Может быть, их общее восхищение возникло от единодушия, с которым те двое заговорили о качествах проекта. Эти люди никогда так не волновались: они забыли, что есть и другие работы— и завели шумный разговор, они состязались в похвале.
— Браво, Сомов! — кричал профессор. — Вы воистину великий сом! — И он пригласил его в кабинет для разговора. А этот профессор не любил приглашать к себе.
— Знаете ли вы, что это такое?!— говорил доктор технических наук. — Вы даже не знаете цены этому! Сколько вам лет? Тридцать два! Вам можно только позавидовать!
Именно тогда Илиев ощутил желание воспротивиться своему и всеобщему восхищению, внести иной тон в разговор. Как и зачем, пусть это останется загадкой. Просто он разозлился, что те спрашивают без него, захваливают проект. Он попытался было молниеносно уличить работу в какой-то неточности, в чём-то спорном, но в последний момент одёрнул себя: тут собрались такие светочи инженерной мысли, что он мог показаться смешным, пусть и уличил бы. И он слышал, как говорил с чужим восторгом:
— Браво, Сомов! Отличная работа!
Позже он пытался гордиться тем, что в тот миг был столь почтителен и честен, не вспоминая, что с трудом.
После заседания он хотел остаться один в зале с горящими лампами, хотел снова развернуть проект Сомова ради детальной критики. Тогда ему пришлось бы ополчиться против своего восхищения и признания, слабо надеясь на то, что за внешним совершенством машины стоит решающая ошибка. Он очень хотел, чтоб она нашлась, чтоб ему открылась путаница— и удовольствие открытия затмило бы разделённую им общую радость.
А может быть всё это было не было сознательным противодействием, а инстинктивным противопоставлением одного чувства другому. Поэтому и позже, когда сознание желало принять бесспорную и категорически высокую оценку проекта, и тогда чувства желали остаться раздвоенными. Этот проект отнял у него столько приятного чувства собственного превосходства, он оказался превосходящим и угрожающим вызовом его честолюбию. Но самое важное то, что, удивившись тогда идеей и исполнением, теперь впервые за двадцать лет работы ему одному хотелось выкрикнуть, глупо и нелепо:
— А я?!
То был пронзительный крик, вырвавшийся из недр его души, неподправленный, неприглушённый, со вкусом живой крови, словно вдруг наступило самое тягостное и как бы непонятное состояние духа, сильно задетого безобидным торжеством чужого ума...
«Иные всю жизнь ломают голову, а ничего не могут, а тут вот тебе: оп-ля, внезапно!» —так сказал этот профессор.
Ужасно испытывать несостоятельность, имея амбиции. Оттого они становятся острее, твоё инстинктивное влечение к ним— неудержимее… а результаты— столь убийственно удручающими.
Он оставил автомобиль на незнакомой улице и с облегчением закрыл за собой ворота. Чёрный блеск кузова был ещё одним вызовом, невыносимым для него сегодня. Вождение, это элегантное и вкусное одиночество, которое всегда сытило его чувством собственной значимости и приянтым созерцанием чужой жизни, теперь, ранним вечером, обратилось мучительным осозанием дешёвой, банальной игры, в которую один человек играет с собой уже двадцать лет.
«Пока я тянул время в автомобиле, пока я сидел за рулём, он работал. Верно и теперь сидит он дома, и работает...»
В этот миг он верил, что, делая то же, он бы не испытал смятения. Бюро и чертёжный стол влекли его домой, они выглядели вполне обнадёживающими.
«Пока я терял время, он просто сидел и работал! Я не виновен в том, что безвольно иду по ветру. Если друзья, собираясь играть в каре, кликнут меня, я пойду к ним, прямо сейчас уйду… Нет, я не уйду!»
Он пожелал немного пройтись, чтобы подумать, потому он оставил авто. Наступило его особенное состояние, в котором он видел себя прохожим, и обновременно был его наблюдателем. Первая его ипостась гласила: «Вот, я иду и очень серьёзно размышляю о себе, и понимаю, что мне надо изменить свою жизнь, отчего я хочу что-то сделать, хочу творить!» А вторая: «Как хорошо, что инженер Илиев идёт один, он отринул общество, он замкнулся в своих раздумьях— бесспорно из этого что-то выйдет!»
За мерным шумом мотора мостовая встретила его с насмешливым молчанием, так время наблюдает человеческие зрелища. Эта вездесущая улыбка времени, которую Илиев представлял себе в разных ситуациях— на похоронах, или на крестинах— всегда успокаивает,
покоряет...
