Когда я впервые пришёл на фабрику, портье кому-то позвонил по телефону и вскоре явился сильно сутулый человечек с поредевшей, рано поседевшей шевелюрой и лицом, чьи острые черты сопровождали меня мне весь срок на «Победе» (гуталиновая фабрика в Софии— прим. перев.) Пока мне выписывали пропуск, он стоял слегка растопырив ноги, вертел на указательном пальце правой руки свою цепочку и взирал на меня властно вскинутой головой. Было некое смешное несоответствие между его пальчиком, сурово вскинутой головкой и почти вызывающей строгостью его лица. То был Киро, партийный секретарь предприятия и одновременно начальник охраны. На небольших предприятиях не было штатных партийных секретарей, поэтому Киро занимал должность, которая лучше всего соответствовала общественной его занятости. Он был натуральнымy шопом из ближнего села, но я много раз думал, что может быть в нём имелась и другая кровь. Он говорил на заметном шопском диалекте, но старался, где мог, произносить слова литературно, отчего получался невообразимо смешной салат из прошопченных газетных фраз, чужих слов и натуральных шопских ругательств. Голос его был пронзительный, пискливый и словно отражал неприморимость его характера. Он жил в состоянии нестихающей активности, которая выражалась в скорости, с которой он вертел цепочку, быстро и энергично ходил, и возбуждённо говорил, глотая половину слов. Киро стал партийцем после Девятого сентября, и когда внутрипартийная война на фабрике привела к компрометации прежних партийных секретарейц, он внезапно оказался на этом посту по воле Мани (директор фабрики, о ней— в главе «Республика рабочих»,— прим. перев.) Он был сильно привязан к ней, и следовал за ней как покорный и верный пёс. Всё, что говорила директор, являлось несомненно законом для Киро. Человек мог лишь представлять себе, что происходило в душе этого полуграмотного, умственно и физически ограниченного человечка. Больша`я власть, свалившаяся в куки ему, ответственному не только за безопасность на предприятии, но и за всю партийную работу, помутила его бедный разум. В моё время Киро обретался во своей стихии. Партийная пропаганда, постоянные козни врагов, замышлявших саботажи, возможные заговоры и бунты, держали Киро в состоянии экзальтированной бдительности. По его инициативе проводились мероприятия по повышению безопасности, которые превращали безобидную гуталиновую фабрику в какой-то свирепо охраняемый и секретный арсенал атомного оружия. Он удвоил штат охраны, выдал запасные стволы внештатникам, опоясал периметр фабрики новой «колючкой», а некоторые места оградил рабицей. Настоящая служба внутренней безопасности несколько раз приводилась им в состояние боевой готовности. Каждое утро Киро являлся с докладом о безопасности фабрики и о настроениях явных и неявных врагов. Он был самым типичным орудием врагомани и подозрительность была его самым привычным чувством. На заседаниях он часто «ветировал» чей-то труд, кривя губы и категорично заявляя: «Я думаё, шо есть шота самнительно в ето чилавеке». Маня не препятствовала ему, но и не всегда относилась к нему всерьёз, что его огорчало— и он заявлял: «Ви мнэ не верити, а шо если враг подажот фабрику, тады мне паверити?!» Киро был особенно строг и непримирим к работницам. То была эпоха почти ежедневных собраний. Работниц обязывали довольно надолго задерживаться после смен. Но так как большинство женщин были матерями, которым требовалось забирать детей из школ, на которых висело домашнее хозяйство, те пытались поскорей улизнуть. Но на проходной стоял готовый на всё Киро. Я издалека слышал его писклявые и яростные возгласы: «Я тибе говору! Не пущу те одыхать дамой! Ну-ка иди на собрание шагом!» «Ну, Киро,— кричали женщины, — дети голодные ждут нас!» «И я голодный, но стоим!» —отвечал Киро. Женщины ругали и кляли его, но он, как злой волкодав, заворачивал их с проходной и гнал большой зал столовой, где обычно проходили собрания. «А ну пашли вси на собрание!— кричал Киро. — Паедите посли! Низя! Я вам говару, низя! А када вам говару низя, значит низя!» Он маниакально подозревал видел в каждом рабочем вора. Когда те покидали работу, он стоял на проходной и приказывал всем вытряхивать содержимое сумочек или авосек на стол. Вся эта история была абсурдной потому, что на предприятии нечего было воровать. Назло ему женщины клали в сумочки немного гипса— и высыпали его перед ним, чьё лицо и одежда белели как у старого мельника. В общем, шла постоянная война между Киро и рабочими. «Не было б миня тут, вы прапали бы! — заявлял Киро и усталый, бывало плакался мне. — Надоило мне их ахронять, товариш Марков! Не сазнатильны и без сазнания!» Киро отводил душу в усиленной охране. И поныне коммунистический режим верит, что враг особенно активен по праздникам или в дни великих юбилеев. Поэтому на Первое мая, Девятое сентября, в День Октябрьской революции, на Новый год и в честь разных Съездов (Конгреси) объявлялось состояние усиленной бдительности. Это означало, что штатная охрана пополнялась множеством рабочих и служащих —конечно, из числа надёжных. Усиленная охрана с ружьями сменялась каждые четыре часа, главным образом ночью, и защищала предприятие от возможных врагов, которые дерзнули бы омрачить праздник. Усиленная охрана была большой головной болью, и каждый пытался улизнуть от этой бессмысленной и глупой задачи. В действительности привилегированными на предприятии были именно «враги». А прочие не могли отделаться от неудержимого Киро, который превращался, скажем так, в главнокомандующего армии. Он расставлял посты на территори предприятия, он их сменял, он их проверял, и вообще не спал всё дежурство. То были времена