Владимир Полянов, "Солнце угасло". Роман. Глава одиннадцатая

Осень кипела событиями.
Ещё в начале октября газеты сообщили об аресте Тодора Илова и нескольких его товарищей с огромной массой пропагандистской литературы, зовущей к бунту пролетариев. Но когда все подумали, что этим дело кончилось, из провинции пришла весть о начале настоящей революции.
Правительство, обессиленное «дружеской» борьбой внутри себя, сразу опомнилось. И газеты было перестали выносить сор из избы, но поползли самые мрачные слухи. Молва заменила официоз, отчего все выглядело лишь страшнее. 
Говорили о целых взбунтовавшихся городах, шептались и о целых областях, над которыми реет красное знамя рабочей партии. Заработала та чудовищная машина устроенная друзьями Илова, о которой он с радостью говорил. Кнопка была нажата, сигнал дан —и в городах, и в сёлах вышли из подполья вооружённые толпы, которые сражались с армией и с администрацией, овладевали общественным имуществом, убивали чиновников и сами теряли борцов. Молва говорила и о виселицах, и о непрестанном хохоте картечи. Оружие переходило из рук в руки. Петля с одинаковым бесстрашием душила солдат и рабочих. Картечь равнодушно косила красных и националистов. Смерть повиновалась руке, которая ею управляла. Сегодня одни были сильнее, завтра— другие. Над Болгарией висели облака, обагрённые безумно пролитой кррвью.
В Софии Илов и его товарищи были преданы суду.
Ася Струмски проживал эти дни в постоянной нервной лихорадке. Из газет он знал всё. Когда они примлкли, он тронулся по улицам, по кафе, и вслушивался в молву. Его ещё мучила былая неподвижность, лицое его было всё таким же усталым, но его поступки выдавали внутренний огонь. Услышав о процессе над Иловым, он стал посещать зал суда. Он едва проталкивался сквозь толпу и, притаясь в углу, не упускал ни слова, ни образа. Он видел насупившегося Илова с огнём в единственном его глазу, видел и мрачные лица его товарищей, стоявших с опущенными тяжёлыми, большими руками и поникшими головами.
Илова обвиняли в бунте против государства. Он ничего не отрицал. Он желал и готовил его, радовался победам и не цеплялся за жизнь, ведь и товарищам его грозило то же. Каждый день у дверей суда стояла женщина с безумным взглядом. Все знали, что это жена подсудимого. Лишь проходя мимо неё, Илов моргал единственным своим глазом, огонь в нём гас и будто слеза наворачивалась в нём. Им не давали поговорить. Она смотрела на него и не узнавала, эта маленькая женщина, обезумевшая от скорби.
Однажды перед дверью зала подсудимый неожиданно остановился и настойчиво всмотрелся в толпу. Там собрались самые разные люди. Многие смотрели со спокойным любопытством, но некоторые молодые люди проявляли явную враждебность к подсудимым. Среди последних Илов увидел Чернева, самого буйного и красноречивейшего из своих товарищей. Того самого, о котором пошла поговорка «когда припечёт, увидим, каков ты есть». Украшенный теперь значком одной патриотической организации, он и в ней был самым буйным и красноречивейшим. Два взгляда скрестились. Чернев не устыдился. Он вышел вперёд и выкрикнул:
— Что смотришь на меня? Я хорошо знаю, кто ты. Кровопийца!
Другие молодчики с теми же значками посыпали угрозами и вытянули кулаки. Но Илов, не в силах скрыть своего изумления, видел лишь Чернева.
Стражники втолкнули его в преддверие суда.
Когда подсудимым дали последнее слово, одноглазый революционер говорил долго.
Во своём углу Ася трепетал.
— Вы судите меня по эгоистическому закону класса, который заграбастал жизнь. Право, каким его понимают свободные личности, а не орудия, как вы, на моей стороне. Мы вели борьбу за лучшее, за справедливость, за человечность, за благо всех людей…
Председатель мрачно оборвал его:
— Оттого ли ваши расстреливали и собак, когда на минуту оказывались сильней?
Сияющий Илов далеко взлянул в окно зала.
— Что значит минута перед вечным добром, к которому мы стремимся? В открытой борьбе стреляют две стороны. Жертвами становятся и святые, поскольку по их трупам мы близимся к доброму Богу. Можете ли вы таким же образом оправдать сопротивление? Вы защищаете класс, а не боретесь будущее благо мира.
Другие подсудимые просили помилования или объявляли себя невиновными и поддавшимися. Когда высказался последний, суд удалился на совещание. Когда он вернулся в зал, председатель прочёл приговор.
Публика быстро покинула зал, стража увела осуждённых. Ася ещё оставался во своём углу. Когда он поднял глаза, то увидел, что в зале остался лишь один зритель, неподвижно глядевший в потолок, а пальцы его барабанили по крупному набалдашнику трости.