Грязно-серая улица с жалкими подстриженными деревьями, с отвратительными шпалерами на безумно громоздящихся зданиях с обезображенными тёмноцветными лицами, с зияющими полуоткрытыми воротами, с каракулями мелом над цоколями и с укрытым смрадом мусорных баков, откуда выскакивали ошалевшие кошки… всё его успокаивало тем ещё, странным образом. Он уже бывало испытывал великое, спасительное избавление, когда, убегая из душного хаоса собственной бессмысленности, вдруг с облегчением и радостью открывал для себя бессмысленность всего. Таков был единственный и самый верный ответ на проклятые вопросы. После этого, чист и спокоен, он мог снова сесть за руль.
Но сегодня ирония играла с его стремлениями. Сознание всё время твердило, что всему есть своё место и смысл, что он отлично знает своё место, но, глупо упорствуя, отвергает его. Сознание говорило ещё, что сколько не влачись по улице, сколько не упивайся своей искренностью, всё это останется игрой, болезненно приятным душевным массажем, и какое решение не прими, оно останется лишь сентиментальными пожеланием честолюбца...
«Нет! — сказал он себе, когда снова ему померещились пальцы Сомова. — Завтра начнётся небывалое. Я закроюсь дома— отпуск возьму — и не шелохнусь, пока...»
Этот незнакомый грязно-серо-чёрный квартал, уродливый плод пасмурного неба и влажной земли, должен был принести ему покой, с которым отпадут все сомнения и неприятные намёки. Он перешёл улицу, пересёк железнодорожный путь, неожиданно оказался у заброшенного угольного склада. Под длинным глинобитным навесом раскинулись кучи маслянистого, илистого угля, каменные плашки, неспособные родить огонь, дать пламя… Миная их, Илиев подумал, что этот «бесплодный» уголь годен к употреблению лишь в качестве отмеренной добавки к другому, настоящему, но при этом ухудшаются технические свойства… и улыбнулся. Суждение было не его, а инерции принципов, которые он волок за собой.
«Справедливей всего, — сказал он тогда,— стать мне завхозом этого склада отбросов, которые никто не украдёт. Может быть, это— моё место?!»
«Вот это сознание! Что за отъявленная честность!» — мог бы воскликнул наблюдатель этого прохожего.
Он медленно прошёлся назад, да самого конца скалада, вглядываясь в черноту кусков, во влажную плесень балок и в рубероид крыши. Этот дозор со всей его быстротой вызгляда, который схватывал рельеф каждой вещи, этот дозор, все результаты которого были точны,
этот дозор прозревшего слепого, со страхом и удивлением воспринимающего явь картины!
Оттуда, где кончился навес, Илиев тронулся черной тропой, чтоб оказаться в долине реки. Длинное искусственное русло с берегами, облицованными осклизлыми чёрными плитами, с почерневшими голыми кустами, готовыми к зиме, с пустыми тротуарами по обе стороны воды.
Он смутился протяжённостью и странной пустотой этого огромного жёлоба, подумал, не вернуться ли ему, но решил, что именно теперь ему нельзя сесть в машину, ни пойти домой.
«Может быть, правильнее всего просто лечь и выспаться?!— спросил он себя. — О, я совсем спятил! Такое сильное впечатление— это не порядок, это неестественно! В конце концов, сколько можно?! Один более способен, другой —менее. Надо ли мне мериться с каждым?! Ну это просто смешно...»
Незаметно он тронулся по плиткам вдоль грязной струи реки, мимо отвёрстых ноздрей канавок, выдыхавших смрад. Мгновенно он удивился тому, что в сердце города существует пустое пространство. И ему понравилось то, что здесь находится только он, никем не беспокоемый. В ином случае он нашёл бы своё путешествие нелепым, сентиментальным увлечением посредственным духом гимназиста, упивающегося мнимым страданием, когда по сути нет никакого страдания. В ином случае он бы заметил, что мальчики с мостов смеются и покрикивают элегантному гражданину, который выглядит экстравагантным в русле грязной реки, он бы заметил, что те оглядываются, разведывая, для кого устроено это представление.
Продолжая удаляться от угольного склада, обгоняемый мутными пузырями прыткой струи, он плёлся как животинка, ползущая в гигантском чреве городского организма, которая не думает, и никогда не узнает, что она поглощена. По мостам над его головой гремели трамваи, раздавался людской говор— шум родов, испускавших грязную плазму реки.
Недавняя идея обрести покой и понимание через доказательство общей бессмысленности сама исчезла в призрачной атмосфере канала. Богатые возможности спасательных символов (вода течёт— я иду, вода грязна— мир нечист— я грязен, мы все течём по каналу...), предоставленные ему окружающей картиной,—может быть, ими вначале она ему понравилась,—постепенно исчезали, нелепые, пустые. Глаза его застило русло из белой ватманской бумаги, которой был устлан стол президиума, а по ней длинной дорогой протянулись бесконечние линии тушью, живые рельсы, по которым гладко и восторженно скользила мысль.
