В ярком свете той лампы, подвешенного на проводе солнца, на него удивлённо смотрел раздетый Сомов, чей содранный «анцуг» висел над кухонным столом. 
Самый младший ползал у него на коленях и упорно тянулся за карандашом. Сомов машинально обернулся и шлёпнул сынка. Оплеуха вышла крепкой —малыш свалился в сторону, но лишь нахмурился —и молча вышёл из комнаты.
Сомов был небрит —борода подчёркивала первобытность его лица, тюремно или каторжно достоверного, сытившего воздух осязаемой силой, внушавшей внушала страх. Илиев рассматривал его массивную нижнюю челюсть, выпуклые овалы румяных щёк, заметные теми же ямочками, что передались сыну, и сероватые восточные глаза, спокойно отражавшие внимание гостя— они блестели и темнели, таинственно загадочные, словно наблюдали иной мир с иным временем, а этот, мельтешивший перед ними, не имел значения.
Илиеву показалось, что Сомов обладает некоей неодушевлённой стабильностью, настоящим колом, вызывающе забитым среди расшатанной ветром природы.
Он подумал, что именно таково естественное лицо мужчины, главы семьи, властного дикаря с волчьей силой, существующего как самая совершенная и самая естественная форма бытия. С мощным затылком и короткой шеей, с такими вот железными руками, с осязаемой тяжестью тела— не от родовых ли корней это существо, будучи вскормлено настоящим человеческим молоком, обрело рельефный мужской образ, живой оригинал средь инфантильной мужественности множества физиономий?! Илиев подумал, что вдруг родись снова, он хотел бы появиться на свет в этом ясном и бесспорном виде.
Он всё смотрел на его пальцы, кривые, мясистые, но столь спокойные, недоделанно-уверенные, смотрел, как под ними на бумаге бегут потоки формул, рождаемых безо всякого усилия, небрежно стилизованные, эти растопыренные квадратные корни, эти интегралы со склонёнными головками, всё лишённое всяких излишеств, создавая единый и неповторимый, никому другому не присущий математический почерк.
И он говорил себе, что Сомов на пятнадцать лет младше его, что когда он был молодым инженером, тот пешком ходил под стол, что когда он был учеником, Сомов вообще не существовал, но что теперь, в этот миг, они крайней мере сверстники, а может быть тот и старше его. Он говорил себе, что тот никогда, ни в какой ситуации не выглядел таким, не мог внушить ему подобное чувство —и ему следовало смириться утешившись, мол каждый живёт по-своему. А может быть, каждому хочется жить, как другому.
Он отправился к Сомовым вполне сознательно, с надеждой, что вблизи всё ему покажется иначе, что Сомов— лишь повод его неудовлетворения, скопившегося и льющего через край дальше всяких сомовых, что вопрос не в элементарным сравнением с чем-то и с кем-то, не в зависти, а в новом поиске идей и форм.
Его весьма раздражал этот квартал Софии, где по вечерам женщины сидели на стульчиках на тротуарах, где домики еле-еле виднелись в заросших дворах, где радиоаппараты свистели народные песни, а соседи разговаривали через заборы. Занавески не задёрнуты— видны печки с трубами, кровати, старые буфеты, люди за ужином, читающие ученики. Здесь не слышен шум трамваев и автомобильных моторов— столичная провинция, которая располагающая своей непосредственностью. Он подумал, что жена его никогда бы не жила в таком квартале— и пожелал себе поворота судьбы, который занёс бы их в глушь вроде этой. Может быть тогда вся блудливая сложность его жизни сама отпала ради простых и здоровых отношений, ради наступления того давнего, обетованного «завтрашнего дня».
Он даже уязвил себя:
«Непрестанно желаю себе, чтоб произошли некие перемены, но если другой может справиться с моей работой, то я вот —наготове!»
Он вошёл в большую и единственную комнату семьи Сомовых с таким волнением, что впервые в жизни укорил себя за неудобную позицию непрошеного гостя. А не нужно было —видать в этот дом хаживали так, как дети сигали через соседский забор, чтоб поиграть с другими детьми. И Сомов не удивился. Это немного задело Илиева.
— Садись, шеф, — сказал тот, поднёс ему рюмку коньяку и моментально завёл рассказ о какой-то очень запутанной машиностроительной истории, где конструкторы кое-чему так аплодировали, что диву дашься...
