Георги Марков, «Пoртрет моего двойника». Новелла. Отрывок второй

Он зевает, как рыба в мутной воде. Теперь его пачки в нагрудном кармане— отсюда я вижу их, и мне ясно, как они станут моими.
До покера вдвоём дело не дойдёт, ведь у него больше нет денег.
Размещаю пачки перед собой. Лицо Гиены светлеет. Бай Петко изумлённо смотрит на меня.
— Эй, что вы делаете, а?! — ему видно страшновато.
— Для авторитета!— отвечаю я и посматриваю на стопку.
— Ах, а вот их сцапают!— шутит мой напарник. Гиена мечтательно созерцает стопку. Никакая иная картина, ни один пейзаж или женские прелести не способны вызвать этот его взгляд. Это предвкушение радости, он сладостно глотает слюнки. Не удержавшись, я спрашиваю его:
— Зачем тебе столько денег?
Он отвечает тупо, тупее не придумаешь:
— Ты мне их дай, а я уж знаю, что с ними делать!
Я смотрю на своего напарника. Мне хочется с ним побыстрее утереть ежовый фейс Гиены. Правда, он походит на ежа, этими торчащими рыжеватыми волосами, тесным лобиком и огромным своим телом. Ему только тридцать три, а он толст и флегматичен. Расплылся от постоянной игры в покер.
«Какой очерк выйдет о нём!»— думаю я и ясно вспоминаю, как однажды вечером Гиена явился в комнатку с газетой в руке, глянул на меня, склонился, и сдобно сказал мне:
— Гляди!
На второй странице газеты красовалась его ежовая физиономия с примерно таким текстом «по примеру самых лучших». Один из тех лимонадных очерков, которые мы в ежедневно пилим в редакцияхежедневно, чтобы глупостью занять лишнюю бумагу республики. Там было сказано, что инженер-экономист Данё Калев Манчуков ввёл новую систему отчётности, вовсе неясно, какую, но так или иначе Гиену похвалили. Думаю, его чем-то наградили. Придёт время, и скажут, мол писаки сочиняли такое, что ни одному шулеру в голову не взбредёт!
Всматриваюсь в него. Вначале его лицо демонстрирует мне верное доказательство нашего родства с обезьянами. Чувствуется, что это тело питается, дышит, существует согласно законам борьбы за существование— и, если ты согласен, что подобен ему, тебя отхватывает отвращение к себе. А наблюдателя его трапезы может стошнить. Его скованные жесты напоминают наших прародителей, питавшихся скрытно от врагов. Можно уверенно сказать, что от первого человека до Гиены жизнь не претерпела никаких качественных изменений.
Я знаю Гиену уже три года с тех пор, как однажды вечером привели его, кажется, к баю Петко— и он на скорую руку обобрал всех нас. Он жил в одной квартире со своими родителями, с очень кроткими и безгласыми пенсионерами. Иногда, очень редко каре собирались и у них, но тогда он боялся рисковать. Меня впечатлила строгая размеренность его жизни. Гиена спал, затем он уходил на предприятие, где служил восемь часов, поскольку исполнял некую синекуру, архивариуса или библиотекаря. Насколько я знаю, он родственник директора, который сунул его в рационализаторскую бригаду, чтоб не засиживался на месте. Голову даю на отсечение, что Гиена сподобился в ней что-то серьёзнее одной-двух библиотечных справок о новой системе отчётности. Знаю я, как физиономию бая Петко, эти игры шефов в выдвижение сотрудников для освещения в прессе. Гиена мне сказал, повесит на стену репортаж в рамке. Верно он так и сделал. В конце концов и эта публикация— его покерный блеф. Мы играем, играем...
После окончания смены Гиена ест. Кроме всего прочего он прожорлив, просто свинья ненасытная. Он ест что попало, лишь бы дёшево или даром. Он ничуть не любит платить по счёту. Я наблюдал, с каким трагизмом он расстаётся с каждым левиком: морщится, кривится, верится и тяжко-тяжко вздыхает, серые глазки его вертятся туда-сюда— авось кто-нибудь не сочтёт за труд расплатиться. Просто жаль тебе его, беднягу.
После шести начинается его время. Ежедневная и самая непременная вещь его жизни. Великий покер. Он участвует в добром десятке каре, или как говорится «имеет постоянных клиентов». До встречи с нами его жертвами были в основном спортсмены. Среди них есть и хорошие игроки, но эти спортивные ребята превращают игру в состязание, а Гиена, в высшей степени неспортивная личность, того и ждёт. Момента не упустит. Особенно, если постоянно не следят за его руками. Поэтому он радуется, когда наши спортсмены выигрывают международные соревнования, когда им вручают награды, тогда он, сладко предвкушая, говорит: «Всё же немного останется и для нас!»