его триумфа. Склонённый над картой фабрики, он чертил пути возможных вражеских проникновений, и ставил тайные посты, засады, и точно с удовольствием, если бы позволили, натыкал бы целое минное поле. Он объявлял тот или иной объект «строго секретным», и сответственно его охранял. Многие мне не поверят, но люди с фабрики могут подтвердить. У нас имелись какие-то резервуары для живицы, в то время пустые, а с краю их стоял бочонок с вазелином, доставшийся нам с национализацией. Киро внезапно решил, что они— исключительно важные объекты, которые могут быть атакованы врагом, отчего оградил их тройным проволочным забором и рабицей. Туда всегда полагалась пара «усиленных» охранников. Зимой 53-го года в очередной раз случилось «усиление», не помню, по какому поводу. Киро снова расставил посты. Но в наряд, посланный охранять вазелин, попали люди, вовсе не разделявшие сумасшествия Киро. Там оказались мой коллега, инженер Боби Захариев и начальник отдела Антон Каравылов. Оба добряки, весельчаки, не дураки выпить, закусить и красиво пожить— их смена длилась с полуночи до 4-х утра. А ночь выдалась студёной, с метелью. Вдвоём они решили, что обидно интеллигентным и нормальным людям исполнять дурости и стеречь в метель бочонок с вазелином, который никто в мире не пожелает украсть или раскурочить—и бросили пост. Они забрались в столовую, тогда ещё столовую-ресторан с алкоголем, взяли ящик «Гымзы» (красного вина), свиных котлет полпака, и солёных огурчиков, оставили деньги— и зашли в баню у поста. Вдвоём они одну за другой опорожнили все бутылки —и решили, что стоять в усиленной охране не так уж плохо. Но где-то около четырёх утра двери бани отворились— и показался Киро. Его было не узнать: лицо исцарапано, в крови, одежда разорвана и в снегу, руки синие от стужи. Увидев их, он завопил изо всех сил: «Шо вы тут слядите, ага?!» И пока те двое отвечали ему, он, одержимый безумным гневом, кричал: «Вы-и-и знете, как я прашол чериз провлку?!» Злополучный Киро! Инспектируя сомнительный для него пост, он где-то после полуночи стал прорываться сквозь устроенные им самим ограды из «колючки» и рабицы. Он так запутался в них и увяз в снегу, с большими усилиями смог, израненный и замёрзший, миновать их. Но как горько разочаровался он, когда его не только никто не заметил, но у бочонка вообще никого не оказалось. «О, ты как дурак пёр напролом, когда есть ворота для входа, чудак человек!»— ответил ему Антон с полным ртом. Киро не мог стерпеть такой халатности. Он заревел от бессилия и убежал. Но следующий день почти сумасшедшим, истерическим тоном он доложил: «Трои часы я баролси с холыдом и праволкой. А как прабился— нет никто! А може не я, може враго! Это безотвецтность! Я дражу, а они ядят и пьют у бани! Товарищ директор, я требую их накзать, шоб помнили! Или я— или они!“ Едва ли большую обиду мог испытать Киро за всю свою жизнь. Он был не в себе от гнева и огорчения— и по его ходадтайству те двое получили взыскания. Но худшим наказанием для них вышло то, что они заимели пожизненного врага. Годы спустя, на ужине с важными личностями и их супругами я рассказал эту историю, над которой между прочим смеялось всё наше предприятие. Лишь несколько особ за столом оценили юмор, а супруга одного члена Центрального комитета партии с укором обернулась ко мне и сказала: „Как вы смеете! Да этот Киро просто поэт!“ Я даже не стал спорить— ведь разница между поэзией и триумфом глупости вполне очевидна. К сожалению, Киро был не одинок, и не единственным. Но тот бесспорно был самым театральным продуктом общественно-политической атмосферы. Я даже склонен верить, что годами прежде, чем попасть в неё, Киро был добродушным человеком с нормальным разумом. Но ему вскружила голову власть, несоразмерная его личности. Она внушила ему, что он занимает особое место в жизни, что он— важнейший элемент её, что он волен определять и решать судьбу иных, что от него многое зависит. Нельзя было не улыбнуться, видя, как низкорослый Киро тужился, дулся и тянулся, гордясь полученной им немалой долей власти. Как он старался выглядеть важным, таинственным носителем судьбоносных тайн. Сколько раз, упоминая кого-то при нём, я замечал, как глаза Киро загорались предубеждением, что о гражданине имярек он знает нечто, неведомое прочим. Одновременно я схватывал, что он инстинктивно старается подражать уважаемым им людям, как то— начальнику местной Государственной безопасности, одному из заместителей начальника управления, и даже одному из заметстителей министров. Киро копировал их жесты, походку и тон. Нас, техническую интеллигенцию, он презирал, но по-своему чтил, а к рабочим относился безо всякого уважения, презирал их. Для него рабочие были не личностями, но— массой, которой ему следовало помыкать или командовать. А для рабочих он был досадным типом, которого они старались не принимать всерьёз. Когда он усердствовал со своей охраной и бдительностью, те ему мстили мелкими шутками. Бывало, ему лили ваксу в карманы пальто, или звонили по телефону от имени районного управления— и посылали на „срочное задание“ в чисто поле на гору Витоша, или попросту заводили с ним бессмысленые разговоры ради издёвки. Они не могли принять то, что он выше их— и вышучивали, приуменьшали его власть, что его в высшей степени оскорбляло. Его вечная цепочка стала символом властного паразитизма. „Каждый может с цепочкой,“— поговаривали рабочие фабрики. С течением времени Киро и его методы устарели. И когда пришла пора уступить новым напирающим партийным кадрам, он внезарно оказался одиноким, никому не нужным бедолагой, которому оставалось командовать лишь своей женой.

перевод с болгарского Айдына Тарика