Мне всегда казалось, что множество наших высших представителей власти тяготятся своими сомнительными биографиями. Я много раз наблюдал, как они усиленно избегают многих тем в разговорах, всячески стараясь показать себя с хорошей строны и скрыть свои, так сказать, известные недуги. Может быть, всякий раз, сближаясь некоторыми из этих людей, я упирался в их сомнительные «резервы», отчего ни разу не ощутил близости. Думаю, что все они, бессовестные или совестливые, постоянно испытывали некий, тяжёлый как жёрнов, страх разоблачения, влёкший их к прошлым поступкам. Разумеется, речь о тех исключительных представителях режима, обладающих одним-двумя человеческими качествами, и потому морально не безнадёжными. Со временем многие из них в разной степени избавились от строгого следования идеологическим канонам, или в известной степени усвоили разницу между партийными обязанностями и человеческим долгом. Это привело к весьма заметной эволюции их сознания— и в некоторой степени эти люди, бывшие сталинисты и беспрекословные исполнители тоталитарных велений, превратились в гораздо более надёжных и последовательных демократов, чем новые властители хрущёвской волны, демонстративные поборники человечных отношений. Позже я подробнее опишу этот, тогда особенно заметный среди нашей интеллигенции, процесс, который парадоксальным образом укрепил доверие к бывшим сталинистам в ущерб их наследникам.  
Но вопреки очеловечению некоторых из бывших героев, мои с ними дружеские отошения были далеко не столь искренними и простыми, как между друзьями во всём мире. Старательно взвешенные слова цедились сквозь зубы, а недоверие тлело, как вечный уголёк. По-моему, одной из причин этому была биографическая мистерия— тёмное, чёрное, если угодно, грязное пятно, нестираемое прошлое, списанное на культ, но изо дня в день тяготящее сомнительного гражданина. Если партиец принял и оправдал чёрное дело именем партии, то человек отказывался признать это оправдание. Я вовсе не хочу сказать, что большинство страдало от угрызений совести— скорее оттого, что другие знают и помнят это, а им приходится всю жизнь носить неприятную печать. Для нас их случаи— ярчайшие иллюстрации человеческой этики, триумфально попирающей партийный кодекс. Для меня их очеловечение— лучший залог надежды на будущую окончательную победу человеческого разума над всякими патологическими партийными крайностями. Близко наблюдая лишь некоторых из них, я всерьёз думал о том, насколько мы правы, отождествляя человека с его делами. Или, проще говоря— насколько верно наши дела выражают нас, наши характеры, наши души. Будучи против оправдания непростимых поступков, я безоговорочно за понимание их вершителей.
Один из этих людей, мой близкий знакомый полковник К., высший офицер Государственной безопасности (Държавна сигурност, ДС), благодаря отзывчивости мягкостии пользовался большой популярностью среди софийской интеллигенции. Думаю, что он своей манерой общения довольно умело преследовал служебные интересы. Несомненно, он был и оставался верным человеком власти, в угоду которой без колебаний пожертвовал бы человеческими отношениями с друзьями. Позднее мне сказали, что так и было: дружба полковника К. вписывалась в хорошо продуманную новую тактику Государственой безопасности, преследующей старые цели. Может быть, но во всяком случае это несколько скрасило нашу жизнь, ведь теперь, не то что прежде, можно было при случае спросить с конкретного человека. Кроме того, я думаю, что он по натуре он был добрым человекам, хоть и часто колебался между служебной врагоманией и собственным желанием держаться прилично. Многолетняя служба в сомнительном ведомстве сильно упростила его эмоции, но пощадила любознательный, природный ум. Много раз он оказывался не в состоянии понять нечто сложное, но в отличие от других, его непонимание не превращалось автоматически в отрицание. 
Полковник К. родился в семье селян среднего достатка. Учась в гимназии, он сошёлся с коммунистами, а после Девятого сентября поступил на службу в местную милицию под покровительство своего старшего друга, ставшего его начальником. Впрочем к коммунистами К. сошёлся ради своего друга, ставшего, скажем так, его партийным крёстным отцом. Карьера младшего лейтенанта восходила медленно и спокойно, и ничто в ей не светило глубокой провинции. Но через несколько лет она совершила фантастический взлёт—К. занял важный пост в Софии. Что случилось? Каким образом К. одним махом одолел несколько ступеней служебной лестницы МВД?
