Георги Марков, «Санаторий д-ра Господова». Повесть. Отрывок второй
Он выглядел человеком, который говорит между прочим, а думает о чём-то более серьёзном.
Горбатый, уставший стоять за занавесью, уже не мог терпеть. Он был уверен, что его «отмщение» произведёт невероятный эффект-- и отчаялся хладнокоровием, вызванным крестами. Он отдёрнул занавес и, ухмыляясь, вызывающе явился публике.
— Ну как, братва?— голос его неврастенично затрепетал. — Понравились вам образчики? Мне с руки, а? Теперь видите, я умею их сколачивать! Коли угодно, могу их дёгтем пропитать— сто лет над вами проторчат, памятники! Вы смейтесь-ка!
Философ дрогнул с неприязнью. Учитель смотрел на забавника с праздным любопытством. Доктор сочувственно улыбался. А Акрабов строго посмотрел на него сверху вниз и неожиданно рассмеялся:
— Боже мой, Симчо, ты вылитый дурак! Другой марусит его жену, а он нам вымещает!
— Ты не прав, Симчо,— покровительственно сказал Доктор. — Мы только хотьм открыть тебе глаза, чтоб ты знал! Вопрос не в одной твоей жене…
—Замолкните, а то… — Горбатый взглядом поискал какой-нибудь твёрдый предмет.
Доктор встал, подошёл к нему и попытался схватить его под руку.
— Слушай, Симчо, — сказал он, лукаво улыбаясь и подмигивая остальным, —сядь-ка здесь… мы свои люди, тебе не на тчо сердиться… вопрос был совсем простым… Согласен ли ты с тем, что кто из нас последний останется, тот и заменит тебя твоей жене?!
— Верное дело!— воскликнул Акрабов.
— В этом нет ничего… грех такую ладную жену… —продолжил Доктор. — Ты не слышал об узнике, который поручил другу своему, когда тот выйдет из тюрьмы, позаботиться о своей жене?..
— Что друг из сказки, что мы… — поддакнул ему Акрабов.
— Ты себе думаешь, что она вот сидит и дожидается тебя?— вдруг вмешался Учитель.
Горбатый не знал, что ответить. Он поморгал, а затем взруг взорвался:
— Гадкие выродки!— крикнул он. — Моя жена не такая, как ваши шлюхи!
Доктор присвистнул.
— А какая она?— Акрабов осклабился и сделал неприличный жест.
Горбатый разъярился:
— Если ещё раз… я схвачу за бороду и поколочу вас!— прокричал он, толкнул стул с дороги и вышел вон, хлопнув дверью.
Доктор и Акрабов рассмеялись. Внезапно Горбатый вернулся, стал в притолоке и крикнул:
— Нет! Никаких крестов! Забью вам по одной дубине, и имён ваших не останется, и никто не помянет вас на этом свете! И на том вас не рпимут, мерзавцы!
Они продолжали смеяться. Только Философ невозмутимо созерцал огоньки в камине.
— Смейтесь! Скоро я увижу, как вам загорчит, и тогда скажу вам, кто унаследует мою жену!— Горбатый вышел из себя, снова хлопнул дверью— стёкла едва не посыпались— и, злясь и задыхаясь, побежал коридором.
Наступила неловкая пауза. Играли пламешки в камине. Играли и их отблески по стенам.
—Он одной ночью возьмёт да и заколет нас!— полушутя сказал Акрабов.
Доктор достал сигарету и закурил.
— Берегись,— сказал он крепышу. — Если что, верно, он начнёт с тебя!
— Конечно, — ответил ему Акрабов. — Тебя не во что колоть! Ты сам себя приколол так, что ещё немного— и ты перестанешь крякать о том и сём!
Доктор снова присвистнул, вызывающе посмотрев на всех блестящим своими глазами.
— Погасите сигарету!— неожиданно обратился к нему Философ. — Всё же тут лечебное заведение!