«Я им восхитился!— сказал он себе. — От всего сердца! И другие им восхитились. И надо было всему этому меня настолько пронять, так расстроить?! Неужто меня огорчило совершенство этого программируемого токарного станка, или— оценка, данная ему нами? Дело вот в чём: в тот миг я вспомнил, что меня так никогда не хвалили, тогда я пожелал себе той же похвалы, или-- большей, в тот момент я просто захотел стать Сомовым, хоть и знал, или предчувствовал, что не смогу! Ведь, будучи уверен, что стану, я бы так не пострадал— способный всегда уверен!»
Это предчувствие оказалось сколь жестоким, столь верным. Наступил тот миг, когда в туманное пятно самообмана озарил беспощадный луч— и стало ясно: нет загадки, нет ничего. Наступил тот миг, когда ему надо было навсегда кончить долголетнюю игру в потенциальне способности, дабы понять, что в действительности их не было, и —что ещё ужаснее— не будет. Сомовские способности!
В прежнем кругу общей посредственности сравнение всегда было в его пользу, средний уровень оставался низким— он мог громоздить свои нереализуемые амбиции, мог питать свои иллюзии превосходства и неисчерпаемых возможностей. Проект Сомова сразу высоко поднял планку.
Те долгие годы видной и почётной должности в центре оценивающего внимания научили его придавать значение всему относящемуся к собственной персоне. Он был сутлив, и знал, что суетится. Это сладкое чувство внимания и признания— столь приятный наркоз, под которым инстинкты дрожат, живя некоей своей жизнью, внутренней, неведомой, сообщающей душе лишь результаты— радостные или грустные. Сколь порывист и неудержим императив самообособления и самооценки, когда одно существо выделяется из трёх миллиардов, чтоб радоваться личной особости, или как Илиев её называл— святой неповторимости. И суд разума бессилен обуздать дикую эту силу, ведь она жива с плотью, с тёплой кровью, нераздельна с ними. 
«Я представляю себе, как завтра заговорят: „Сомов! Только Сомов!“. Слышу их голоса, слышу тех, кто сразу его признают, ведь он настолько бесспорен, слышу и других, кто состроят гримасы и попытаются умалить его способности, но так или иначе, о нём заговорят все, его имя станет известным— и всё, что сделает он в дальнейшем, будет принято с интересом! И всё станут мерить им. Из одного старшего проектировщика он превратится в важнейшую личность с блестящим дебютом, и он обойдётся без протекций, телефонов, всей унизительной практики нашей иерархии, поскольку такой человек нужен. Дойдёт до того, что однажды скажут: „Сомов нужен, а вы можете уйти или вот вам всякие там админинистративные должности— существуйте!“ Именно так и скажут :»Существуйте!"
«Всё это глупости! — сказал себе Илиев. — Я просто путаюсь в мыслях! Очень хорошо, что явился такой талант-- и единственный честный (я вполне искренен!) ответ мой: „сесть и работать!!! Будь что будет, а мне надо наконец сделать что-то значительное!“
Он сразу представил себе, как завтра или ещё когда он рапортует о некоей новой, великолепной машине (какой???), изобретённой им самим. Он видит оживающие лица, удивление, интерес, восхищение...
И он поспешил вернуться, охвачен решимостью и волнующей силой, полной далёких надежд.
Появилась новая стратегия: бороться, конечно, с достоинством. Он ухватился за достоинство, дабы когда-нибудь сказать, что в конце концов он вышел с честью. 
  Теперь он верил, что нужно только сесть за стол, напрячься, упорядочить свой расхлябанный режим, выиграть время— и он мысленно составлял себе программу, строго по пунктам. Знакомое торжественное чувство мобилизации ускорило его шаги, теперь бодрые и стремительные...

Город фыркал в обьятиях вечера, выглядел размякшим, полураздетым ко сну. 
Их открытого окна слышался басистый голос старого клоуна, который в слезах декламировал собственные стихи. Любовно-сатирические вирши о женском коварстве, обманной красоте тела и о фальши любви. В духе циркаческого рифмачества (циркаджийското куплетаджийство) тридцатых лет— старик считал, что тогда он был всемирно известен.
Илиев закрыл окно, надел свой плотный халат и положил подушку на свой стул. Намерение должно было родить навык, как питание вызвает рефлексы животных. Но он не знал, что ему предстоит, он никогда прежде не знал. Его намерение оставалось только идеей работы, теснимой амбицией и достигшей порога ума. Посетителем, который мог и не позвонить.
