На остановке «Павлово» по маршруту княжевского трамвая долгие годы красовалась большая надпись «Здесь будет пристань Павлово». Знаю, что некоторые слушатели сразу вспомнят анекдот о крокодиле, которого пустят в софийские воды, и шутки о том, как мы переделаем лопаты в вёсла, и вопрос «когда у нас появится морской канал, сможем ли мы хоть изредка поливать цветы?» Но большинство их них вспомнят ту печальную череду воскресных дней, которые каждый простой смертный гражданин Софии вынужден был бесплатно рыть софийское море. 
Возможно, мечты о преобразовании природы чем прекрасны, они по меньшей мере стимулируют воображение. Хорошо мечтать увидеть Голый Брод, обросшим девственным лесом, или Владайскую реку, скрытую тропической растительностью как Ропотамо, или же Дунай, текущий по Искырской догине, пересекающему Шопский край и сливающийся с Марицей. Некоторые мечтают увидеть в Болгарии финские озёра, другим угодны альпийские красоты, третьим— апельсиновые рощи и обезьяны. И всё это вопреки данному нашей земле природой— если угодно красоты, то рильские озёра пожалуй краше финских, Пирин выглядит почти как Альпы, кюстендилские яблоки ни в коем случае не хуже апельсинов, а обезьяны и без перемены климата встречаются тут повсюду. Поэтому мне не ясно, как в партийный и государственных умах родилась идея вырыть море вблизи Софии. Мне совершенно непонятно, как эта детская фантазия смогла превратиться в государственную строительную программу, которая начала осуществляться. Если бы кто-то из новых руководителей страны пожелал было переместить Витошу или засыпать Владайскую долину, этот изыск мне показался бы ближе к нормальному мышлению. Мне всё кажется что происхождение этой мечты Червенкова— советское. Ведь однажды на собрании я услышал следующее объяснение: «Если Москва имеет судоходный канал, Москву-реку, то почему в Софии нет ничего подобного?!» То есть, перенося на родную почву все дорогие им детали их романтической жизни в Советском союзе, наши партийные руководители решили устроить здесь и Москву-реку. Экономически, технически и эстетически реализация их мечты о море близ Софии было настолько абсурдным, как и возможное создание финикового оазиса близ Пловдива. Я также предполагаю, что название «Софийское море» оказалось для них чем-то вроде помпезных имён, которыми инфантильные молодые люди вслух шокируют окружающих. Вся беда в том, что такие инфантильные мужи управляли нашей страной, и обладали властью, достаточной для попыток разведения крокодилов во Владайской реке. Слава богу, что те не водились в Москве-реке. Кроме вего прочего, всё это мероприятие оплатили не они. Всё могло бы выглядеть несколько иначе, если бы Политбюро, Центральный комитет и другие ответственные товарищи сами принялись копать и наконец оплатили бы все счета за осуществление своей мечты. Но чувство ответственности— последнее, что можно ожидать от такого рода людей. 