Речь его была тиха и категорична, с едва заметным чужим акцентом. Он много лет провёл во Франции. Это было заментно во всём его внешнем облике.
— Роботы кашляют?— спросил его Доктор.
— Пусть вы себя не бережёте, пощадите других!
Доктор вспыхнул. Он только и ждал этого, то ли был пьян.
— И как прикажете щадить вас? Выздоровеете, неужели? Я не знаю никого выздоровевшего в этом заведении. Правда, коллега?!— он ткнул сигарету в нос бронзового бюста. Голова основателя санатория, доктора Гоподова-стершего слегка задымела.
— Вы досаждаете нам!— сказал Философ.
— А всё же ты мне разннообразишь жизнь так, что я, честное слово, бывает, путаю тебя с этим бронзовым идиотом!— немедленно ответил доктор и выдернул погасшую сигарету из ноздри д-ра Господова старшего. Затем сел, он откинулся назад, вперил глаза в живучие пламешки в камине и сказал: «Я хочу делать все, что приходит мне на ум, хочу говорить до онемения, хочу смотреть и слушать, пока ослепну и оглохну! Хочу иметь все возможные и противоположные мнения, говорить одно, а делать другое, выдумывать законы и принципы— и оплёвывать их, хочу быть всевозможным, эти всего-ничего сорок семь дней! Всевозможных! Хочу быть всем и вся, но не философом, ведь осталось лишь сорок семь дней! Если смогу не спать, быть бодрым, безумно бодрым, то затем всё потеряет свою значимость, придёт усталость и жажда, желание...»
Акрабов громогласно рассмеялся.
— Доктор,— сказал он,— да ты нам словно ученикам долбишь!
— В Государственной туберкулёзной больнице,— отозвался Учитель, — один такой растворил себе веки лейкопластырем, чтоб не закрывались, и говорил, что его время удвоено!
Доктор не ответил.
Философ смотрел на него с ироническим любопытством, может быть, желая сказато что-то, но промолчал. А Учитель рисования добавил: «Если и завтра не получу денег, мне придётся уйти».
Они мигом смолкли. Уже устало прыгали отблески по стенам. За окнами темнело.
Внезапно за остеклённой дверью, в коридоре показалась тень санитара. Немой двигался медленно, своей характерной походкой, и почти бесшумно отворил дверь, и ввалился в холл— сущий призрак в полумраке. Те четверо сразу всполошились и посмотрели на близящегося санитара. Первым опомнился Доктор.
— Ходи по-человечески, скотина!— воскликнул он.
— Тебе доставляет удовольствие пугать нас!— Учитель рисования весь дрожал. — Твой коронный номер!
— Убирайся побыстрее!— крикнул ему Акрабов. — Вали дрова и дёргай отсель!
— Мы пока живы!— трагическим тоном сказал Учитель. Немой и виду не подал. Он будто насмешливо повёл глазами, обернулся и медленно, колыша своим длинным белым балахоном, исчез в коридоре.
— Как увижу его,— сказал Доктор, — мне хочется убраться отсюда к Антону! Этот тип, бывший управляющий, нарочно его взял!
— А ну-ка позовём его!— неожиданно откликнулся Философ.
— Тот саменький и придёт, господин Философ, — со сдержанной иронией изрёк Акрабов. —Незачем тебе звать его! Знаете, господа, все мы в душе согласны с тем, что Немой— что-то вроде судьбы.
— Судьба и глухая, и слепая, и тупая!— огрызнулся Доктор.
Cнова настала тишина. Слышался только треск угольев. Бывали такие долгие часы, когда они вшестером переглядывались и не знали, что им говорить, что делать. Ничто не мучило их настолько, как сознание ожидания.
Учитель ненавидел тишину больше других.
— Знал бы я, что попаду в такой санаторий,— сказал он, — лежал бы у себя дома!
— А ты нарисуй дом! —немедленно заметил Доктор. — У кого из нас есть дом?