Вторая группа людей, с которыми он часто играет, это актёры. Эти истинные несчастные, думают, что могут Гиену Макбетом или Гамлетом. Видя это зрелище, можно ржать от удовольствия. Как все актёры, те пытаются играть свои и роли и вне сцены. Но Гиена во-первых, не публика, а во-вторых, никаким искусством он не интересуется. Он интересуется деньгами. И поэтому меч Иванко (вождя первого крестьянского восстания в Европе,— прим. перев.), убийцы царя Асена, остаётся детской игрушкой, властный голос короля Филиппа срывается— и схваченный разбойником коробейник перед смертью своей почти всхлипывает почти по-гоголевски:
— Ты хоть на коньячок оставь!
И они— люди с иллюзиями, азартные поэты— верят, что со следующей зарплаты сожмут толстую шею Гиены. Блаженны верующие. Оттого мы с Этим справа проводим агитацию: пусть они бросают Гиену, пусть играют с нами— берём по-божески, культурно ведём себя, может, и похлопаем им...
Да и какой общий язык может быть с этим круглым простаком? Гиена не может трёх слов связать. Спорим, что дипломную работу за него написали. В нормальном разговое он заикается и выглядит поразительной деревенщиной. Он никогда не скажет «женщина», всегда— «женская», мысли его отчаянно тупые, любому нормальному гражданину слушать его невыносимо. Но лишь заходит речь о покере— и что-то в нём проклёвывается или, точнее, он оживает, преображается— и уже не тот. Острая наблюдательность, быстрая смекалка, молниеносные комбинации и чудесный охотничий нюх. Если Этот справа— прежде всего психолог, то Гиена— гениальный интуит. Не говоря о его звериной алчности и принципе «хватай и беги».
Вне покера он не живёт, а впадает в животную летаргию, когда ничто ему не интересно. Карты оживляют его. Он подобно искусственный гуманоиду создан и приспособлен только для игры в карты. Его однобокость меня одновременно ужасает и восхищает. Не удивительно, если ему в гроб положат карты—и он приподымется, и грубо так, нахально скажет:
—Ходи!
Гиена требует «уровня», чтоб всегда быть чистым, то есть, все денежные расчёты сразу. Он не признаёт никакого «зависания». У кого кончились деньги, пусть пойдёт и возьмёт, а если нет— будь здоров.
— Ходи!— повторяет он, и уже знает, что соберёт денежки.
Ничто меня не дразнит так, как неотёсанная грубость этого типа. Я не выношу и того, как он щурится, настолько противны его глазки.
Один приятель утверждал, что глаза всех людей красивы. Это заставило меня зырить лица кого ни попадя-- и я разочаровался. Верно, всем виденным мною глазам присуще некое очарование независимо от формы лица, своя отдельная красота. Мужчины и женщины, старики и дети, все обладают такими красивыми, выразительными, полными тайны и смысла глазами. Я был готов поставить двойку моровым писателям, выдумавшим разные грозные и безликие глаза. Очевидно, они путались в грозных и никаких состояниях. Гиена оказался единственным исключением. Или же я его настолько сильно ненавижу, что не способен видеть в нём ничего красивого. Сколько ни смотри, сколько ни жди перемены внешности его, всё одно и то же— выгоревшее на солнце серое покрывало, за которым прячется какой-то наёмник, и ждёт.
Ненавижу его. Мне хочется прыгнуть и избить его, задать ему омерзительнейшую трёпку. Ах, какие фантазии насчёт мерзостей питаю я! Могу руководить общественной организацией по оказанию мерзостей. Но всё, что я в состоянии выдумать, мало для Гиены. Мне бы причинить ему самое болезненное страдание, увидеть, как он хрипит: животному— животное. Я до сих пор и курицы не зарезал, но Гиену я бы убил ножом, и глазом не моргнув...
