Трагедия старшего лейтенанта Б., о которой я писал в предыдущей главе, не была ни единственной, ни единичной. После 1956 года я слышал множество подбных историй о людях, вынужденно творивших самые безобразные и злодейские дела во имя партии, о людях, которые ради статуса хороших и достойных партийцев поступались человеческим достоинством, единственным своим предназначением быть людьми. Все они отыграли подобную той драму антагонизма партийной личины и человеческого лица. Для большинства эти трагедии были внешними. Внутренними, герои которых испытывали какие-то угрызения совести— для меньшинства. Последние наивно и искренне приняли партийный символ веры, они старались быть тем, что партия требовала от них, с убеждением, что они служат великому делу. А эта партия, испортив их алкоголем и властью, внушив им правом насилия чувство превосходства над простыми людьми, выдернув их из провинциального мелкого и безликого существования, отдала на чёрное судилище героям всё общество. Эта партия, как самый коварный и преступный демон злодейства, заставила их отречься от самих себя. Поступиться семьёй, близкими и друзьями, вековыми заповедями людской морали, нравственными традициями народа, знаниями и любовью, личною жизнью. Они принадлежали этой партии телом и духом, что низводило их до человекороботов, исполнявших весьма ограниченную программу. Их истории осенены может быть самым ужасным призраком духовного самоубийцы, который зловеще бродит в ночи, поскольку нет ему места в на божьем свете среди людей под солнцем. Возможно, ни один другой режим в истории не отрицал человеческое в людях категоричнее и циничнее этого. 
Однажды мой друг д-р А., старый коммунист и начальник больницы, в которой я находился, рассказал мне одну почти невероятную историю. Это случилось в то время, когда Трайчо Костов был арестован, и по указке СССР у нас велась жестокая чистка главным образом партийных кадров. Д-р А. был членом окружного комитета партии в одном из наших больших городов и одновременно —главным хирургом городской больницы. Однажды вечером он был вызван оперировать срочный случай. Он пришёл в больницу и увидел в хирургии пожилую женщину с прободной язвой. Положение её было почти безнадёжным. Доктор узнал в ней мать одного майора Государственной безопасности (ДС, Державна сигурност,  —прим. перев.), который в то время руководил арестами заподозренных партийных кадров. Майор был известен своей абсолютной неумолимостью. 
— Самый квадратный фанатик из виденных мной,— сказал мне д-р А.
И примерно в то время, когла больную женщину доставили в операционную, из Софии пришла разнарядка местной ДС арестовать двоих членов окружного комитета, одним из которых был д-р А… В 11 часов вечера первый член был арестован, а в 11 с половиной джипы ДС под командой майора прикатили во двор больницы. И только д-р А. вскрыл брюшину пациентки, как в операционную бесцеремонно ввалился майор и приказал доктору немедленно прекратить операцию и следовать за ним.
— Но это ваша мать!— сказала ему одна из ассистенток.
— Знаю, — невозмутимо бросил майор.
Наступила какая-то жестокая и страшная тишина. Никто не мог поверить, что этот человек без колебаний готов вогнать в гроб собственную мать ради рапорта в Софию о быстро и чётко выполненном им задании. Всё это выглядело какой-то психопатической нелепицей. 
— Мы там все затряслись, — рассказывал д-р А., — не от страха, а от невыносимо чудовищного ужаса. А этот гражданин с абсолютным спокойствием стерёг нас и ждал, что я последую за ним.
Тогда д-р А., не из трусиливых, развернулся и изо всех силы дал майору такую пощёчину, что с него слетела шапка. 
— Вон!— выкрикнул он и вместе с неожиданно осмелевшими коллегами вышвырнул его из операционной. — Подождёшь там! А когда я закончу, ты сможешь арестовать меня! 
Обескураженный и усталый майор остался за дверьми операционной. Похоже, внезапный отпор осадил его. Они никто из тех внутри не знал, что последует за этим.