— О-хо! —оживился Акрабов. — Какая усадьбя у меня! — Он это говорил уже раз сто. — Такой вы ещё не видели! Самая красивая в селе, и в околице тоже. Приходили снимать её для выставки,—она называлась «Благоденствие Болгарии“,— восемь комнат...
— … погреб ханский… — Доктор продолжил заученный текст.
— …я не прочь открыть у себя санаторий — сумасшедшие деньги свои сэкономили бы… — продолжил Учитель, тоже знавший наизусть расказ землевладельца.
— Так и есть!— невозмутимо поддакнул Акрабов. — Иногда чудится, может, мне всё это приснилось?!
Учитель захотел снова сказать, какая подлая и гадкая была его бывшая жена— изменила ему во время развода и оставила без ничего, а братья его ещё подлее— они привели его сюда и не платят за постой, но почувствовал, что уже многажды говаривал это, и уже столько раз эти трое ему отвечали приблизительно одно и то же. Акрабов сочувственно улыбался и говорил, что все люди— подлецы, что человек сроду подл, что и честность тоже— подлость, хитрейшая подлость. Важнее всего одно единственное, говорил по этому поводу Акрабов --провести жизнь свою хорошо, приятно и с удовольствием, а всё иное суть пустяки— и лишь в этом Учитель сглупил. Доктор издевался над ним, мол, он тянет болезнь, и нет, чтобы отравиться или броситься с террасы, и не ждать, пока ему вышлют денег. Не всё ли равно, когда отдашь концы, говорил ему Доктор и твердил, что сам скоро бросится с террасы. Он назначил себе срок в сорок семь дней, и честно отсчитывал их. Но самым страшным был Философ. „Знаете ли,— говорил он мерным своим, безразличным голосом, — вы до смерти ждёте сочувствия, всю жизнь провели во своём любимейшем состоянии самосожаления“. Учителю тогда захотелось ударить его. Позже они повторяли ему то же с вариациями. Единственным постаравшимся понять и признать его страдание был Горбатый. Но Учителю сразу стало обидно оттого, что именно горбатый древодел в дальнейшем будет его утешителем…
— Педро снова наклюкался,— сказал Акрабов, глядя на свои часы.
— Этому лучше всего!— завистливо поддакнул Учитель. — Он едва ли понимает, что творится...
— Управляющий нарочно ему суёт бутылки, — продолжил Акрабов, — так он скорее откинется! Ведь испанка заплатила за год вперёд, уехала и не вернётся за сдачей! Так всегда, когда проплачиваешь! Это не санаторий, а морильня, морильня, заколачивание денег на людских муках!
— Хорошо, что твои чемоданы набиты радостями людскими!— бросил ему Доктор.
Испанкой была мать шестого больного, которого звали Педро. Его отец-болгарин умер, а мать владела труппой варьете, гастролировавшей на Ближнем Востоке.
Акрабов, уже привыкший к язвительности Доктора, отрыл рот, чтобы ответить ему, но в это время послышалась пулемётная пальба, продолжительная и сильная.
Вчетвером они переглянулись. Даже раскинувшийся, дремавший в кресле Философ поднял голову.
— И сегодня! — сказал Доктор.
— На этот раз совсем близко!— вслушивался Учитель.
— А вы с утра не видели, сколько полиции вышло в облаву?— сказал Акрабов. — В этот раз их перебьют как уток! Охотничья дружина.
Стрельба стихла.
— Эти лесовики сумасшедшие!— сказал Учитель. — На что они руку подняли, спрашивается?
— А хоть бы знали, на что, разве их это согреет?!— улыбнулся Акрабов.
Доктор не мог терпеть эту самодовольную улыбку, да и самого Акрабова, этакого „чесночного простака“, отчего выпалил:
— Может и согреет! Русские вступают в Румынию! Вчера началась битва у Ясс!
