Георги Марков, «Заочные репортажи из Болгарии». Глава «Республика рабочих»
Фабрика „Победа“ представляла собой кучу уродливых зданий, расположенных среди причудливого царства городской глубинки, деревянных домишек и дворов, полных фрукирвых деревьев. Летом 1952 года это был девственный мир. Лес, посаженный царём Фердинандом почти достигал ограды фабрики, и всем мы любили любили ходить им до маршрута трамвая номер два. С другой стороны простирался квартал Дианабад с его невинным очарованием настоящего села. И через каких-то десять лет вся эта картина покоя и солнечной зелени должна была неузнаваемо перемениться. Безобразные жилые комплексы, частные строения и гаражи с их шумными обитателями должны были положить конец утренним ритуальным встречам солнца бородатыми аборигенами окраин, конец жизни, в которой люди и природа наслаждались взаимным созерцанием. Выше, на холме должен был вырасти Дворец пионеров, и тишине леса суждено было кончиться крикливыми лозугами, скандируемыми марширующими детьми с красными галстуками.
До национализации наша фабрика называлась «Исакович-Леви», и она была известна в Болгарии производством ваксы «Ималин». Также она, единственная в стране, имела цех металлической литографии, который затем превратили в важнейшее предприятие по лакировке ламарина, из которого делали консервные банки. Экспорт консервов был немыслим без фабрики «Победа». На этом предприятии судилось начаться моей инженерской карьере и связям с рабочими. Моё поступление на работу было несколько необычным, поскольку по специальности я был металлургом. Один из всевластнейших законов нашего общества состоял в том, что огромное множество людей занимались не своими делами. В силу этого закона, который навязывал нам самые необъяснимые и невозможные назначения, мои коллеги, специалисты по каучуку, были направлены на производство стекла, стекольщики оказались в фармацевтической индустрии, а пищевики ушли в чёрную металлургию. За этим следовала почти истерическая борьба за право любой ценой остаться в Софии, где жизнь считалась лучше провинциальной. Активисты молодёжной организации, понятно, заняли ассистентские и преподавательские должности в политехническом институте и в университете. Так что мой хитромудрый выбор «Победы» обеспечил мне дальнейшую жизнь в столице.
Директором предбриятия была Маня Енчева, коммунистка с большим нелегальным стажем, властная и непокорная натура. Она была супругой полковника Дочо Колева, ставшего начальником концлагеря «Белене». Прибыв на фабрику, я застал очень напряжённую атмосферу. Оказалось, что здесь шла непримиримая борьба партийных группировок, между Маней и коммунистами, поддерживаемыми районным управлением МВД и Государственной безопасностью того же уровня.
Борьба шла за директорский пост и исключительно на личной основе. Как это ни странно выглядит теперь, противники Мани пытались любой ценой сорвать работу фабрики, а значит и план, и экспорт. Тогда я мог наблюдать безответственность и алчность партийных властолюбцев, чьи интриги откровенно воплощали противоречия внутри БКП. Они арестовали наших незаменимых специалистов, как например мастера-литографа Георги Христова— одних бросили в лагеря, других держали под арестом— и занимались настоящим саботажем. До сих пор я вздрагиваю, вспоминая, как сорвался с оси отвинченных чьей-то рукой огромный маховик большой литографической машины, и пролети он над 40 рабочими на несколько сантиметров ниже, цех превратился бы в бойню. Был и другой невероятный случай, когда районная госбезопасность решила устроить аресты в самый рещающий для нас рабочий день. Тогда Маня проявила храбрость, которой я восхищаюсь и поныне: семерым фабричным охранникам она приказала открыть огонь, если люди МВД попытаются проникнуть на фабрику. В конце концов она победила. Маня редкостно сочетала в себе коммунистический фанатизм и идеализм, что на мой взгляд делало её привлекательной фигурой. В то время, когда страна трещала по швам от кампанейщины и всемозможных чисток, она вполне инстинктивно знала, что предприятию важнее всего именно производство, и что на нём многие т. наз. «враги» полезнее «своих» лентяев. Маня также принадлежала к меньшинству партийцев, не пользовавшихся служебным положением для личных благ. Годы спустя среди всеобщей коррупции партийной аристократии я вспоминал Манин одинокий остовок старомодной честности.
Расхаживая по своему кабинету, она прочла мне первую лекцию об индустриальной жизни:
«Во-первых,— сказала она— забудь, что ты учил по книжками и что пишут в газетах. Правда, что мы— рабочая власть, но ты никогда не позволяй рабочим пересекать черту между нами и ими. Держись на расстоянии и никогда не позволяй им даже думать, что они равны тебе. Те, кто лучше всех работают на фабрике— не наши, а враги. Они это знают, и их единственный способ оправдаться— ударный труд. Старайся это использовать!...»
