На бульваре Царя-Освободителя после шести.
День прохладно светел, небо чистое, фиалковое. За Люлином догорает закат. По бульвару шествуют красивейшие женщины Софии.
Стол старого художника Ведрова снова привлёк всех известных художников и писателей. но тем вечером интерес вызвали не истории старика, а поэт Андреев. Он снова занял свою синекуру. Новому кмету оказались безразличны чувства Андреева к старому кмету, после чего поэт декларироват те же неисчерпаемые чувства и к нему.
За столом все громко смеялись. Туберкулёзный поэт был оживлённее обычного, но по иной причине. Он нервно смеялся и возбуждённо приговаривал:
— Знаю, что вы все думаете. Дескать, я подлец такой-сякой и т. д. Нет, во мне горит презрение ко всем кметам.
Старый художник откликнулся:
— Но ты, насколько помню, героически защищал старого кмета.
Художник схватился за голову и засмеялся:
— Щека твоя ещё горит, если не ошибаюсь.
Андреев одёрнул пиджак на себе.
—Я защищал не кмета, а самого себя. Мне было мучительно обидно. Я не такой, как вы думаете. У меня заметна склонность приспосабливаться, но самый зоркий заметит, что когда я прошу, моя душа кипит от презрения. У меня есть мнимая философская предпосылка своих поступков. Все вы знаете. Так устроен мир. Наживаются одни сильные и нахальные. Которые нами управляют! Мы может и не слабы, но презираем любую политику. Руководящие люди, так сказать, помечены с рождения. Мы не из их числа. Наши силы направлены к другому. Я беру у кмета частицу награбленного им. И заигрываю с ним. Но это это лишь процедура. Точно так же мы обязаны добавлять к подписи под заявлением своё «с почтением ваш»...
Люботытство к Андрееву поутихло. Большинство присутствующих смотрели на него, не слушая. Старик зевнул и, не стерпев, прервал его:
— Ты слишком разболтался. Какое значение имеют все эти философские предпосылки, если люди интересуются только внешним и видят оголённую, невозмутимую подлость поступков? Э, да ты не строй грмасы! Бесспорно, мы понимаем тебя. Но всему лучше не выглядеть столь сложным для людей.
Один отозвался:
— Илов может вам прочесть лекцию об этом. Жаль, что его нет.
Затем другой:
— Да, коммунисты. Их процедура другая.
— По всему заметно, что скоро мы услышим их голосок.
— Кто их знает. Готовят что-то.
Все вдруг обрушились на Андреева. Он сидел смущённый, но неожиданно обозлился и брякнул:
—Да, хорошенькая у них процедура. Не они ли платные герои? Из России идёт золото.
— Против которого они жертвуют собой.
— Ох, если говорить о рисках, то Андреев больше тратится против мелочей.
— Что тратит?
— Не ясно? Честь свою.
— Я за открытые карты.
Старик улыбнулся, повернулся к Младенову и подхватил:
— Разве так не лучше, а?
Младенов уже сидел в компании молча и смотрел в широкую витрину на бульвар. Лицо его было усталым. Он верно тяготился беседой. Но на вызов ответил:
— Мне нравится Андреев. Лично я бы подтрунил надо всеми кметами и другими важными личностями.
Он говорил с иронией, словно развлекался, но в глазах его поблёскивало и ожесточение.
— Я ценю личность и то, чего она может и должна достичь. Столько мелочей мешает нам! Сто`ит ли жертвовать собой ради них, поступаясь высокими предназначениями?
Старик спросил:
— Что ты зовёшь мелочами?
Младенов по-дружески взглянул на него.
— Тебе ли обьяснять? Андреев— поэт. Оставаться ли ему умирать от голода. не жертвуя тем, что вы назвали честью? Ха, честь! О какой чести вы говорите?! Та, для которой люди приготовили порох и треплют её, как паразиты? Разве мы не видим, что происходит? Есть одна категория людей, законодатели. Не важно даже, кто они, буржуа или пролетарии. Одними и теми же средствами, они гонятся к цели. Я считаю постыдным для человека опустить собственную жизнь на уровень этих господ. Мы можем только заигрывать с ними, если он них зависит, будем ли мы живы, или умрём с голоду.
Старик вздохнул:
— Ох, ты неисправим!