— Хорошее дело!— ответил землевладелец. — Ну да, придут русские— и наступит рай на земле! Скажут им „на, лежите и ешьте“! Кто сегодня пролетарий? Ленивый, негодный, тупой! Кто коммунист? Кто не хочет работать, а хочет жить за счёт спопосбных людей!
— Хочешь сказать, таких как ты?!— подхватил Доктор.
— Конечно! Мне же ничего не дарили, я ничего не крал, не лгал...
Вдруг Доктор рассмеялся. Акрабов с недоумением посмотрел на него.
— Ты мне ещё рассказываешь!— выкрикнул он сквозь смех, наклонился к Акрабову и тихо сказал ему. — Неплохо бы тебе поторопиться с гробом, ведь русские уже у Ясс, а через месяц-два я их увижу у двери...
Смущение Акрабова длилось всего секунду. Несколько дней назад Доктор тем же уколол его.
—Я могу и дождаться,— сказал он со злобной решимостью. — А ты их верно не увидишь!
Снова раздались выстрелы, на этот раз— дальше. Больные снова вслушались.
— Надо быть последним дураком, чтобы жертвовать собой за нечто, не имеющее ничего общего с телом!— отозвался Учитель. — Всё равно, за что! Коммунизм? Что будет, если придёт коммунизм? Утчерждают, что поколения станут счастливыми! Вот как, счастливыми?! Довольно того, что черви изгрызут тебя, и во второй раз ты не появишься на этом свете! Зачем ты тогда родился?
— А вот ты знаешь, зачем родился?! — бросил Доктор. — Всё это, и чахотка, есть при коммунизме; все болеют своими хворями… не так ли, господин Философ? Какой-нибудь марсианин упал бы со смеху!
Философ ответил сразу. Голос его был совсем машинальным:
— Отковенно сказать, мне всё равно, на чьей территории я буду похоронен, на коммунистической или на капиталистической!
Огонь в камине догорал. За окнами почти совсем стемнело. Шумел тихий дождь. Учитель подумал, что лучше всего ему уйти, принять снотворное и лечь. Он ещё не мог свыкнуться со мыслью о своём уходе. Отсюда— на станцию, и на вокзал в Софии, в пустом, разрушенном городе— а затем? Всё ему казалось, что пока он на ногах, есть какая-то надежда. Может быть, этот Акрабов или Доктор, который выиграл миллион в государственную лотерею. Эти внезапные везунчики самые ужасные. Учитель тронулся к двери— и вернулся. Тишина истязала его.
— Завтра воскресенье!— сказал он.
— Может быть, госпожа акушерка придёт!— Доктор взглянул на свою постоянную мишень, на Акрабова.
Землевладелец пошевелился.
— Нет её,— сказал он.— Уже два месяца не является, как ушла…
В санатории не было женщин. Единственного Акрабова по воскресеньям посещала одна крупная, усатая акушерка, которая заходила прямо в его палату. Ей известное время предшествовали эвакуированные дамы. Остальные ему завидовали, но не знали, как их устраивают эти дела. А все были моложе его.
— …но на следующей неделе может и вернётся...
— Сколько вы ей платите за визит?— спросил Доктор.
— Сколько надо!— бросил Акрабов. — Даром я никогда ничего не взял!
— С вашими миллионами и гаремом можно обзавестись!— сказал Учитель.
Он стоял между ними двумя жалобно улыбающийся, настоящий попрошайка.
— Кто тебе мешает зарабатывать деньги?! Я говорил тебе: нарисуй меня— и готово!— обратился к нему Акрабов.
Учитель состроил болезненную гримасу:
—Чтоб ты мне заплатил как проститутке?!
— Нарисуй его, какой он есть, настоящим!— изрёк Доктор и оборотился к Учителю. — И я тебе заплачу как Рембрандту!
— У меня есть свои принципы!— глухо сказал Учитель, желая им выкрикнуть, что он большой художник — он знал это, и чувствовал, и не писал именно потому, что он великий.