Струмски приблизился к нему и тихо приветствовал его:
— Как я рад видеть тебя, Ведров!
Старый художник взглянул на него и обрадовался:
— Вот так встреча!
Он встал и обнял Струмски.
— Пока в миру есть люди, как ты и наш Тео, всё идёт отлично. Ах, Ася, как давно мы не виделись!
Они, двое прежде интимных приятеля, теперь взаимно удалились из-за разных своих жизненных целей, но их встречи всегда были сердечны. В последние дни Ася настойчиво хотел увидеть своего старого друга. Он любил неподкупную, хоть часто и грубую, натуру художника.
Вдвоём они покинули зал суда и тронулись по улице.
— Айда ко мне в гости, — сказал Ведров.
Было около пяти пополудни.
Ася желал именно того— не расстаться с Ведровым. Душу его жгли вопросы. Он искал друга и обрадовался встрече с художником. Несколько раз Ветров спросил его, где он пропадал. Ася чувствовал лишь то, что до последнего времени он был пропавшим для мира. Теперь он возвращался, спускался со спокойных высот, куда было завела его мысль, и снова бросался в тревожную жизнь. В последни дни ему виделся один выход, а теперь он желал лишь испытать его. Ему хотелось высказаться кому-то, поделиться своими мыслями.
Убийство Загорова, схватки вокруг правительства, восхождение Здравева и последние, сегодняшние события в суде пробуждали его душу ото сна, которым болезнь было сковала и честный его характер.
Они шли долго, пока достигли дома художника — мансарду над четвертым этажом. Ведров позвал гостя в ателье, усадил его на диванчик и сам присел к нему.
В стороне осталось широкое окно с видом на крыши и церковные купола. Напротив дивана, на штативе, стояло полотно с ещё влажными мазками.
Указав на картину, Ведров усмехнулся:
— Я годы не работал, но видишь, всё-таки соврал.
Картина изображала горящий или залитый кровью город, фантастическую иллюзию мира; на среднем плане из крови выползали какие-то гады, сотнями, тысячами, чёрные и мерзкие.
На переднем плане трупы гадов собирались в одну человеческую голову с кровавыми глазами и перекошенным ртом, алчную и дикую.
Ася с судорожным ужасом смотрел на неё.
— Что это?— тихо спросил он.
Старик злобно засмеялся, прислонился к стене и, воззрившись на кровавое полотно, ответил ему:
— Ты не догадываешься? Не напоминает тебе что-то? Ты ни разу не видел этой головы мародёра? Такова иллюзия нашей действительности!
Послышались шаги на лестнице. Сразу кто-то постучал в дверь.
Ведров встал и отворил. В комнату вошёл Младенов.
— Я вас не смушаю?— спросил он.
Старик пожал ему руку.
— Милости просим. Познакомься. Струмски, старый мой друг. Ася Струмски —ты не слыхал о нём? Вот именно. Теперь гремят только имена подлецов.
— Ася Струмски?!— повторил Младенов. — Да, слышал.
Он пожал руку Аси и сел у окна. Он выглядел особенно взволнованным неожиданной встречей, или чем-то другим. Смолкнув, он достал сигарету и закурил. Время от времени он внимательно взирал на Асю.
—Где тебя носит? — спросил Ведров друга.
Ася стоял онемев, вперив в картину неподвижный вгзляд.
— Почему ты говоришь, что это наша действительность?
Старый художник заходил по комнате.
— Ты сегодня видел Илова? Идеалиста, так ведь?
Ася медленно произнёс:
— Да, он идеалист.
Старик усмехнулся.
— И всё-таки через несколько дней его повесят.
Неожиданно он перевёл стрелки.
— Провались ваш переворот, и тебя бы повесили, а ещё не поздно. Разве они не убили Загорова? Стань кому-то поперёк пути— сам увидишь.
— Говоришь, Загоров кому-то помешал?
Голос Аси дрогнул. Он был твёрдо убеждён, что убийство Загорова связано со сведениями, который он имел о Здравеве и о его аферах. Не смея даже делиться своим убеждением, не смея и думать о том, он трепетал от ужаса. Этим днём он решил было тронуть рану, а Ведров без околичностей высказал ему всё:
— Я ничего не утверждаю. Так твердит молва. Писали и некоторые газеты. Загоров кому-то мешал. Ясное дело.
Он сразу рассердился на себя:
— Что мне изворачиваться? Говорят, что Загоров знал о каких-то предосудительных сделках кандидата в министры Здравева.
Ася нарочно настаивал:
— Невозможно из-за этого убить человека, притом— своего друга, и при должности!
Ведров осёкся, пытливо осмотрел его и засмеялся:
— В том тайный смысл моей кртины. В нашем обществе вырастают чудовища, которым всё можно. Они от рождения гады, а глаза их смотрят в кровь. Вчера они убили Загорова, сегодня погубили Илова, завтра свалят тебя и всех таких, как ты.