  Он не любил говорить о своей чудесной карьере. Касаясь себя, он всякий раз осторожно избегал известного периода своей биографии-- словно хранил строгую тайну. А всё же мне казалось, что он желал выговориться, поделиться именно ею, столь тяжкой и быть может мучительной для него. Он явно хотел в ответ услышать нечто умиротворяющее, хоть очасти избавиться от накипевшей за столько лет горечи. Он испытывал постоянное, трудноскрываемое чувство вины к кому-то, казнившее его. Казалось, он не знал сильных угрызений совести, не жаждал исповеди, ни честного рассказа о своём былом. Его беда выглядела скрытой, приглушенной, но она упорно требовала с него. Я ещё замечал, что всем своим поведением К.словно стремился дать нам понять, что он не тот, за кого мы могли бы принять его. Он умирал от избытка благородства и был счастлив по уши, когда его благодарили, переводя благодарности в приход своего неведомого внутреннего счёта, где чёрный итог пассива немуолимо перевешивал баланс в свою пользу.
Самая большой ошибкой у нас считаются лишние вопросы. Всякий заметно серьёзный вопрос вызывает подозрение —и твой собеседник замыкается, или ваш относительно искренний разговор становится обменом клише. Поэтому я никогда не спрашивал полковника о его карьере. Но как-то раз он пришёл ко мне, будучи весьма взволнован. Он попытался было заговорить о другом, но внимание его явно двоилось-- и тогда К. без околичностей сказал, что видел ТОГО… и, вопреки всему прошлому, полковник К. пошел на него с улыбкой, но ТОТ уставился с нескрываемой ненавистью и перешёл на другую сторону улицы. ТОТ, чьё имя я забыл, но давайте условно назовём его Бочевым, был прежним начальником ДС в провинциальном городе, где было началась карьера К.
—У него нет права дуться на меня! — кипятился К. — Я перед ним извинился, очень подробно объяснился… И со мной, и без меня его дело тогда было решено!
И тогда он рассказал мне о самом запутанном узле своей жизни.
Они с Бочевым были как братья. Во время войны тот был активным коммунистом и партизаном, а К. из-за каких-то пустяков сидел в тюрьме. Когда коммунисты взяли власть, Бочев занял важный пост шефа Государственной безопасности округа и, это понятно, взял под себя верного ему К. Вдвоём они заедино участвовали в уничтожении групп сопротивления старого режима, провали ряд акций— и для К. Бочев был больше, чем брат.
— Я остался на этой работе благодаря ему. Он был мне и отцом, и наставником, и братом. Прямо скажу тебе, я считал его идеальным коммунистом и стремился подражать ему.
Но одним осенним днём 1949 года К. вызвали к телефону. Ему лично из Софии звонил один из заместителей министра внутренних дел (един от заместник-министрите на вътрешните работи), и приказал ему, незамедлительно возглавив городскую ДС, арестовать Бочева и под охраной доставить его в Центральную тюрьму.
«Это приказ,— сказал заместитель министра —, и за неисполнение ответишь головой!»
Этот гром среди бела дня обескуражил несчастного К. Ему оставалось лишь подождать письменного подтверждения приказа. Ему сказали, что шифрованная телеграмма уже послана. И правда, очень скоро ему вручили её, ясную и чёткую.
Был воскресный день. Бочев уехал на рыбалку, но К. знал его место. Впервые он ужаснулся собственной службе. Он не мог согласиться с тем, что Бочев— враг, и ему хотелось верить, что случилось недоразумение. Но с другой стороны, экстренный звонок заместитела министра именно в воскресенье, и шифрованная телеграмма, и приказ ему занять место Бочева-- всё подсказывало ему, что дело очень серьёзное.
В одиночку на джипе он направился на поиски начальника, надеясь быстро убедить его в том, что у них обоих нет выбора.
Он нашёл его сидящим с удочкой у какого-то омута. Бочев обрадовался ему, ведь он уже наловил рыбы-- и как раз собрался перекусить. Но прочитав мрачное лицоа К., он догадался, что нечто случилось.
— Что там?— спросил он. — Или произошёл переворот?
— Нет, — ответил К. — Нет никакого переворота.
— Тогда зачем ты приехал?