— Но у тебя нет своих чемоданов!— заметил Доктор.
перевод с болгарского Айдына Тарика
Обсудить у себя
0
Горбатый, уставший стоять за занавесью, уже не мог терпеть. Он был уверен, что его «отмщение» произведёт невероятный эффект-- и отчаялся хладнокоровием, вызванным крестами. Он отдёрнул занавес и, ухмыляясь, вызывающе явился публике.
— Ну как, братва?— голос его неврастенично затрепетал. — Понравились вам образчики? Мне с руки, а? Теперь видите, я умею их сколачивать! Коли угодно, могу их дёгтем пропитать— сто лет над вами проторчат, памятники! Вы смейтесь-ка!
Философ дрогнул с неприязнью. Учитель смотрел на забавника с праздным любопытством. Доктор сочувственно улыбался. А Акрабов строго посмотрел на него сверху вниз и неожиданно рассмеялся:
— Боже мой, Симчо, ты вылитый дурак! Другой марусит его жену, а он нам вымещает!
— Ты не прав, Симчо,— покровительственно сказал Доктор. — Мы только хотьм открыть тебе глаза, чтоб ты знал! Вопрос не в одной твоей жене…
—Замолкните, а то… — Горбатый взглядом поискал какой-нибудь твёрдый предмет.
Доктор встал, подошёл к нему и попытался схватить его под руку.
— Слушай, Симчо, — сказал он, лукаво улыбаясь и подмигивая остальным, —сядь-ка здесь… мы свои люди, тебе не на тчо сердиться… вопрос был совсем простым… Согласен ли ты с тем, что кто из нас последний останется, тот и заменит тебя твоей жене?!
— Верное дело!— воскликнул Акрабов.
— В этом нет ничего… грех такую ладную жену… —продолжил Доктор. — Ты не слышал об узнике, который поручил другу своему, когда тот выйдет из тюрьмы, позаботиться о своей жене?..
— Что друг из сказки, что мы… — поддакнул ему Акрабов.
— Ты себе думаешь, что она вот сидит и дожидается тебя?— вдруг вмешался Учитель.
Горбатый не знал, что ответить. Он поморгал, а затем взруг взорвался:
— Гадкие выродки!— крикнул он. — Моя жена не такая, как ваши шлюхи!
Доктор присвистнул.
— А какая она?— Акрабов осклабился и сделал неприличный жест.
Горбатый разъярился:
— Если ещё раз… я схвачу за бороду и поколочу вас!— прокричал он, толкнул стул с дороги и вышел вон, хлопнув дверью.
Доктор и Акрабов рассмеялись. Внезапно Горбатый вернулся, стал в притолоке и крикнул:
— Нет! Никаких крестов! Забью вам по одной дубине, и имён ваших не останется, и никто не помянет вас на этом свете! И на том вас не рпимут, мерзавцы!
Они продолжали смеяться. Только Философ невозмутимо созерцал огоньки в камине.
— Смейтесь! Скоро я увижу, как вам загорчит, и тогда скажу вам, кто унаследует мою жену!— Горбатый вышел из себя, снова хлопнул дверью— стёкла едва не посыпались— и, злясь и задыхаясь, побежал коридором.
Наступила неловкая пауза. Играли пламешки в камине. Играли и их отблески по стенам.
—Он одной ночью возьмёт да и заколет нас!— полушутя сказал Акрабов.
Доктор достал сигарету и закурил.
— Берегись,— сказал он крепышу. — Если что, верно, он начнёт с тебя!
— Конечно, — ответил ему Акрабов. — Тебя не во что колоть! Ты сам себя приколол так, что ещё немного— и ты перестанешь крякать о том и сём!
Доктор снова присвистнул, вызывающе посмотрев на всех блестящим своими глазами.
— Погасите сигарету!— неожиданно обратился к нему Философ. — Всё же тут лечебное заведение!