Младенов бесстрастно вмешался:
— Ты снова за свою тему о червях.
Правда, старик приступил ко своей теме, но теперь он выглядел не жёлчным скептиком, а страстным борцом. Он находил, что мерзость перешла последние границы. Для него Илов был не просто личностью, он олицетворял плеяду ныне умирающих борцов. А партийные вожди, всегда таившиеся в ожидании и лелеявшие надежду быть облагодетельствованными властью, вовремя уклонились, теперь вкушают предварительные её подачки. И Ася Стумски с Загоровым для него были не единичными личностями, а легионом молчальников, на чьей победе здравевы городят свою силу и благосостояние. Это и отображает его картина— в нашей общественной жизни властвуют мародёры.
Ася слушал и мучительно взрагивал. Он всё это знал, но теперь слового глаза его отворились, и он увидел мрачную картину жизни. Отдавшие жизнь свою за некий идеал гибнут в бедности, неизвестные и ненужные. По ступеням накату во власть взбираются исчезавшие было в опасные моменты объявленной борьбы. Теперь он хорошо видел, кто есть Здравев. В этой стране честным не позволено жить. Мужчина во цвете сил погиб оттого, что желал изобличить настоящих воров.
Он жмурился и ощущал пульс во лбу. В голову ему хлынула кровь. Неподвижный, убитый последствиями болезни, он чувствовал, что силы его возвращаются. Он придерживалася убеждения, что каждый да вершит ему посильное. Он никому не завидывал. Теперь он видел что на самом деле все бесстыдно домогаются власти.
Старый Ведров завершил так:
— Задача нашей интеллигенции не только сама борьба, но и возведения собора на развалинах прежнего строя. Задача всех безымянных героев в том, чтобы очнуться и сбросить поедателей плодов их борьбы.
Старик говорил банальности, как политический агитатор. Младенов безучастно смотрел в окно, но Ася понимал глубинный смысл этих нескладных слов. Старик был прав. Безымянным надо встать, заговорить, показаться.
Он встал. Взгляд его полетел далече. Надо! И он первым начнёт. Надо! Он смотрел на крыши всего города, на золотые купола церквей, на красные облака железа. Надо! Он чувствал, что растёт. Тело его полнилось силами. В голове его струились мысли и решения. Отсель он начнёт, вот как. Наконец он за что-то уцепился.
Он протянул старику руку.
— До свидания! Благодарю тебя за всё.
Он уже открыл дверь, чтобы уйти, но остановился в притолоке, незаметно улыбнулся и, указав на полотно, сказал ясно и убедительно:
— Ты брось это. Рисуй красивое, то, что будет. Я мог бы дать тебе очень красивый сюжет. Но мы ещё свидимся. До свидания.
Его шаги быстро застучали по ступеням.
Младенов повернул голову.
— Я слышал, что Струмски тяжело болел и это отразилось на его здоровье.
Старик стоял посреди комнаты, задумавшись, но сразу вслушался в слова Младенова и резко кивнул ему.
— Болен! Да, он был болен. Страдал от нехватки общения.
— Я слышал о физическом недуге.
Старик энергично ответил:
— Оставь это. Самая тяжёлая болезнь его состояла в его безоглядной вере в добрые намерения людей. Она губила его храброе сердце. Но разве он был прав? Разве не надо нам было показать ему, что будет и что есть?
Младенов встал и надел свою шапку.
— И то, и другое одинаково бессмысленно.
Он грустно улыбнулся.
— Люди не настолько глупы. А ваше общество это стук трости. Но вы оба очень милы.
Младенов махнул рукой и, не тронув руки художника, покинул комнату. В общем, он думал только о Струмски. Правда, он ему показался милым и это навеяло ему тоску. Сегодня он ощутил свою вину перед ним. Мир настолько широк. Дни человеческой жизни очень коротки. Одну потерянную драгоценность всегда можно заменить другой. Сто`ит ли требовать то, чем уже обладает другой? Особенно, когда тот столь мил, наивен и беден.
Он медленно спускался по лестнице четырёхэтажного дома. У выхода он прислонился к стене и засмотрелся на чистое небо, ставшее фиолетовым от заката. Вдалеке он видел женский образ, волновавший его сердце. Но великодушным жестом он решился. Сунул руку в карман и достал запечатанное письмо. Посмотрел на конверт. На нём значилось: «Для госпожи Н. Струмска». Он прикрыл глаза и медленно разорвал письмо на мелкие кусочки.
Он снял шапку и тронулся по улице, широко махая рукой.

перевод с болгарского Айдына Тарика
Обсудить у себя 0
Комментарии (0)
Чтобы комментировать надо зарегистрироваться или если вы уже регистрировались войти в свой аккаунт.