Врагами были специалисты, которых она с помощью мужа вытащила из лагерей и тюрем, куда они были бессмысленно брошены милицией. Самый лучший литограф в стране пришёл к нам из концлагеря; самый лучший химик Пыстраков тоже был доставлен из Белене; главный мастер металлообрабатывающего цеха прежде был царским фельдфебелем. В самом тяжелом положении врага был главный инженер Христов, который дипломировался в Германии, и теперь ему приходилось работать по 18 часов в сутки, доказывая, что они не враг. Вопреки всему Маня никогда ему не верила, что гробило ему нервную систему. Я думаю, что она довольно ожесточилась врагоманией и даже горькие удары, нанесённые партийцами по предприятию не смягчили её отношения к некоторым людям. За этими врагами всё время следили. Директор пользовалась целой системой информационной, разведывательной службы. В то время каждому руководителю предприятя полагалась сеть доносчиков. Я бын неприятно удивлён, когда спустя несколько дней директор дала мне понять, что она знает всё, что я по разным поводам сказал рабочим. Беда в том, что много раз доносчики искажали сведения в угоду своим личным амбициям. И в довершение всего доносы копились в папках досье отдела кадров. Позже, когда мне известное время пришлось исполнять обязанности директора, я изумился, когда на утреннюю планёрку ко мне явились информаторы и рутинно принялись докладывать мне о поведении всех, от начальства до последнего рабочего, и сведения часто бывали очень интимного свойства. Это было какое-то узаконенное тайное сплетничество, в котором политическую составляющую теснили любовные аферы, семейные драмы и денежные вопросы. Как и на многих других, на нашем предприятиии руководство по собственному праву вмешивалось в частную жизнь рабочих. И не только. От руководства во многой степени зависели браки и разводы. Десять лет спустя, будучи в гостях у инженера Сейменлийски, директора шахты «Черно море», я присутствовал во время сцены, которую впоследствии описал. Оказалось, что самый видный ударник шахты, один турок, бросил свою жену с детьми и по любви сошёлся с женщиной, тоже оставившей семью с детьми. Сейменлийски прикзал рабочему немедленно вернуться ко своей жене или покинуть предприятие. Рабочий трогательно постарался объяснить начальнику, что это не прихоть, а настоящая, от всего сердца любовь. «Товарищ директор, разве ты ни разу не любил?» — спросил турок. «Нет, не любил!— раскричался Сейменлийски. — Вернись ко своей жене, или я тебя выгоню!» Думаю, что рабочий увилился. Другой директор из нашего объединения доказывал мне, что шпионская сеть необходима, ведь она служит не ему, а работе. «В государстве есть разведка?— спросил он меня. —Есть! Тогда почему мне быть без шпионов?! Моё предприятие— моё государство!»
А ещё в те дни я усвоил и другое неписаное правило. «Не важно, сделал ти ты дело, важно об этом отчитаться!» Это правило вызывало всевозможное производственное жульничество, вершиной которого были отчёты о якобы проделанной работе. Ради отчётов о значительном перевыполнении, производственные планы сознательно занижались. Отчётный аппарат нашего предприятия невероятно раздулся только ради борьбы с этой хитростью. При всём при том, имея немного меньшее производство, бывший собственник нашей фабрики Исакович-Леви нанимал одного-единственного сотрудника в качестве счетовода, кассира и отчётчика. А наша бухгалтерия насчитывала 24 души. Весь непроизводственный персонал Исаковича-Леви включал в себя семерых сотрудников, с кладовщиками. Наш насчитывал более 70 особ. Национализированная промышленность стала джунглями бюрократии, в которых на спине рабочего сидела дюжина контролёров, так или иначе присматривающих за его трудом. Но наша бюракратия означала не организацию, а именно напротив— полную дезорганизацию людей, не смевших и не желавших нести малейшей ответственности.
Для оправдания самых смешных мелочей писались объяснительные, устраивались долгие переписки, как говорится, из-за кило гвоздей. Неприятнее всего мне вспоминать бесконечные заседания. Мы заседали постоянно, и по всем поводам, в сущности ничего не решая. Эти собрания отвлекали от производства начальников и мастеров настолько, что работа шла через пень колоду. Весь смысл заседаний состоял в перекладывании ответственности, которой мы чурались как черти ладана. Был у меня один коллега-инженер, которого вспоминаю с постоянной толстой книгой подмышкой. Свои поручения он старательно записывал в книгу и подавал её начальнику: «А теперь подпиши то, что ты мне поручил», — после чего он подносил книгу соответствующему рабочему :«А теперь распишись в том, что я тебе поручил». Теперь это может выглядеть смешным, но в то время каждому необходимо было беречься, ведь по завершении искоренения политической оппозиции началась кампания против экономических врагов и саботажников.
С точки зрения современной технологии работали мы непростительно примитивно. Творческая инициатива инженеров и техников изначально была парализована полным отсутствием поощрения и нежеланием рисковать. Ахиллесовой пятой нашей производственной структуры была формальная и нецелесообразная система оплаты труда. Согласно кодекса оклады инженерно-технических работников более, чем на 6 процентов не могли превышать среднюю зарплату рабочих. При таком положении почти все инженеры получали значительно меньше рабочих: «Как нам платят, так мы и работаем». Впоследствии у нас много раз пытались решить это вопрос, но и поныне он остаётся нерешённым. В общем, хорошая работа никогда не поощрялась как следовало. Званий ударников и награды, которые мы раздавали, часто несправедливые, явно не вызывали серьёзного интереса на производстве. А если к этому добавить изначально низкую квалификацию рабочей массы, то станет ясно, что объективно наше производство не выдерживало никакого сравнения с бывшим капиталистическим предприятием. Качество нашей продукции было ужасно низким. Мы полнили рынок ваксой, которая чуть ли не жгла обувь. Старые мастера с возмущением говорили мне, что Исакович-Леви никогда бы не позволил себе такого. Многие из них с самыми лучшими чувствами вспоминали время до национализации фабрики. Более того, они было подписали коллективную петицию с требованием ленационализировать «Победу». Но мы продолжали существовать, продолжали производить, поскольку не имени никакой конкуренции. Плохая или хорошая, «Победа» оставалась монополистом в стране.