Речь его была тиха и категорична, с едва заметным чужим акцентом. Он много лет провёл во Франции. Это было заментно во всём его внешнем облике.
— Роботы кашляют?— спросил его Доктор.
— Пусть вы себя не бережёте, пощадите других!
Доктор вспыхнул. Он только и ждал этого, то ли был пьян.
— И как прикажете щадить вас? Выздоровеете, неужели? Я не знаю никого выздоровевшего в этом заведении. Правда, коллега?!— он ткнул сигарету в нос бронзового бюста. Голова основателя санатория, доктора Гоподова-стершего слегка задымела.
— Вы досаждаете нам!— сказал Философ.
— А всё же ты мне разннообразишь жизнь так, что я, честное слово, бывает, путаю тебя с этим бронзовым идиотом!— немедленно ответил доктор и выдернул погасшую сигарету из ноздри д-ра Господова старшего. Затем сел, он откинулся назад, вперил глаза в живучие пламешки в камине и сказал: «Я хочу делать все, что приходит мне на ум, хочу говорить до онемения, хочу смотреть и слушать, пока ослепну и оглохну! Хочу иметь все возможные и противоположные мнения, говорить одно, а делать другое, выдумывать законы и принципы— и оплёвывать их, хочу быть всевозможным, эти всего-ничего сорок семь дней! Всевозможных! Хочу быть всем и вся, но не философом, ведь осталось лишь сорок семь дней! Если смогу не спать, быть бодрым, безумно бодрым, то затем всё потеряет свою значимость, придёт усталость и жажда, желание...»
Акрабов громогласно рассмеялся.
— Доктор,— сказал он,— да ты нам словно ученикам долбишь!
— В Государственной туберкулёзной больнице,— отозвался Учитель, — один такой растворил себе веки лейкопластырем, чтоб не закрывались, и говорил, что его время удвоено!
Доктор не ответил.
Философ смотрел на него с ироническим любопытством, может быть, желая сказато что-то, но промолчал. А Учитель рисования добавил: «Если и завтра не получу денег, мне придётся уйти».
Они мигом смолкли. Уже устало прыгали отблески по стенам. За окнами темнело.
Внезапно за остеклённой дверью, в коридоре показалась тень санитара. Немой двигался медленно, своей характерной походкой, и почти бесшумно отворил дверь, и ввалился в холл— сущий призрак в полумраке. Те четверо сразу всполошились и посмотрели на близящегося санитара. Первым опомнился Доктор.
— Ходи по-человечески, скотина!— воскликнул он.
— Тебе доставляет удовольствие пугать нас!— Учитель рисования весь дрожал. — Твой коронный номер!
— Убирайся побыстрее!— крикнул ему Акрабов. — Вали дрова и дёргай отсель!
— Мы пока живы!— трагическим тоном сказал Учитель. Немой и виду не подал. Он будто насмешливо повёл глазами, обернулся и медленно, колыша своим длинным белым балахоном, исчез в коридоре.
— Как увижу его,— сказал Доктор, — мне хочется убраться отсюда к Антону! Этот тип, бывший управляющий, нарочно его взял!
— А ну-ка позовём его!— неожиданно откликнулся Философ.
— Тот саменький и придёт, господин Философ, — со сдержанной иронией изрёк Акрабов. —Незачем тебе звать его! Знаете, господа, все мы в душе согласны с тем, что Немой— что-то вроде судьбы.
— Судьба и глухая, и слепая, и тупая!— огрызнулся Доктор.
Cнова настала тишина. Слышался только треск угольев. Бывали такие долгие часы, когда они вшестером переглядывались и не знали, что им говорить, что делать. Ничто не мучило их настолько, как сознание ожидания.
Учитель ненавидел тишину больше других.
— Знал бы я, что попаду в такой санаторий,— сказал он, — лежал бы у себя дома!
— А ты нарисуй дом! —немедленно заметил Доктор. — У кого из нас есть дом?