Итак, в начале пятидесятых годов, несмотря на совершенно расстроенную экономику, бедность, оскудение и голод во всей стране, мы были призваны к началу строительства софийского моря, то есть ряда каналов и озёр. Насколько мне известно, многие из технических консультантов высказались решительно против неоправданной глупости. Но вопреки этому партия завела свой мотор, и дерзнувшим оспорить проект пришлось туго. Каждый гражданин Софии был обязан отработать известное число смен, которое варьировалось от 3 до 20 (насколько я помню). И поскольку почти все эти люди работали, то задарма им приходилось трудиться за счёт своих выходных или календарных отпусков. Но похоже, что вождю, горевшему желанием плавать на яхте от Панчарево до Павлово, темп рытья показался слишком медленным. Внезапно вышло распоряжение, усиленной трудовой повинностью на несколько лет расстроившее нормальную работу предприятий в летнее и осеннее время. На строительстве канала людям пришлось трудиться в своё основное рабочее время. Каждый из нас помнит хаос, наступивший, когда многих рабочих и служащих каждый рабочий день вывозили за Софию копать мечту Червенкова со товарищи. Ради рытья земли приходилось закрывать массу контор и учреждений, занятых важными текущими делами. Больше всего досталось чиновникам, которые в то время как бы считались лентяями. Спозаранку мы собирались в определённых пунктах, куда прибывали грузовоки, в которые мы садились, и с песнями приезжали на соответствующее место, представлявшее собой какой-то безнадёжный ров. Многие из нас, женщины и девушки, конечно в жизни не держали кирки и лопаты. Результат их работы был почти плачевен. Большинство их них просто стояли, разговаривали и вообще не принимались за работу вопреки настойчивым призывам соответствующего ответственного товарища. Я сомневаюсь, что среднедушевая выработка в смену превышала чемодан грунта. Миллионы рабочих дней оказались выброшены на ветер, когда тот же объём был под силу двум экскаваторам за один месяц. Свыше, где вовсе не одобряли идею искусственного моря, часто сыпал дождь— и тьма народу так расхворалась, что трудовые дни на рабочих местах гасились больничными справками. Но партийное и государственное руководство настаивало. Тогда я спрашивал себя, почему в самом деле они не применяли серьёзную строительную технику, почему массово не использовали машины?! Ответ был очевиден — потому, что рытьё искусственного моря было не стройкой, а прежде всего средством запугивания людей, упражнением постоянного давления на них, физического, морального и нервного их изнасилования, покольку тот, кто внезапно восставал против этого безумия, направлялся в довольно продолжительный «курортный отпуск» к Дунаю или ещё куда. И надо сказать, что провокация была массовой, поскольку я не помню ни одного здравомыслящего гражданина, хотя бы на секунду поверившего в то, что корабли станут ходить близ Софии. Даже самые фанатичные и дисциплинированные партийцы ворчали и говорили :«Пустое брюхо к работе глухо». Некоторые партийные руководители, обременённые важными производственными заданиями остро критиковали отвлечение их людей на морское строительство. В общем, против безумия поднялась настоящая волна разума. Но вопреки ней строительство канала близ Софии продолжалось. Я уже забыл, сколько длилось оно— может быть, семь лет, а может и больше. Помню, что кому-то позвонишь, а тебе ответят: «Да он на канале, отбывает трудовую вахту». Едва ли ещё какой-нибудь объект вызывал столько ругани и проклятий, как софийское море. Сколько раз женщины-служащие нашего предприятия плакали оттого, что не могут уделить своим детям воскресных дней из-за маньяцкого крохоборства безответственных руководителей.
  Год за годом, постепенно работа на канале стала утихать, но она ещё долгое время не прекращалась. Партийный и газетный энтузиазм насчёт корабельного плавания боянскими лугами испарился, но людей продолжали отсылать на копку просто так, чтоб задать им трудов, вопреки тому, что никто и на йоту не верил в успех этой возни. Но она продолжилась до начала шестидесятых годов. Хорошо помню, как однажды в редакции «Литературного фронта» главный редактор Гошкин при мне с презрением сообщил, что инженеры выяснили: наполнив канал Павлово-Панчарево, можно утопить всю Софию. Котлован выше уровня города пропускал воду, а кроме него оставались русла некоторых старых римских акведуков, которые вместе наводнили бы Софию. Вот как официально завешился первый акт коммунистической трагикомедии, названной «Софийским морем», то есть «Рытьё моря». Но лишь отчаянные оптимисты тогда поверили, что представление на этом кончилось. Последовал второй акт, «закапывание моря», причём— теми же руками наших простых и бесправных людей. И он занял несколько лет, и вызвал ту же ругань, и те же проклятья. Я уже работал в редакции, когда мои сотрудницы ездили закапывать. Достоевский в своих «Записках из мёртвого дома» рассказал о всяких наказаниях директора сибирской каторги, какого-то майора-изверга, известного сумасшедшими идеями и называвшего себя «Царём и Богом». Каторжники были в состоянии выполнять и самые трудные уроки, но те, что им давались, поражали бессмысленностью. Например, Достоевский писал, как каторжанам приказывали наполнять водой бочку без дна. Софийское море, или скажем так, судоходные каналы близ Софии оказались той же бездонной бокой, в которой исчезли не только труд и деньги, но и ответственность за них.  