Пусть и мала была наша фабрика, но она в высшей степени отражала жизнь всего нашего общества, мораль и законы действительности. Характеры некоторых людей, с которыми я работал, были типичными для того времени.
* * *
Как и теперь, тогда газеты твердили фразу Максима Горького «Человек, это звучит гордо!» Не знаю, как в точности звучала фраза Горького, но мой личный опыт и наблюдения могут сказать, что она ничего не значила для власти как на моей родине, так и в его стране. Но если в России полное пренебрежение обыкновенным человеком имеет глубокие исторические корни, то в Болгарии даже во время беспросветного турецкого ига, даже презрительная кличка «гяур» содержалаизветсное признание личности. Весь наш народный эпос ярко демонстрирует уважение к отдельному человеческому существу. Вспомнив наши пословицы и поговорки, вы убедитесь, насколько сильно было развито это демократическое и толерантное отношение даже к ненавидимым врагам: «И его мать рожала», «и он душу носит». До прихода коммунистов во власть у нас никогда не было жестокой экслуатации ни селян, ни рабочих, поскольку у нас не было ни класса капиталистов, ни пролетариата. Все болгары, мы были так или иначе селянами или же прямыми потомками их. И может быть характер нашего селянина, благодаря близости к природе, к земному, к родным и знакомым, внушил ему это сознательную толерантность и уважение к человеку. Чьё-то страдание, бедствие или смерть всегда вызывали глубокое волнение и сочувствие у нашего настоящего болгарина.
Увы, коммунистическая партия, будучи идеологически противопоставлена обыкновенному человеку, постаралась превратить его, всесторонне развитое и гордое существо, в марионетку, создала атмосферу брутальнейшего пренебрежения и непочтения к отдельной человеческой душе. Всей своей политикой от прихода ко власти и поныне коммунистическая партия неуклонно следует принципу: " Человек это лишь средство в борьбе, а сам по себе он ничего не сто`ит". Именно согласно этому принципу Сталин и Тимошенко в первые дни войны приказывали кавалерийскому корпусу атаковать немецкую танковую дивизию. Я сам видел документальные кадры этого безумия, когда конники с саблями атакуют танки, чтобы затем быть поголовно уничтоженными.
В общем и целом отношение коммунистической партии к болгарскому рабочему напоминало эту битву— сабли против танков. Поскольку в т. наз. чёрном буржуазном и фашистском прошлом рабочие через свои профсоюзы смогли принять закон, запрещавший аккордную систему оплаты труда, что теперь называется «нормой». Рабочие деятели вовремя догадались, что погоня за нормой ради заработка приводит тружеников к преждевременному изнурению и болезням. Большим завоеванием болгарских рабочих этот закон считали даже коммунисты. Но когда после войны они захватили власть, это не помешало им ввести точно обратную, советскую антирабочую и античеловеческую практику нормирования труда. Ради невиданной экспуатации рабочих на всех предприятиях было созданы нормировочные отделы, и соответсвенно появились специалисты-нормировщики. Рабочему установили мизерные расценки, чтобы заставить его гнать нормы. То есть, волей-неволей ради прибавки к заработку он стремился выполнять и перевыполнять норму. Но она не была постоянна. Каждое её перевыполнение на 10 и более процентов было сигналом к её пересмотру в сторону увеличения. Такие образом физически сильные и расторопные рабочие становились убийцами тех, кто был слабее и нерасторопнее их, поскольку, стремясь заработать немного больше денег, сильные провоцировали введение новых норм, которые и во сне не могли выполнить слабые, что их обрекало на бедность. Впоследствии множество руководителей предприятий по собственной инициативе, чтобы ликвидировать эту жестокую несправедливость, формировали смешанные бригады, чтобы в перевыполнении нормы отчитывались все. Во многих случаях, где нормировщик был человечен (как на нашей фабрике), прибегали к отчётным, чтобы заплатить положенное рекодсменам, не фиксируя их перевыполнение на бумаге. Надо сказать, что наше техническое руководство, все инженеры и техники очень сочувствовали каждому рабочему и шли на всяческие ухищрения в их пользу: мы сдерживали рост норм и повышали разряды труженикам, особенно при пуске новых производственных линий. Но государственная политика тотальной эксплуатации рабочих оставалась неизменной. Как сказал один из наших заместителей министров: «Гони его норму, а его бей по пяткам— и ты увидишь, что он побежит за ней!»
Итак, в голоде и бедности люди боролись за каждый левчик. Большинство рабочих приходило к нам прямо из села, с чистого, природного воздуха. И они, попадая в нашу химическую варильню, вдыхая терпентин и всевозможные вредные газы, заболевали туберкулёзом. Правда, у нас была хорошая медицинская служба и действенное диспансерное лечение, но какой смысл был в обнаружении закономерных каверн в лёгких и в последующей оплате долгих лет лечения? Я сам видел рабочих, словно сросшихся с машинами. Мне достаточно вспомнить двоих наших прессовщиц — Надку и Данче, — которые достигли такой физической автоматизации, что выполняти около 20 тысяч ударов за восьмичасовую смену, чем далеко превысили все мировые рекорды. (Нормальная выработка составляла 8 тысяч ударов за восемь часов.) Надо сказать, что никакой самый фантастический цирковой номер не впечатлял меня, как те руки, безостановочно клавшие под пресс ламариновые заготовки.