— О-хо! —оживился Акрабов. — Какая усадьбя у меня! — Он это говорил уже раз сто. — Такой вы ещё не видели! Самая красивая в селе, и в околице тоже. Приходили снимать её для выставки,—она называлась «Благоденствие Болгарии“,— восемь комнат...
— … погреб ханский… — Доктор продолжил заученный текст.
— …я не прочь открыть у себя санаторий — сумасшедшие деньги свои сэкономили бы… — продолжил Учитель, тоже знавший наизусть расказ землевладельца.
— Так и есть!— невозмутимо поддакнул Акрабов. — Иногда чудится, может, мне всё это приснилось?!
Учитель захотел снова сказать, какая подлая и гадкая была его бывшая жена— изменила ему во время развода и оставила без ничего, а братья его ещё подлее— они привели его сюда и не платят за постой, но почувствовал, что уже многажды говаривал это, и уже столько раз эти трое ему отвечали приблизительно одно и то же. Акрабов сочувственно улыбался и говорил, что все люди— подлецы, что человек сроду подл, что и честность тоже— подлость, хитрейшая подлость. Важнее всего одно единственное, говорил по этому поводу Акрабов --провести жизнь свою хорошо, приятно и с удовольствием, а всё иное суть пустяки— и лишь в этом Учитель сглупил. Доктор издевался над ним, мол, он тянет болезнь, и нет, чтобы отравиться или броситься с террасы, и не ждать, пока ему вышлют денег. Не всё ли равно, когда отдашь концы, говорил ему Доктор и твердил, что сам скоро бросится с террасы. Он назначил себе срок в сорок семь дней, и честно отсчитывал их. Но самым страшным был Философ. „Знаете ли,— говорил он мерным своим, безразличным голосом, — вы до смерти ждёте сочувствия, всю жизнь провели во своём любимейшем состоянии самосожаления“. Учителю тогда захотелось ударить его. Позже они повторяли ему то же с вариациями. Единственным постаравшимся понять и признать его страдание был Горбатый. Но Учителю сразу стало обидно оттого, что именно горбатый древодел в дальнейшем будет его утешителем…
— Педро снова наклюкался,— сказал Акрабов, глядя на свои часы.
— Этому лучше всего!— завистливо поддакнул Учитель. — Он едва ли понимает, что творится...
— Управляющий нарочно ему суёт бутылки, — продолжил Акрабов, — так он скорее откинется! Ведь испанка заплатила за год вперёд, уехала и не вернётся за сдачей! Так всегда, когда проплачиваешь! Это не санаторий, а морильня, морильня, заколачивание денег на людских муках!
— Хорошо, что твои чемоданы набиты радостями людскими!— бросил ему Доктор.
Испанкой была мать шестого больного, которого звали Педро. Его отец-болгарин умер, а мать владела труппой варьете, гастролировавшей на Ближнем Востоке.
Акрабов, уже привыкший к язвительности Доктора, отрыл рот, чтобы ответить ему, но в это время послышалась пулемётная пальба, продолжительная и сильная.
Вчетвером они переглянулись. Даже раскинувшийся, дремавший в кресле Философ поднял голову.
— И сегодня! — сказал Доктор.
— На этот раз совсем близко!— вслушивался Учитель.
— А вы с утра не видели, сколько полиции вышло в облаву?— сказал Акрабов. — В этот раз их перебьют как уток! Охотничья дружина.
Стрельба стихла.
— Эти лесовики сумасшедшие!— сказал Учитель. — На что они руку подняли, спрашивается?
— А хоть бы знали, на что, разве их это согреет?!— улыбнулся Акрабов.
Доктор не мог терпеть эту самодовольную улыбку, да и самого Акрабова, этакого „чесночного простака“, отчего выпалил:
— Может и согреет! Русские вступают в Румынию! Вчера началась битва у Ясс!