И вот, по прошествии многих лет копания и закапывания однажды ночью надпись на остановке «Павлово» исчезла. Опытные злодеи умело стираю улики совершённых ими преступлений, и в нашей стране едва ли остались следы от каналов, кораблей и пристаней в окрестностях Драгалевцев, Симеоново и Дырвеницы.
Но время не сотрёт, а вой партийных рупоров не заглушит память тысяч и тысяч людей, которые и поныне на все лады повторяют слова оправдания того опоздавшего на работу драгалевчанина:
«Да я всё ждал парохода… но когда он не прибыл, пошёл пешком...»
По мне эта злосчастная история «софийского моря»— просто замечательное и красноречивое свидетельство типичной безответственности режима. Начнём с того, что в любой буржуазной стране подобная идея с самого начала была бы встречена в штыки оппозиции, расстреляна ею дотла, напоказ были бы выставлены экспертные оценки экономической и технической её несостоятельности, а осуществление этой авантюры скорее всего вызвало бы падение правительства. У нас не происходит ничего подобного. Критика, если она бывает, раздаётся за дверями кабинетов или на кухнях. Наша безответственная и продажная пресса не роняет ни слова против. И это несмотря на то, что все главные редакторы считают сумасшествием прославляемую газетами инициативу. Поскольку сегодна партийные и разные прочие общественные организации претендуют на некий вид честности, надо сказать, что история с софийским морем тогда напоказ заклеймила их невыводимым клеймом бесчестия. Ни одна партийная организация не дерзнула открыто возразить против этого расхищения сил и средств. Партийная мораль в этом деле оказалась заячьей. Угодничество и сервильность того времени— зловещие предвестники каких угодно будущих маний и безумия руководства.
Заметьте, что поныне мы так и не услышали никакой критики, самокритики и трезвых оценок всей этой истории. Никто за неё не ответил, и никто не был наказан. Как я сказал, чувство ответственности кануло в бездонную бочку. То, что невозможно в любом уважающем себя обществе, у нас в порядке вещей. Или может быть снова виноваты невидимые и неведомые враги? 
Бывает, вспомнив те проливные дожди, и насквозь промокших, скорчившихся в глине под Драгалевцами машинисток, секретарш, чертёжниц, врачей, медицинских сестёр и т. д., я спрашиваю себя: с какими глазами наши газеты подымают крик до небес о каком-то торговце простоквашей «легко ударившем чашку весов», или о рабочем, унёсшем с завода мелочь за двадцать стотинок? С какими глазами они занимаются мелкими хищениями, головотяпством и халатностью, но в упор не замечают столь объёмистое «морское» дело? Много ли морали в призывах к ответственности билетёров и портье, если арбитры не замечают одно их крупнейших и безответственнейших хищений в нашей жизни? О какой-такой гражданской честности толкуютт партийные агитаторы, те, которые садили людей в грузовики два раза— чтоб они рыли, а затем— зарывали. Неужто в Центральном коминете нет честного человека, который встал бы и открыто спросил: «Кто заплатит по счетам?» Что за коммунистическое «верую» скандирует дюжина поэтиков в стране, где воздух горчил от ругани и проклятий униженного стройкой народа?
А может быть, все они не знают, и не помнят былого, ведь никому из них не пришлось ни рыть, ни зарывать софийское море?

перевод с болгарского Айдына Тарика