Один из моих рабочих сошёл с ума. Новичок на фабрике, он не смог выдержать работы и попытался покончить с собой. Затем в психиатрической больнице он повторил самоубийство и заявлял всем, что не хочет жить. Я проведал его, а он, кроткий и чуть улыбчивый, попросил меня помочь ему вернуться домой, чтобы спокойно умереть. Он пристально посмотрел на меня и сказал испугавшим меня, помню это поныне, тоном: «Нет распоряжения жить, товарищ Марков! Нет распоряжения жить».
Я подумал, что он был вполне прав. Было приказано работать, служить, жертвовать собой, страдать и умирать. Но воистину не было распоряжения жить. У жизни отняли всякую красоту, возвышенность и чувства. Отнишение партии к коровам, овцам и к людями в сущности было одинаковым. В военное время люди для неё были пушечным мясом, а в мирное— рабочим скотом.
У нас не было профсоюза, который бы защищал интересы рабочих. Профсоюзная организация служила именно обратному, она благословляла гнёт и бесправие рабочих. Председатель заводской профсоюзной организации избирался формально, а по сути был назначаем директором. То же касалось и патрийного секретаря. По крайней мере в моей правктике эти два общественных деятеля всегда избирались директором, который этим предохранялся от возможных конфликтов и неприятностей. Профсоюзное руководство пользовалось правом голоса при раздаче наград, тратило часть директорского фонда на увеселительные пероприяти и распределяло путёвки в ведомственные санатории. Позьзуясь этим, профсоюз николько не щанимался двумя главными вопросами: условиями труда и зарплатой. Цетнтральный совет профсоюзов являлся синекурной организацией, куда отправлялись дослуживать заслуженные, но неспособные к другой работе работе товарищи. Я не знаю ни одного случая защиты профсоюзом интересов рабочих, а будучи затем членом Союза писателей, ни разу не слышал, чтобы он боролся за интересы хотя бы одного литератора. На производстве это давало право руководству предприятия нарушать, когда ему было нужно, даже Кодекс законов о труде. Когда у нас случалось невыполнение плана, нам приходилось навязывать рабочим сверхурочный труд, который не учитывался и не оплачивался. При таком бесправии рабочие мстили своим формальным отношением к предприятию и к своему труду. Насилие нормировки уничтожило сознательное отношение к производственному процессу. Когда с силу различных причин труженик становился разнорабочим, т.е. ему не полагалась норма, тогда и чёрт не мог заставить его исполнять надлежащие ему обязанности. «Как нам платят, так мы и работаем». Ради искусственного поддержания интереса к труду непрестанно устраивались различные соревнования, цеха, участки и бригады подписывали торжественные обещания и клялись выполнить и перевыполнить свой план. Это повторялось по нескольку раз в год —и людям надоедала показуха, а апатия настигала даже энтузиастов наград. Характеризуя отношения обычного болгарского беспартийного рабочего к производству, я скажу, что 90 процентов рабочего времени истекало под знаком апатии.
И вопреки этому с потом и му`кой шло. На каждом предприятии было несколько душ, знавших и любивших своё дело, и находивших смысл жизни в труде. В основном они были старыми рабочие или бывшими специалистами, знавшими толк в ремесле. В основном народные умельцы и самоучки, они вседа удивляли меня своей сметливостью, эстетическим совершенством труда и пониманием самых современных технологических процессов. Наши мастера, бай Иван, бай Илия, бай Георги и другие, служили образцом добросовестного отношения к работе. Один из них сказал мне: «Пусть наше государство рассталось со своей совестью, я свою не брошу».
Они приходили на смену первыми, до гудка начинали работу, а уходили последними. Хоть мы оскорбляли и унижали их, они оставались собранными и деловитыми, их рабочие места славились порядком и чистотой, мастера никогда не поступались каством в угоду плану. Думая о самом лучшем в Болгарии, я вспоминаю их руки— мозолистые, в шрамах, без пальцев и суставов. они были опорой нашей фабрики. Безо всех можно обойтись, а без них — нет.
И насколько же отличались от них новые рабочие. Отравленные личной безответственностью, они безответственно относились к труду и государственному имуществу. Для них труд был барщиной, они чувствовали себя жертвами, ненавидели своё дело, ненаивдели рабочее место, презирали фабрику. Очень немногие из них испытывали любовь к профессии и желали постичь её тонкости. Если старый мастер, воспитанный в прежней Болгарии, гордился своими знаниями и умениями, то новые рабочие были жертвами жизни одним днём, или как говорил один мой драгалевский сосед: " Они гонят, словно этот мир кончится завтра!"
Напрасно устраивали мы курсы повышения и смены квалификации, квалификационные экзамены, прикрепляли молодых людей к старым мастерам с тем, чтобы молодёжь наследовала их навыки. Результаты были посредственные. Однажды министр лёгкой промышленности спросил меня, чего недостаёт новым рабочим. Я сказал ему :«Страсти!» Не знаю, был ли понят мой ответ. Наши люди отличались прохладным, бесстрастным отшинением ко своей работе. Она не волновала, не интересовала их. Столько раз мне было в глаза сказано: «Я не хочу работы, дай мне службу!»