«Мы каждый миг ждали, что он позовёт людей— и они нас затолкают в джипы. От напряжения мы не могли работатью Нам понадобилось по крайней мере 15 минут, чтоб прийти в себя и продолжить. Это операция оказалась самой мучительной за всю мою врачебную карьеру!»— рассказывал д-р А. 
  Вопреки их усилиям состояние больной на операционном столе всё ухудшалось. Одержимые каким-то фатализмом, люди чувствовали, что им нужно любой ценой спасти пациентку. Может быть, инстинктивно они надеялись, что бездушный майор оттает, станет немного гуманнее, если они спасут его мать. Но одновременно они боялись, что если та умрёт, то у него появится сильный повод обвинить их в чём ему взбредёт в голову. Началась неравная битва за жизнь больной. Несколько раз ассистентам пришлось носить в операционную разные аппараты и медикаменты. И всякий раз они видели в коридоре молчаливо и бесстрастно ждущего человека в синей шапке. Он ни разу не спросил их, что с его матерью. Напряжение и лихорадка тех внутри, которые боролись за спасение человеческой жизни, не коснулись лица сотрудника Государственной безопасности.
До рассвета, в половине пятого больная почила. Группа врачей и сестёр ощутила её конец как свой собственный. Раздавленные усталостью, с выжатыми нервами и с самыми мрачными предчувствиями, они покинули операционную, чтоб отойти и помыться. Когда они вышли, прямо перед ними наготове стоял майор.
— Помыться! — сказал ему д-р А. и зашёл в соседнее помещение. Перед майором остались широко открыты двери операционной, где на столе лежала остывающая его мать. И тут словно случилось предвестие чуда. Может быть, именно в ту минуту, ожидая возвращения доктора, майор видел лицо той, которая родила его. Может быть, этот каменный фанатик успел понять разницу между жизнью и смертью— и сын, или человек проснулся в нём… Он вошёл в операционную и остался там, у трупа своей матери.
— Кода я вернулся, чтоб представиться ему, — продолжил свой рассказ д-р А., — он стоял там, как памятник. Он даже не оглянулся. Тогда мне показалось, что я должен выразить ему свои… извинения или соболезнования… Ни как вообще можно говорить с таким человеком?.. С другой стороны, я ясно представлял, что меня ждёт. Всего через полчаса я бы оказался в его руках  —и один Господь знает, через какой огонь мне пришлсь бы пройти… Я чувствовал, что впридачу мне зачтётся и пощёчина, и смерть его матери...
В это время к нам приблизились другие трое врачей и две сестры, которые участвовали в операции.
— Д-р А. ,— прошептала одна из сестёр, — давайте с нами! Если вас берут, пусть арестуют всех!
Главный хирург усмотрел в этом предложении некую спасительную логику, да и ему хотелось в этот момент остаться со своими людьми. Он присоединился к ним— и все они двинулись по коридору к выходу.
— Когда мы достигли конца коридора, — рассказывал д-р А., — майор всё ещё был в операционной… и это меня почти обнадёжило… Значит, с ним что-то происходило… кто знал, как он отреагирует...
Они спустились по лестнице и оказались во дворе. Было ещё темно и только несколько фонарей освещали огромный больничный район. Под ближними фонарями стояло с десяток душ в синиш шапках и с автоматами («шмайзери»). Когда мы их увидели, вся наша группа задрожала. 
— Сразу зубы мои зацокали, — продолжил д-р А. — Я оглянулся и увидел, что и остальные в таком же состоянии, словно все мы думали одно и то же… не выскочит ли тот и не закричит, как сумасшедший, прикажет нас тут же расстрелять, в дороге… Со всей своей маниакальной мстительностью, присущей этим людям, он мог бы отрезать, что мы умышленно убили его мать, или в лучшем случае, что мы — вредители...
Инстинктивно мы сгрудились.
В другом конце больничного района, на пригорке, располагались жилища медицинского персонала. Шестерым надо было миновать триста-четыреста метров по аллее между шеренгами декоративных кустов. Аллея была освещена двумя фонарями и было все ещё темно. Вшестером мы двинулись медленно и в непрестанном ожидании, что некто сзади нас рявкнет «Стой!». Пока мы молча шли, одна из сестёр вскрикнула:
— Они идут за нами!