Он долго топтался у своего письменного стола, у огромного бюро из славонского дуба в чёрной политуре, у чертёжной доски с кульманом, в мягкой и уютной тишине ковра. Надо было работать. Эти попытки как-то упорядочивали его жизнь. Позже он сможет сказать, что хоть с шести до девяти утра по вторникам и пятницам он не создал ничего значительного, зато эти три часа старался в такой степени, что на следующий день уважал себя.
Его жена также уважала те часы. Они соответствовали её желанию иногда видеть нечто исключительное в своём супруге, в этой столь специфической и таинственой профессии конструктора, создателя непостижимых обычным человеческими умами машин.
— Будешь работать?— спрашивала она, готовая пожертововать собой и выйти. Её взгляд всегда был направлен к двери. Ему казалось, что единственная неоспоримая тенденция её жизни заключалась в движении изнутри вовне.
В шесть часов, пока радио сверяло часы с астрономическим временем, он пил кофе и говорил себе: «И нынешний день уходит!» Одна без горки ложечка кофе, чтоб не навредить сердцу, как твердила она, предваряя всевозможные правила здорового образа жизни, рецепты, рекомендации, которые всегда поддерживали её молодость и красоту. В паузах Илиев листал последние журналы. Он получал почти все интересные специальные журналы мира,— устроил себе такую привилегию— но не читал их, только рассматривал. Иногда чертежи, снимкаи и описания странноватых машин заново воспламеняли его остывшее честолюбие— и он зарекался работать с размахом, стоически, дабы изобрести нечто подобное на диво современников и себе во славу.
В первые минуты работы сам себе он казался альпинистом, которому предстоит восхождение на отвесную стену безо всякой возможности вбить клин. Он вертелся, смотрел вверх— и всё откладывал восходжение, так откладывают признание всякого неприятного факта.
Если он преодолевал и этот критический период, то приступал к работе в приподнятом настроении, одержимый гармонией торжественного начала, сильный тем, что превозмог себя— и двинулся желанным путём. В переживании известных моментов он находил поддержку, получал ту дополнительную инъекцию амбиции и вдохновения, с которой ему требовалось преодолеть глубоко сушествующее, неизменное… истинное его отвращения к работе, незаглушимый зов тела к спокойному бездействию, инертность ума. 
Может быть, работая, он любил лишь те моменты, когда замирал с линейкой в руке, мысленно раздваивался— и видел себя со стороны. Он знал, что нарочно не спускает шторы— и каждый сосед может мельком взлянуть на этого сосредоточенного инженера, который рассчитывает свои таинственные машины. Иногда он осознавал, что это поза, и страдал: ему так хотелось настоящей творческой жизни, а выходило, что он разнообразил уличную панораму.
Работал он немного странным образом. Он не был способен мысленно охватить всю машину в процессе работы, выразить или трансформировать конструктивное единство— так посредственный шахматист не в силах разобраться в партии. Поэтому он шел лёгким путём. Его проект в лучшем случае представлял собой немного усовершенствованную существующую машину. 
Он всегда разрабатывал просто устроенные, известные конструкции, несколько изменяя их. Неизвестное его привлекало, но и пугало.
Он несколько раз пытался революционизировать свой труд, решаясь на серьёзные изменения конструкции, но скоро забредал в столь сложные лабиринты неизведанного, что терял свою идею, пугался, а после жалел о потерянном времени.
Часто его одолевал внезапный вакуум, когда все намерения разбивались о высокую отвесную стену, и он не знал, с чего начать. Тогда, угнетённый, он долго расхаживал по комнате, его глаза упираливь в тот или иной предмет, словно в нём должно было показаться спасительное лицо идеи. Единственным его утешенимем было т, что может быть именно это состояние «творческое», и что мучится он именно потому, что желает сделать что-то серьёзное.
«Я ищу!»— говорил он себе и верил, что правда ищет.
В следующий раз он бросил работу, оделся и вышел.
«Сегодня больше не могу! Надо немного рассеяться!»— оправдывался Илиев и возлагал все надёжды на завтрашний день.
Этот «завтрашний день» был любимым гнездом его фантазии. Он очень часто представлял его себе, всегда одинаково, привычно возбуждающим у него и одно и то же его чувство. Прежде всего он рисовал себе нежный утренний рассвет, внезапный прилив весенних сил, невероятно бодрящих его, внушающих ему предчувствия счастья, видел себя подвижным на свежем воздухе, ощущал свою по-юношескй пружинящую мускулатуру, чудесную лёгкость омоложённого тела. И возбуждающую быстроту ума… Сверхсильный молодой борец с самоуверенной улыбкой вытягивает мощные руки, сообразительный и непогрешимый творец. И череду лёгких, радостных открытий— просто так, шутя, без болезненного напряжения, безо всякой му`ки...

перевод с болгарского Айдына Тарика