Я нарочно выделяю различие между двумя типами рабочих, старыми и новыми, чтобы противопоставить трудовую мораль различных миров, которые столь ярко проявлялись в цехах фабрики «Победа». И те, и другие вышли из одного народа, с одними традициями, но были такими разными. С течением времени фабрика разрасталась, её производственные мощности значительно расширялись, она обзавелась новыми машинами и современной технологией, но я не думаю, что отношение к труду на ней значительно изменилось. Позже и на других предприятиях я встречал то же. И это было не только на промышленном производстве, а и повсюду. Работа за ломаный грош, только для отчёта и отбытия смены— то же было и в земледелии, и в торговле, и в учебных заведениях, и в администрации, даже искусстве и в литературе.
перевод с болгарского Айдына Тарика
Обсудить у себя
0
До национализации наша фабрика называлась «Исакович-Леви», и она была известна в Болгарии производством ваксы «Ималин». Также она, единственная в стране, имела цех металлической литографии, который затем превратили в важнейшее предприятие по лакировке ламарина, из которого делали консервные банки. Экспорт консервов был немыслим без фабрики «Победа». На этом предприятии судилось начаться моей инженерской карьере и связям с рабочими. Моё поступление на работу было несколько необычным, поскольку по специальности я был металлургом. Один из всевластнейших законов нашего общества состоял в том, что огромное множество людей занимались не своими делами. В силу этого закона, который навязывал нам самые необъяснимые и невозможные назначения, мои коллеги, специалисты по каучуку, были направлены на производство стекла, стекольщики оказались в фармацевтической индустрии, а пищевики ушли в чёрную металлургию. За этим следовала почти истерическая борьба за право любой ценой остаться в Софии, где жизнь считалась лучше провинциальной. Активисты молодёжной организации, понятно, заняли ассистентские и преподавательские должности в политехническом институте и в университете. Так что мой хитромудрый выбор «Победы» обеспечил мне дальнейшую жизнь в столице.
Директором предбриятия была Маня Енчева, коммунистка с большим нелегальным стажем, властная и непокорная натура. Она была супругой полковника Дочо Колева, ставшего начальником концлагеря «Белене». Прибыв на фабрику, я застал очень напряжённую атмосферу. Оказалось, что здесь шла непримиримая борьба партийных группировок, между Маней и коммунистами, поддерживаемыми районным управлением МВД и Государственной безопасностью того же уровня.
Борьба шла за директорский пост и исключительно на личной основе. Как это ни странно выглядит теперь, противники Мани пытались любой ценой сорвать работу фабрики, а значит и план, и экспорт. Тогда я мог наблюдать безответственность и алчность партийных властолюбцев, чьи интриги откровенно воплощали противоречия внутри БКП. Они арестовали наших незаменимых специалистов, как например мастера-литографа Георги Христова— одних бросили в лагеря, других держали под арестом— и занимались настоящим саботажем. До сих пор я вздрагиваю, вспоминая, как сорвался с оси отвинченных чьей-то рукой огромный маховик большой литографической машины, и пролети он над 40 рабочими на несколько сантиметров ниже, цех превратился бы в бойню. Был и другой невероятный случай, когда районная госбезопасность решила устроить аресты в самый рещающий для нас рабочий день. Тогда Маня проявила храбрость, которой я восхищаюсь и поныне: семерым фабричным охранникам она приказала открыть огонь, если люди МВД попытаются проникнуть на фабрику. В конце концов она победила. Маня редкостно сочетала в себе коммунистический фанатизм и идеализм, что на мой взгляд делало её привлекательной фигурой. В то время, когда страна трещала по швам от кампанейщины и всемозможных чисток, она вполне инстинктивно знала, что предприятию важнее всего именно производство, и что на нём многие т. наз. «враги» полезнее «своих» лентяев. Маня также принадлежала к меньшинству партийцев, не пользовавшихся служебным положением для личных благ. Годы спустя среди всеобщей коррупции партийной аристократии я вспоминал Манин одинокий остовок старомодной честности.
Расхаживая по своему кабинету, она прочла мне первую лекцию об индустриальной жизни:
«Во-первых,— сказала она— забудь, что ты учил по книжками и что пишут в газетах. Правда, что мы— рабочая власть, но ты никогда не позволяй рабочим пересекать черту между нами и ими. Держись на расстоянии и никогда не позволяй им даже думать, что они равны тебе. Те, кто лучше всех работают на фабрике— не наши, а враги. Они это знают, и их единственный способ оправдаться— ударный труд. Старайся это использовать!...»
