые, почти или вполне коммунистические идеи. Коммунистом был Пабло Пикассо, и Луи Арагон, и Поль Элюар. Но при мне в Болгарии Пикассо считался упадочным модернистом, а коммунизм Арагона и Элюара нарочно умалчивался, поскольку он разительно контрастировал с правоверностью Тодора Павлова. Яркий пример коммуниста-идеалиста —Луи Бунюэль, чьи фильмы поныне запрещены в Болгарии. Более того, тогдашняя социалистическая театральная практика была в оппозиции к искусству коммуниста Бертольда Брехта, чьи вещи с огромными трудами удавалось продавить на сцену. Софийский Сатирический театр попытался поставить откровенно революционную пьесу Ионеско „Носороги“, но последняя была запрещена. О Беккете не могло быть и речи— он считался главнейшим декадентом. Этикеточники наводнили полосы статьями против современной музыки, современной скульптуры, современной драмы. И поныне в цивилизованной Болгарии Джеймса Джойса не переводят, из Франца Кафки переложили какие-то мелочи— и единственный Альбер Камю счастлив, хотя долгие годы его считали… фашистом.
И вот мы добрались к истине в откровении Бояна Былгаранова об искусстве. Партия нуждается не в нём, а в пропаганде. Этим коммнунистические партии Восточной Европы ужасно похожи на самые реакционные режимы Запада (Франко в Испании, Салазар в Португалии,— прим. перев.) И те, и лругие отрицают современное искусство. Можно внезапно для себя открыть полное подобие ископаемых западных блюстителей элементарного искусства и стражей социалистического реализма. Коммунистические партии восточных стран проявили себя тотальными врагами всего нового в искусстве и культуре. И поныне художественные критики в Болгарии требуют физического сходства натуры и изображения, или хотя бы ясной, внешней идеи, отрицая право художника на самовыражение вне партийных рамок. И по сей день они ненавидят современную литературу из-за её сложной ассоциативности, пренебрежения внешним и внимания к глубинной сути человека. И всё это освящено лозунгом об искусстве, понятном массам. Несколько лет назад Веселин Йосифов внезапно заявил, что партии надо учиться у церкви Запада. Что та веками блюла каноны традиционного и реалистического здорового искусства, поскольку им влияла на массы, и что она ненавидела именно современное искусство, разлучавшее человека с церковной догмой.
Этот его пассаж очень точно объясняет отношение партии к искусству. Партия и искусство остаются двума противоположными и абсолютно несовместимыми мирами. Партия органически ненавидит искусство, поскольку знает, что чудестный и многообразный процесс творчества, рождения новых форм и идей, естественной потребности человека искусно выразить себя известными или неизвестными средствами не имеет ничего общего с конъюнктурными идеологическими целями. Творения искусства столь многообразны и бесчисленны, что их не смогли бы отмаркировать даже их создатели.
Я думаю, что в искусстве никогда не существовала проблема „традиция или новаторство“. Существовала лишь проблема быть самим собой.
перевод с болгарского Айдына Тарика