И правда, те в синих шапках медленно двигались вслед людьми в белых халатах, пусть на некотором расстоянии. Майора все ещё не было среди них  —вероятно, его помощник приказал не спускать глаз с операционной команды, пока сам ушёл искать начальника внутри больницы. Тогда наше напряжение достигло пика. 
— Ты когда нибудь шёл, — спросил меня д-р А. — с чувством, что твой шаг равен году. Каждый шаг тогда отзывался мне с неким убийственным триумфом: «Ещё один… ещё один… и ещё один...»
Он был совершенно уверен, что когда майор вернётся, с ними произойдёт нечто ужасное. Былое усердие операционной команды потребовало возмездия. Обессиленные страхом, напряжением и физической усталостью, они едва волокли свои ноги. Чтобы преодолеть призрачную тишину и может быть заглушить шаги тех, некторые из медиков заговорили. Но то были сумрачные, почти нечеловеческие голоса-- и каждое изрекаемое слово звучало весьма странно. 
— Не знаю почему, но вдруг мы заговорили о том, что будем делать завтра… словно мы хотели убедить себя, что будет завтра, что завтра для нас что-то значит… Это было чем-то вроде заклинания или, если угодно, позитивным мышлением вслух, обращение к судьбе за помощью… «Завтра»—самое содержательное слово в этом мире… — рассказывал д-р А. 
Они достигли пригорка, когда та же сестра снова крикнула:
— Они ближе!
Преследователи внезапно ускорили шаги, словно они решились догнать медиков и наконец расправиться со своими жертвами. Но не слышали никакой команды, ни голоса. Всё походило на жестокую и молчаливую игру кошки с мышью.
— Не оглядывайтесь, идём быстрее! — сказал д-р А. своим смертельно уствшим товарищам.
«Мы поднимались и чувствовали их шаги всё ближе и ближе… Я был уверен, что майор присоединился к ним, и им требовалось тихо забрать именно меня и арестовать без шума… Мне казалось, что разумнее всего оглянуться, отойти к ним и сказать „ведите меня“… Но ты знаешь, человеку хочется до последнего… Мне приходили в голову и глупейшие мысли… Если смогу добраться до своей квартиры… и как-то убежать, укрыться, пока всё утихнет, или по крайней мере, дождусь кого-то-- и он меня вытащит из огня… Я тажело дышал, сердце билось на разрыв, а в у ушах свистело… И когда мы поднялись, наступила полная тишина. Все остановились. Мы не смели оглянуться, и не могли поверить, что всё обошлось… И тогда мы услышали звук мотора первого джипа...»
— Уходят! — кто-то вскрикнул.
Все оглянулись-- и не глазам не поверили. За ними никого не было. Вскоре завёлся мотор и второго джипа, а затем их фары миновали главный вход больницы. 
— Явно что-то случилось с тем несчастным!— завершил свой рассказ д-р А.
Может быть правда смерть матери оживила человека в бездушном исполнителе, ведь д-р А. не был арестован ни на следующий день, ни позже. Он отделался исключением из окружного комитета, затем— из партии, и снятием с должности главного хирурга.
Годами позже, когда он мне рассказал эту волнующую историю, меня потряс слуачай в операционной. Вопреки пессимизму, я поверил, что неудачная для матери операция стала удачной для сына, которому она как-то вернула человеческое звание. Долгое время образ этого изувеченного режимом несчастного преследовал меня, а во время антикультовой волны (оттепели) я несколько раз предлагал этот сюжет назным комиссиям и репертуарным бюро (худсоветам). Сперва мне отвечали, что он недостаточно идеен, а впоследствии было сказано, что его время уже прошло.
«Давайте не будем ковырять старые раны! У нас уже нет синих шапок!»— доброжелательно сказал мне один отвественный товарищ, считавший себя большим демократом.
А я подумал, что синие шапки правда исчезли, но дело совсем не в шапках.

перевод с болгарского Айдына Тарика