Илиев удивился бесцеремонности своих мыслей. Всегда, высказываясь по какому-нибудь вопросу, он принимал в расчёт множество обстоятельств, а когда невозможно было учесть всё, поступал как государственник, выражаясь настолько общо и неясно, что в худшем ситуации мог избежать возможной ошибки. Сомовская бесцеремонность и ясность могли вызвать лишь снисходительную улыбку всякого умного и воспитанного руководителя.
Илиеву эта сомнительная история была немного знакома, и оттого ему очень хотелось восперечить Совому, он сказал ему, что его мнение необоснованно.
Удивлённый хозяин посмотрел на него:
— Может ты и прав, шеф! — ответил он, как бы машинально закатывая рукава. — Чтобы поверить, надо когда-то проверить...
Илиев знал, что он неправ. Но когда он сказал Сомову, что проверка— сложный и долгий труд, тот взял карандаш и прямиком начал:
— Предположим, что...
Он углубился так сильно, что Илиев ощутил себя лишним, вынужденным ждать не интересующий его результат. Он бы никогда не стал тратить столько усилий ради одной проверки, на спор...
«Вот он сразу занялся вычислениями, и очевидно это ему доставляет удовольствие, он чувствует себя на своём месте, а мне-то неприятно, чуждо мне. Даже не пытаясь разобраться, я верно очень устал...»
За большим столом Илиев заметил детский столик, усеянный листами бумаги. Он узнал почерк Сомова —и протянул руку. Тот поднял голову.
— Тренировки!— сказал тот улыбаясь. — Хочешь взглянуть? 
Илиев хотел сказать, что лучше в следующий раз, но Сомову не терпелось похвалиться. Он походил на юнца, дождавшегося своего момента. Илиев не удивлялся его огромной трудоспособности, тем более— столь чистосердечному желанию. Сомов и в помине не знал тяжёлой озабоченности, тревожного интереса старшего, ценящего свой труд и себя.
Машины, машины… Его внимание привлекла странная конструкция стекольного автомата, этой воистину сложной машины. Он задержал свой взгляд, пока Сомов небрежно разворачивал иной чертёж. В первые мгновения он не смог постичь принцип синхронизации, а затем, заметив удивлённый взляд конструктора, покраснел и сказал:
— Интересно!
Он сам возмутился своему «интересно», самому общему, ничего не говорящему, иногда сосем бессмыленнму слову, с которой глупец тщится выглядеть умным, притом сдержанно умным.
Он боялся, что вот так, не желая того, пустится в расспросы о каких-то слишком специфических деталях, а тот замнётся в ответ— и станет ясно, что он очень далёк от профессионального понимания этого типа машин, и это станет логическим концом его провала.
«Дилетант! Дилетант!» — твердил он про себя, а может быть и вслух— столь спонтанным было его чувство. И он хотел кивнуть, выдавить ещё с десяток многозначительных и одновременно ничего не значащих выражений, шумящих в атмосфере любого хорошего общества, и уйти, как покидают театральную сцену. Но зритель уже знал, кто он, зритель ещё бы улыбнулся, зритель, чьё присутствие он угадывал, один бесплотный призраки, застывший напротив него, улыбающийся, жестоко саркастический...
Сомов не был зрителем.
 Он обратился к нему очень почтительно, как к большому специалисту, и потому совсем кратко объяснил свою идею. Илиев с облегчением угадал простоту принципа —и через миг его самочувствие обрело покой, он напрягся, призвал все свои способности и долгий опыт, и сказал несколько истинно верных, содержательных замечаний. 
Очевидно и Сомов думал, что он правда знает много и на на многое способен.
— Их отклонят, — сказал он ему шутя. — Даже не захотят разобраться в них! Им легче не понимать этого...
Илиев сразу загорелся. Сомов должен знать, что всё это очень ценно, очень серьёзно, и он, Илиев, употребит всё своё влияние, дабы помочь молодому инженеру, он ещё поборется за эти чудесные проекты как за свои.
Он бросил с порывистой искренностью:
— Ты великий инженер! Ты способнее всех, кого я знаю!...
Он хотел добавить: «И ты гораздо способнее меня», — но не успел возвыситься, смолк, поскольку ему показалось, будто Сомов ждёт этого: не он добровольно признаётся, а тот властно исторгает его признание...
Но снова он обманулся. Сомов улыбнулся, подошёл к детям, стоявшим у печи, схватил самого маленького, высоко поднял его к лампе и завертел, целуя. Однако детка не хотел простить ему недавнюю оплеуху— и воспользовался случаем вернуть её, вцепился в отцовскую бороду. Сомов развеселился и расцеловал его ножки. После он отпустил сынка и вернулся к Илиеву.