А в сущности за что я его ненавижу? Потому, что он некий античеловек? Нет, я никогда не был хранителем человечества, это других работа. Потому, что он сильнее меня? Глупости. Верно, я завидую его интуиции и здравой, прибыльной игре, но не в этом причина моей ненависти. Прежде я был безразличен к нему. Это началось, когда я сдружился с Этим справа, и он доверил мне свою смертельную ненависть к Гиене. Мне не стыдно признаться, что ненавижу его ради своего напарника. Это характерно для меня— становясь на чью-то сторону, я всегда страшно ожесточаюсь против второй стороны. Я ужасно люблю доказывать друзьям, что их неприятели— вдвойне мои враги. Точно как в той идиотской поговорке, которой пытаются описать весь народ— «пуще султана турок» или «папы круче католик». Не знаю точно, что происходит во мне, но я испытываю постоянную потребность засвидетельствовать дружбу свою ненавистью и мерзкими делами. А когда Этот справа предложил мне союз и план расправы с Гиеной, я был в восторге. Днями наших встреч я постоянно злословил о Гиене, выдумывал рассказы о его номерах, вслух замышлял подлости, которые никогда не способен изобрести его примитивный мозг, и вообще, создавал создавал антигиенскую атмосферу. Этот справа радовался моей злобе, и я был ему признателен.
В подобном положении я оказался и в редакции, когда Шеф мне сказал, что не может вынести коллегу Никофира. Через пять минут я перестал здороваться с ним, и уже имел с десяток идей, какую кашу заварить с ним. На следующий день я вообще не мог терпеть его, что дал ему понять. За обедом в столовой он сел за мой стол— и я с отвращением встал, и чувствовал, что воистину ненавижу его. Тогда я начал всячески подкапываться под него. И тут, понятно, взыграла моя фантазия. Поскольку Никифор журналистом был посредственным, и ничего интересного не писал, я мысленно загнал его в такие сети, что когда об этом сообщил Шефу, то шапка с его головы слетела. Долгое время в входил к нему в кабинет с таинственным лицом, и мы вдвоём всерьёз обсуждали, какие меры примем против Никифора, целые месяцы мы занимались этим, а я постоянно обострял атмосферу. Шеф начал очень серьёзно беспокоиться. А на самом деле этому Никифору из категории тупых пофигистов было всё равно, что творится с ним и вокруг него. Мои обвинения он подтверждал одним лишь своим поведением. Неф ненавидел его предельно аргументированно, а я— с фанатизмом.
Наконец я вскочил на одном из наших собраний, и выложил, как использовал рабочий пропуск Никофора (а кто его не забывает?!), как расшифровал подтекст (ах, этот подтекст!) его писаний— и выставил его чистопробным врагом. Зал было онемел, а я на пике удовольствия ещё выдал набор тупейших сказочек о задачах нашей прессы, о значении второй полосы газет (то ли домогаясь благодарности этой второй полосы?), и о нашем общественно-политическом долге. Конечно же, я тут же расхвалил Шефа. Пофигизм Никифора вышел ему фигой, он подал заявление об увольнении, а меня впредь считали фаворитом Шефа. Дело в том, что я и позже ненавдел Никифора, и мне было неприятно сталкиваться с ним на улицах. Похоже, что я до конца жизни не расстанусь с ненавистью к нему. А друг Пецо подзуживает меня извиниться перед Никофором, послать ему какие-то письмо с признанием своих заблуждений. Подумать только, какие сантименты! Да я могу и послать. Если вдруг меня чёрт попутает, я пойду и брошусь в ноги этому Никифору (представляете себе зрелище?), дурака тронет моя исповель, и мы станем с ним такими интимными приятелями, что я вполголоса буду сообщать ему о мерзостях Шефа и неудивительно, что в компенсацию возненивижу его во сто крат сильнее.
Иной раз мне случалось возненавидеть кого-нибудь просто так, без причины, ради слива своей злобы. Я не могу её держать внутри, иначе обращу её против себя и отравлюсь, и как найду кого-нибудь для ненависти, сразу мне становится намного легче. Впрочем, обыкновенно я ненавижу людей поспособнее. В редакции работают двое вундеркиндов, прирождённые журналисты, они выдают такие материалы— просто сенсеционные. Я возненавидел их. Просто, как каждый болгарин, я не могу терпеть никого даровитее себя, такие дела. Случалось мне ненавидеть и центрального нападающего национальной футбольной команды, когда он забивал такие эффектные голы, и меня раздражало общее признание, и я возвращался домой, выдумывая разные способы заиграть получше его, и еще эффективнее завоевать симпатии публики. Увы, мне уже тридцать, и я не могу рассчитывать на свою футбольную карьеру в знак реванша...

перевод с болгарского Айдына Тарика
Обсудить у себя -1
Комментарии (0)
Чтобы комментировать надо зарегистрироваться или если вы уже регистрировались войти в свой аккаунт.