— Неисправим? Нет. Разумен. Я верю в высшее предназначение человеческой жизни. Некоторые говорят о диктатуре пролетариата. Ставят на борьбу, ведомую коммунистами, которая, несомненно, с каждым днём ширится. Я полагаю, они ведут честную борьбу. Закрываю глаза— и не вижу золота, которым они подкуплены. Э, каким примером они могут быть Андрееву и всем нам? Ещё мне нравится игра открытыми картами, и мне мучительно тягостно то, что наша жизнь в конце концов сводится к тому, кто будет министром сегодня, и кто — завтра.
—Меня же,— как-то сурово заговорил старик, — мучительно тягостно то, что писатели сводят свою роль не к духовным вождям народа, а притворяются заоблачными летунами. Кто ещё интересует нас, если не распорядители судеб этой земли и этого народа?
Началась оживлённая распря. Младенов помалкивал. Он ограничился жестом недоверия, вечного своего несогласия с тем, что сказал старик. Но другие нашли повод для страстных речей. Старик приводил примеры из ближайшей действительности. Для него всё находилось в хаосе. В первых рядах, всегда вблизи власти, он видел самых тёмных лошадок. Со скорбью он доказывал, что меньшинство идеалистов стоит в стороне и бездействует.
Младенов не слушал. Он правда был из числа решивших для себя все государственно-властные проблемы, но безвольных перед более сложными вопросами жизни вообще, и ведуших бесполезное существование. Во своих книгах он почти всегда описывал себя. Он обозначал себя, как мечтателя без силы и большой веры, нежного и печального. Единственной деятельностью, в которой он проявлялся мужественно, была его влюбчивость. Люди по праву могли подозревать его в связи с госпожой Здревевой, могли говорить и о многих других, но настоящую тревогу ему причинял лишь однин-единственный его роман, и у людей пока не было повода подозревать их связь. Да, правда, госпожа Здравева ему что-то подбросила, но разве она предчувствовала, как далеко зашло дело? В своём желании уязвить, она загадала ему и нечто из семейных тайн Струмски. Что было сказала она? Да, госпожа Струмски чувствовала себя довольно одинокой со своим полубольным мужем. Младенов с истинным отвращением воспринимал её слова, но цинизм любовницы, которой он пренебрёг, всё же произвёл на него впечатление. Не желая думать об этой особенности семейной жизни Струмски, он начал надеяться на снисходительность моложой женщины. После чая у Здравевых, не видя её, он всерьёз страдал, но то были прекрасные дни. У него была цель, у него было о чём думать, к чему стремиться, и его склонность смотреть на жизнь с поджатыми губами исчезала.
Он смотрел в широкую витрину кондитерской на бульвар и надеялся увидеть её среди муравейника людей, которые медленно совершали вечернюю прогулку. В этот раз он решил остановить её. Ему надо было так много сказать ей. Вопреки её едва заметной порывистости, он посмел бы остановить её.
В разговоре старик Ведров вспомнил имя Здравева. Младенов вслушался. Обычные банальности, дескать, Здравев использовал положение, чтобы возвыситься. К чёрту!
Он снова обратился к бульвару и сразу вскочил. Встали все в кондитерской.
С бульвара послышались один за другим три выстрела. Испуганная толпа разбегалась. Точно напротив кондитерской, у трамвайной линии мигом очистилось место— и все там увидели упавшего человека. Вверх по улице городовой и пятеро-шестеро граждан кого-то преследовали.
Младенов и все посетители вышли на улицу.
— Что сталось? Кого убили?
— Убили кого-то?
Тревожные вопросы шёпотом понеслись из уст в уста.
В кондитерскую принесли упавшую в обморок женщину. Она шла рядом с убитым. Один разглагольствовал о том, что всё видел. Он шёл следом за каким-то господином из Народного собрания к этому углу улицы. Между ним и народным депутатом прошёл некий молодой человек в чёрном и в каске. Точно на углу незнакомец сделал первый выстрел в спину господина.
Около трупа убитого собрались городовые, скоро прибыл пристав участка и несколько гражданских лиц.
Почти сразу в толпе послышалось:
— Убит Загоров, Любен Загоров, депутат большинства.

перевод с болгарского Айдына Тарика