Врагами были специалисты, которых она с помощью мужа вытащила из лагерей и тюрем, куда они были бессмысленно брошены милицией. Самый лучший литограф в стране пришёл к нам из концлагеря; самый лучший химик Пыстраков тоже был доставлен из Белене; главный мастер металлообрабатывающего цеха прежде был царским фельдфебелем. В самом тяжелом положении врага был главный инженер Христов, который дипломировался в Германии, и теперь ему приходилось работать по 18 часов в сутки, доказывая, что они не враг. Вопреки всему Маня никогда ему не верила, что гробило ему нервную систему. Я думаю, что она довольно ожесточилась врагоманией и даже горькие удары, нанесённые партийцами по предприятию не смягчили её отношения к некоторым людям. За этими врагами всё время следили. Директор пользовалась целой системой информационной, разведывательной службы. В то время каждому руководителю предприятя полагалась сеть доносчиков. Я бын неприятно удивлён, когда спустя несколько дней директор дала мне понять, что она знает всё, что я по разным поводам сказал рабочим. Беда в том, что много раз доносчики искажали сведения в угоду своим личным амбициям. И в довершение всего доносы копились в папках досье отдела кадров. Позже, когда мне известное время пришлось исполнять обязанности директора, я изумился, когда на утреннюю планёрку ко мне явились информаторы и рутинно принялись докладывать мне о поведении всех, от начальства до последнего рабочего, и сведения часто бывали очень интимного свойства. Это было какое-то узаконенное тайное сплетничество, в котором политическую составляющую теснили любовные аферы, семейные драмы и денежные вопросы. Как и на многих других, на нашем предприятиии руководство по собственному праву вмешивалось в частную жизнь рабочих. И не только. От руководства во многой степени зависели браки и разводы. Десять лет спустя, будучи в гостях у инженера Сейменлийски, директора шахты «Черно море», я присутствовал во время сцены, которую впоследствии описал. Оказалось, что самый видный ударник шахты, один турок, бросил свою жену с детьми и по любви сошёлся с женщиной, тоже оставившей семью с детьми. Сейменлийски прикзал рабочему немедленно вернуться ко своей жене или покинуть предприятие. Рабочий трогательно постарался объяснить начальнику, что это не прихоть, а настоящая, от всего сердца любовь. «Товарищ директор, разве ты ни разу не любил?» — спросил турок. «Нет, не любил!— раскричался Сейменлийски. — Вернись ко своей жене, или я тебя выгоню!» Думаю, что рабочий увилился. Другой директор из нашего объединения доказывал мне, что шпионская сеть необходима, ведь она служит не ему, а работе. «В государстве есть разведка?— спросил он меня. —Есть! Тогда почему мне быть без шпионов?! Моё предприятие— моё государство!»
А ещё в те дни я усвоил и другое неписаное правило. «Не важно, сделал ти ты дело, важно об этом отчитаться!» Это правило вызывало всевозможное производственное жульничество, вершиной которого были отчёты о якобы проделанной работе. Ради отчётов о значительном перевыполнении, производственные планы сознательно занижались. Отчётный аппарат нашего предприятия невероятно раздулся только ради борьбы с этой хитростью. При всём при том, имея немного меньшее производство, бывший собственник нашей фабрики Исакович-Леви нанимал одного-единственного сотрудника в качестве счетовода, кассира и отчётчика. А наша бухгалтерия насчитывала 24 души. Весь непроизводственный персонал Исаковича-Леви включал в себя семерых сотрудников, с кладовщиками. Наш насчитывал более 70 особ. Национализированная промышленность стала джунглями бюрократии, в которых на спине рабочего сидела дюжина контролёров, так или иначе присматривающих за его трудом. Но наша бюракратия означала не организацию, а именно напротив— полную дезорганизацию людей, не смевших и не желавших нести малейшей ответственности.
Для оправдания самых смешных мелочей писались объяснительные, устраивались долгие переписки, как говорится, из-за кило гвоздей. Неприятнее всего мне вспоминать бесконечные заседания. Мы заседали постоянно, и по всем поводам, в сущности ничего не решая. Эти собрания отвлекали от производства начальников и мастеров настолько, что работа шла через пень колоду. Весь смысл заседаний состоял в перекладывании ответственности, которой мы чурались как черти ладана. Был у меня один коллега-инженер, которого вспоминаю с постоянной толстой книгой подмышкой. Свои поручения он старательно записывал в книгу и подавал её начальнику: «А теперь подпиши то, что ты мне поручил», — после чего он подносил книгу соответствующему рабочему :«А теперь распишись в том, что я тебе поручил». Теперь это может выглядеть смешным, но в то время каждому необходимо было беречься, ведь по завершении искоренения политической оппозиции началась кампания против экономических врагов и саботажников.
С точки зрения современной технологии работали мы непростительно примитивно. Творческая инициатива инженеров и техников изначально была парализована полным отсутствием поощрения и нежеланием рисковать. Ахиллесовой пятой нашей производственной структуры была формальная и нецелесообразная система оплаты труда. Согласно кодекса оклады инженерно-технических работников более, чем на 6 процентов не могли превышать среднюю зарплату рабочих. При таком положении почти все инженеры получали значительно меньше рабочих: «Как нам платят, так мы и работаем». Впоследствии у нас много раз пытались решить это вопрос, но и поныне он остаётся нерешённым. В общем, хорошая работа никогда не поощрялась как следовало. Званий ударников и награды, которые мы раздавали, часто несправедливые, явно не вызывали серьёзного интереса на производстве. А если к этому добавить изначально низкую квалификацию рабочей массы, то станет ясно, что объективно наше производство не выдерживало никакого сравнения с бывшим капиталистическим предприятием. Качество нашей продукции было ужасно низким. Мы полнили рынок ваксой, которая чуть ли не жгла обувь. Старые мастера с возмущением говорили мне, что Исакович-Леви никогда бы не позволил себе такого. Многие из них с самыми лучшими чувствами вспоминали время до национализации фабрики. Более того, они было подписали коллективную петицию с требованием ленационализировать «Победу». Но мы продолжали существовать, продолжали производить, поскольку не имени никакой конкуренции. Плохая или хорошая, «Победа» оставалась монополистом в стране.
Пусть и мала была наша фабрика, но она в высшей степени отражала жизнь всего нашего общества, мораль и законы действительности. Характеры некоторых людей, с которыми я работал, были типичными для того времени.