— Тебя арестовать!— сказал К. и вытянул пистолет. — Дай мне свой парабеллум!
— Ты сумасшедший! — выкрикнул Бочев. — Что за шутки?!
— Без шуток!— ответил К. — Есть приказ арестовать тебя и доставить в Софию! Ты враг!
Бочев захлебнулся истерическим смехом, но когда К. показал ему телеграмму, лицое его стало абсолютно серьёзным.
— Тут какая-то страшная ошибка, — сказал он. — Или кто-то настучал на меня… Но аз ти се кълна, че съм абсолютно невинен!
— Я полностью верю тебе, что ты невиновен, но мне надо арестовать тебя! — сказал К.
— Нет, — выкрикнул Бочев. — Ти мне поможешь! Я столько сделал для тебя! Ты всем своим обязан мне! И теперь ты мне должен поверить! Тут какая-то ошибка! Кто-то хочет уничтожить партию и таких, как я! Ты позволишь мне этой ночью уехать в Софию-- я пойд в Центральный комитет и оправдаюсь!
— Не смогу, — сказал К. — Хочу пустить тебя, но я не могу!
— Как не можеш?! Просто скажешь им, что не нашёл меня! — выкрикнул Бочев. — Тебя ещё этому учить?!
— Не могу,— сказал К. — Потому, что как после объясню, что ты знал?! Значит, я тебя было предупредил! Значит, я не только не выполнил приказ, но и соучастник!
— Но ты же знаешь меня! — не сдавался Бочев.
— Знаю, и помогу тебе всем, чем смогу, но я не могу не арестовать тебя! — настаивал К. Рассказав это, он обртился ко мне за подтверждением. — Вель каждый поступил бы так на моём месте! Упусти я его, меня бы расстреляли —и я бы давно сгнил в земле!
Но Бочев обладал буйной натурой, и когда ему не помогли слова, он решил справиться силой. Он сделал подсечку К. и попытался обезоружить его. Но будущий полковник оказался проворней, он ударил Бочева рукояткой пистолета по голове. Бочев упал, но затем поднялся— и между двумя верными приятелями и друзьями началася рукопашный бой на выживание.
«Вот что меня страшно удивило: только я ударил его, только начал бить, я так страшно его возненавидел-- и увидел, что он меня ненавидит с той же силой, — говорил мне К.— Я зверски бил куда и чем придётся, и он мне отвечал тем же, пока я не шарахнул его какой-то дубиной-- и оглушил. Поднял, связал его— и затолкал в джип… Тогда я был уверен в абсолютной своей правоте… Прнимаешь, этого человека я любил больше всего, и едва не убил его… и всё из-за пустого приказа!»
Бочев прошёл через чистилище своей собственной ДС. После 1956 года он вышел из тюрьмы полностью реабилитированным. Но К. за семь лет его срока уже сделал свою головокружительную карьеру, главным залогом которой послужил тот злополучный арест лучшего друга.
— Когда он выходил из тюрьмы, я специально навестил его, чтобы рассказать ему, как всё вышло, что и мне пришлось нелегко, но что можно исправить… Я пришёл с добром, а он раскричался, оплевал и прогнал меня… — с горечью сказал К., и внезапно прибавил.— Ты знаешь, он после всем рассказывал, какой я подлец! Но он не понял, что и мне пришлось нелегко… Такие были времена.
— Тогда почему вы не оставили службу, почему просто не вышли из игры?— спросил я его.
  — Я не мог,— возразил он мне. — Если вступишь в неё, то играть тебе всю жизнь! И он это знает лучше меня! А если бы тогда ему пришёл приказ арестовать меня, он поступил бы точно так же! Я не виноват!— нервно выкрикивал он...
Не знаю, насколько искренним, насколько честным был рассказ К., но самый больной случай его жизни остался в прежней силе— К. выстроил личную карьеру на несчастье своего товарища. Я подумал, что каждый тоталитарный режим нуждался в таких не размышляющих исполнителях, ведь партия всё им списывала.
И всё-таки годы спустя, когда время партийной этики кануло в навозную яму, а человеческая этика с великим и вечным законом личной ответственности взяла своё, достигнув служебной вершины, он вынужден был по-людски оправдывать свою низость.

перевод с болгарского Айдына Тарика