— Послушай, шеф, —сказал он новым, очень доверительным тоном. — Я хочу спросить тебя, что скажешь насчёт одной идеи...?
Илиев смотрел на детей.
Мать вынула из печи огромную кастрюлю с фасолевым супом, поставила её на стол и стала разливать в тарелки детям. Четверо мальчиков нетерпеливо выжидали с ложками наготове. Второй сын, первоклассник, продолжал хвалиться, как он перехитрил учительницу— и та его отпустила раньше. Последний урок у них был пение, а он больше всего на свете ненавидел петь. И он заговорил о том, как заснул было. Класс со смеху умер, а учительница растолкала его и сказала, чтоб пошёл домой и выпил чаю. Мать его выругала за то, что солгал, но так добродушно— и Илиев понял, что она сделала это ради него, гостя, в сущности одобряя шалости своего сына.
Он увидел в самоуверенности ребёнка его характер, передавшийся от плоти матери и отца его, произошедший от них, органический, жизненный и неповторимый характер, как каждый настоящий плод.
Илиев думал себе, что такая картина, такой разговор и такой вечер невозможны в его жизни, что никогда его сын не расскажет школьную свою историю.
А самому старшему сыну Сомова было девять лет. Задумчиво, робко смотрел он на Илиева, испытывая неловкость от его присутствия, когда остальным детям было всё равно. До того он стоял в стороне, с кротким любопытсвом пытаясь схватить нечто об отношениях своего отца и незнакомца. Илиев заметил его особенную чувствительность и пристрастное любование усердными трудами Сомоваю И как о втором сыне, он что и это детское чувство проявляется как доказательство своей совершенной органичности, собственной принадлежности к отцу и матери, как очередной натиск жизенных соков, хранящих древесину, как первичная сила, достаточная, чтобы создать тысячи сомовых, миллионы сомовых, которыми покроется земля...
«Тогда— сказал он себе, —никто не узнает, что был Илиев, что существовал Илиев, некое хилое, едва проклюнувшееся создание, искоренённое естественным отбором природы. И кто я теперь ей, природе? Когда очевидно то, что со мной завершаются жизненные соки моего рода?! Может быть лттого я столь беспомощен, страдаю от сверхстраха, что со мной нечто случится, схожу с ума при мысли о каждой опасности и готов умереть раньше прихода смерти...»
Третий сын Сомова был четырёхлетним красвацем. Он очень хотел отклототь номер перед гостем, и оттого упорно старался одной рукой поднять стол. Он делал это небрежно, но часто оглядывался, смотрит на него Илиев. Мать сказала ему не играть со стулом, дабы не задеть что-нибудь. Он свёл сомовские брови и решил действовать до конца. Илиев видел его озлобление неподвижным сопротивлением стула, следил за дрожащей от напряжения детской ручкой и удивлялся его упорству.

— Батюшки! — мать оторвала от стула его руки, хлопнула его по заднице и дала ему книжки. Растрёпанные детские книжки с картинками. Третий занялся ими, но всё ещё с желанием показаться перед Илиевым.
А самый маленький припустил по комнате и заревел:
— Брррр!
Он не стыдился ни перед кем. Все относились к нему с радостным покровительством старших. Через некоторое время третий подошёл, схватил его за руку и принялся стал показывать ему книжки. Маленький брыкался. Третий серьёзно сказал:
«Тю-ю, какой ребёнок!»
После вдруг они сцепились. Второй, тот, с пересохшим горлом, попытался проучить третьего, который неожиданно извернулся-- и второй сам споткнулся. Самый маленький радостно налетел на обоих —наконец что-то интересное у произошло у них дома —он засиял в ожидании, точно с тем выражением, с которым Сомов бы разбросал свои проекты на глазах Илиева. Старший приблизился, чтобы их растащить, но те двое точно сговорились, и ополчились против него. Началась очень буйная игра: самый маленький топтался возле троих и ревел от удовольствия. Переплелись детские руки и ноги, половики скомкались, взметнулась пыль, они едва не толкали стол.
Сомову надо было вмешаться. Но он будто присоединился к игре. Дети это знали, и сразу оседлали его, повисли на его руках, как игрушки на ёлке. Сомов вертелся, а те держались за него, радостно кричали...
Именно это видел Илиев: богато разветвившееся дерево сомовых с повисшими плодами —так некогда предки его стояли, укоренённые, впившиеся в землю, жихненные и мудрые, они щедро сеяли семена в пустое пространство, и воплотились в этих.

перевод с болгарского Айдына Тарика