* * *
Как и теперь, тогда газеты твердили фразу Максима Горького «Человек, это звучит гордо!» Не знаю, как в точности звучала фраза Горького, но мой личный опыт и наблюдения могут сказать, что она ничего не значила для власти как на моей родине, так и в его стране. Но если в России полное пренебрежение обыкновенным человеком имеет глубокие исторические корни, то в Болгарии даже во время беспросветного турецкого ига, даже презрительная кличка «гяур» содержалаизветсное признание личности. Весь наш народный эпос ярко демонстрирует уважение к отдельному человеческому существу. Вспомнив наши пословицы и поговорки, вы убедитесь, насколько сильно было развито это демократическое и толерантное отношение даже к ненавидимым врагам: «И его мать рожала», «и он душу носит». До прихода коммунистов во власть у нас никогда не было жестокой экслуатации ни селян, ни рабочих, поскольку у нас не было ни класса капиталистов, ни пролетариата. Все болгары, мы были так или иначе селянами или же прямыми потомками их. И может быть характер нашего селянина, благодаря близости к природе, к земному, к родным и знакомым, внушил ему это сознательную толерантность и уважение к человеку. Чьё-то страдание, бедствие или смерть всегда вызывали глубокое волнение и сочувствие у нашего настоящего болгарина.
Увы, коммунистическая партия, будучи идеологически противопоставлена обыкновенному человеку, постаралась превратить его, всесторонне развитое и гордое существо, в марионетку, создала атмосферу брутальнейшего пренебрежения и непочтения к отдельной человеческой душе. Всей своей политикой от прихода ко власти и поныне коммунистическая партия неуклонно следует принципу: " Человек это лишь средство в борьбе, а сам по себе он ничего не сто`ит". Именно согласно этому принципу Сталин и Тимошенко в первые дни войны приказывали кавалерийскому корпусу атаковать немецкую танковую дивизию. Я сам видел документальные кадры этого безумия, когда конники с саблями атакуют танки, чтобы затем быть поголовно уничтоженными.
В общем и целом отношение коммунистической партии к болгарскому рабочему напоминало эту битву— сабли против танков. Поскольку в т. наз. чёрном буржуазном и фашистском прошлом рабочие через свои профсоюзы смогли принять закон, запрещавший аккордную систему оплаты труда, что теперь называется «нормой». Рабочие деятели вовремя догадались, что погоня за нормой ради заработка приводит тружеников к преждевременному изнурению и болезням. Большим завоеванием болгарских рабочих этот закон считали даже коммунисты. Но когда после войны они захватили власть, это не помешало им ввести точно обратную, советскую антирабочую и античеловеческую практику нормирования труда. Ради невиданной экспуатации рабочих на всех предприятиях было созданы нормировочные отделы, и соответсвенно появились специалисты-нормировщики. Рабочему установили мизерные расценки, чтобы заставить его гнать нормы. То есть, волей-неволей ради прибавки к заработку он стремился выполнять и перевыполнять норму. Но она не была постоянна. Каждое её перевыполнение на 10 и более процентов было сигналом к её пересмотру в сторону увеличения. Такие образом физически сильные и расторопные рабочие становились убийцами тех, кто был слабее и нерасторопнее их, поскольку, стремясь заработать немного больше денег, сильные провоцировали введение новых норм, которые и во сне не могли выполнить слабые, что их обрекало на бедность. Впоследствии множество руководителей предприятий по собственной инициативе, чтобы ликвидировать эту жестокую несправедливость, формировали смешанные бригады, чтобы в перевыполнении нормы отчитывались все. Во многих случаях, где нормировщик был человечен (как на нашей фабрике), прибегали к отчётным, чтобы заплатить положенное рекодсменам, не фиксируя их перевыполнение на бумаге. Надо сказать, что наше техническое руководство, все инженеры и техники очень сочувствовали каждому рабочему и шли на всяческие ухищрения в их пользу: мы сдерживали рост норм и повышали разряды труженикам, особенно при пуске новых производственных линий. Но государственная политика тотальной эксплуатации рабочих оставалась неизменной. Как сказал один из наших заместителей министров: «Гони его норму, а его бей по пяткам— и ты увидишь, что он побежит за ней!»
Итак, в голоде и бедности люди боролись за каждый левчик. Большинство рабочих приходило к нам прямо из села, с чистого, природного воздуха. И они, попадая в нашу химическую варильню, вдыхая терпентин и всевозможные вредные газы, заболевали туберкулёзом. Правда, у нас была хорошая медицинская служба и действенное диспансерное лечение, но какой смысл был в обнаружении закономерных каверн в лёгких и в последующей оплате долгих лет лечения? Я сам видел рабочих, словно сросшихся с машинами. Мне достаточно вспомнить двоих наших прессовщиц — Надку и Данче, — которые достигли такой физической автоматизации, что выполняти около 20 тысяч ударов за восьмичасовую смену, чем далеко превысили все мировые рекорды. (Нормальная выработка составляла 8 тысяч ударов за восемь часов.) Надо сказать, что никакой самый фантастический цирковой номер не впечатлял меня, как те руки, безостановочно клавшие под пресс ламариновые заготовки.
Один из моих рабочих сошёл с ума. Новичок на фабрике, он не смог выдержать работы и попытался покончить с собой. Затем в психиатрической больнице он повторил самоубийство и заявлял всем, что не хочет жить. Я проведал его, а он, кроткий и чуть улыбчивый, попросил меня помочь ему вернуться домой, чтобы спокойно умереть. Он пристально посмотрел на меня и сказал испугавшим меня, помню это поныне, тоном: «Нет распоряжения жить, товарищ Марков! Нет распоряжения жить».
Я подумал, что он был вполне прав. Было приказано работать, служить, жертвовать собой, страдать и умирать. Но воистину не было распоряжения жить. У жизни отняли всякую красоту, возвышенность и чувства. Отнишение партии к коровам, овцам и к людями в сущности было одинаковым. В военное время люди для неё были пушечным мясом, а в мирное— рабочим скотом.
У нас не было профсоюза, который бы защищал интересы рабочих. Профсоюзная организация служила именно обратному, она благословляла гнёт и бесправие рабочих. Председатель заводской профсоюзной организации избирался формально, а по сути был назначаем директором. То же касалось и патрийного секретаря. По крайней мере в моей правктике эти два общественных деятеля всегда избирались директором, который этим предохранялся от возможных конфликтов и неприятностей. Профсоюзное руководство пользовалось правом голоса при раздаче наград, тратило часть директорского фонда на увеселительные пероприяти и распределяло путёвки в ведомственные санатории. Позьзуясь этим, профсоюз николько не щанимался двумя главными вопросами: условиями труда и зарплатой. Цетнтральный совет профсоюзов являлся синекурной организацией, куда отправлялись дослуживать заслуженные, но неспособные к другой работе работе товарищи. Я не знаю ни одного случая защиты профсоюзом интересов рабочих, а будучи затем членом Союза писателей, ни разу не слышал, чтобы он боролся за интересы хотя бы одного литератора. На производстве это давало право руководству предприятия нарушать, когда ему было нужно, даже Кодекс законов о труде. Когда у нас случалось невыполнение плана, нам приходилось навязывать рабочим сверхурочный труд, который не учитывался и не оплачивался. При таком бесправии рабочие мстили своим формальным отношением к предприятию и к своему труду. Насилие нормировки уничтожило сознательное отношение к производственному процессу. Когда с силу различных причин труженик становился разнорабочим, т.е. ему не полагалась норма, тогда и чёрт не мог заставить его исполнять надлежащие ему обязанности. «Как нам платят, так мы и работаем». Ради искусственного поддержания интереса к труду непрестанно устраивались различные соревнования, цеха, участки и бригады подписывали торжественные обещания и клялись выполнить и перевыполнить свой план. Это повторялось по нескольку раз в год —и людям надоедала показуха, а апатия настигала даже энтузиастов наград. Характеризуя отношения обычного болгарского беспартийного рабочего к производству, я скажу, что 90 процентов рабочего времени истекало под знаком апатии.
И вопреки этому с потом и му`кой шло. На каждом предприятии было несколько душ, знавших и любивших своё дело, и находивших смысл жизни в труде. В основном они были старыми рабочие или бывшими специалистами, знавшими толк в ремесле. В основном народные умельцы и самоучки, они вседа удивляли меня своей сметливостью, эстетическим совершенством труда и пониманием самых современных технологических процессов. Наши мастера, бай Иван, бай Илия, бай Георги и другие, служили образцом добросовестного отношения к работе. Один из них сказал мне: «Пусть наше государство рассталось со своей совестью, я свою не брошу».
Они приходили на смену первыми, до гудка начинали работу, а уходили последними. Хоть мы оскорбляли и унижали их, они оставались собранными и деловитыми, их рабочие места славились порядком и чистотой, мастера никогда не поступались каством в угоду плану. Думая о самом лучшем в Болгарии, я вспоминаю их руки— мозолистые, в шрамах, без пальцев и суставов. они были опорой нашей фабрики. Безо всех можно обойтись, а без них — нет.
И насколько же отличались от них новые рабочие. Отравленные личной безответственностью, они безответственно относились к труду и государственному имуществу. Для них труд был барщиной, они чувствовали себя жертвами, ненавидели своё дело, ненаивдели рабочее место, презирали фабрику. Очень немногие из них испытывали любовь к профессии и желали постичь её тонкости. Если старый мастер, воспитанный в прежней Болгарии, гордился своими знаниями и умениями, то новые рабочие были жертвами жизни одним днём, или как говорил один мой драгалевский сосед: " Они гонят, словно этот мир кончится завтра!"
Напрасно устраивали мы курсы повышения и смены квалификации, квалификационные экзамены, прикрепляли молодых людей к старым мастерам с тем, чтобы молодёжь наследовала их навыки. Результаты были посредственные. Однажды министр лёгкой промышленности спросил меня, чего недостаёт новым рабочим. Я сказал ему :«Страсти!» Не знаю, был ли понят мой ответ. Наши люди отличались прохладным, бесстрастным отшинением ко своей работе. Она не волновала, не интересовала их. Столько раз мне было в глаза сказано: «Я не хочу работы, дай мне службу!»
Я нарочно выделяю различие между двумя типами рабочих, старыми и новыми, чтобы противопоставить трудовую мораль различных миров, которые столь ярко проявлялись в цехах фабрики «Победа». И те, и другие вышли из одного народа, с одними традициями, но были такими разными. С течением времени фабрика разрасталась, её производственные мощности значительно расширялись, она обзавелась новыми машинами и современной технологией, но я не думаю, что отношение к труду на ней значительно изменилось. Позже и на других предприятиях я встречал то же. И это было не только на промышленном производстве, а и повсюду. Работа за ломаный грош, только для отчёта и отбытия смены— то же было и в земледелии, и в торговле, и в учебных заведениях, и в администрации, даже искусстве и в литературе.
перевод с болгарского Айдына Тарика