— Хорошее дело!— ответил землевладелец. — Ну да, придут русские— и наступит рай на земле! Скажут им „на, лежите и ешьте“! Кто сегодня пролетарий? Ленивый, негодный, тупой! Кто коммунист? Кто не хочет работать, а хочет жить за счёт спопосбных людей!
— Хочешь сказать, таких как ты?!— подхватил Доктор.
— Конечно! Мне же ничего не дарили, я ничего не крал, не лгал...
Вдруг Доктор рассмеялся. Акрабов с недоумением посмотрел на него.
— Ты мне ещё рассказываешь!— выкрикнул он сквозь смех, наклонился к Акрабову и тихо сказал ему. — Неплохо бы тебе поторопиться с гробом, ведь русские уже у Ясс, а через месяц-два я их увижу у двери...
Смущение Акрабова длилось всего секунду. Несколько дней назад Доктор тем же уколол его.
—Я могу и дождаться,— сказал он со злобной решимостью. — А ты их верно не увидишь!
Снова раздались выстрелы, на этот раз— дальше. Больные снова вслушались.
— Надо быть последним дураком, чтобы жертвовать собой за нечто, не имеющее ничего общего с телом!— отозвался Учитель. — Всё равно, за что! Коммунизм? Что будет, если придёт коммунизм? Утчерждают, что поколения станут счастливыми! Вот как, счастливыми?! Довольно того, что черви изгрызут тебя, и во второй раз ты не появишься на этом свете! Зачем ты тогда родился?
— А вот ты знаешь, зачем родился?! — бросил Доктор. — Всё это, и чахотка, есть при коммунизме; все болеют своими хворями… не так ли, господин Философ? Какой-нибудь марсианин упал бы со смеху!
Философ ответил сразу. Голос его был совсем машинальным:
— Отковенно сказать, мне всё равно, на чьей территории я буду похоронен, на коммунистической или на капиталистической!
Огонь в камине догорал. За окнами почти совсем стемнело. Шумел тихий дождь. Учитель подумал, что лучше всего ему уйти, принять снотворное и лечь. Он ещё не мог свыкнуться со мыслью о своём уходе. Отсюда— на станцию, и на вокзал в Софии, в пустом, разрушенном городе— а затем? Всё ему казалось, что пока он на ногах, есть какая-то надежда. Может быть, этот Акрабов или Доктор, который выиграл миллион в государственную лотерею. Эти внезапные везунчики самые ужасные. Учитель тронулся к двери— и вернулся. Тишина истязала его.
— Завтра воскресенье!— сказал он.
— Может быть, госпожа акушерка придёт!— Доктор взглянул на свою постоянную мишень, на Акрабова.
Землевладелец пошевелился.
— Нет её,— сказал он.— Уже два месяца не является, как ушла…
В санатории не было женщин. Единственного Акрабова по воскресеньям посещала одна крупная, усатая акушерка, которая заходила прямо в его палату. Ей известное время предшествовали эвакуированные дамы. Остальные ему завидовали, но не знали, как их устраивают эти дела. А все были моложе его.
— …но на следующей неделе может и вернётся...
— Сколько вы ей платите за визит?— спросил Доктор.
— Сколько надо!— бросил Акрабов. — Даром я никогда ничего не взял!
— С вашими миллионами и гаремом можно обзавестись!— сказал Учитель.
Он стоял между ними двумя жалобно улыбающийся, настоящий попрошайка.
— Кто тебе мешает зарабатывать деньги?! Я говорил тебе: нарисуй меня— и готово!— обратился к нему Акрабов.
Учитель состроил болезненную гримасу:
—Чтоб ты мне заплатил как проститутке?!
— Нарисуй его, какой он есть, настоящим!— изрёк Доктор и оборотился к Учителю. — И я тебе заплачу как Рембрандту!
— У меня есть свои принципы!— глухо сказал Учитель, желая им выкрикнуть, что он большой художник — он знал это, и чувствовал, и не писал именно потому, что он великий.
— Но у тебя нет своих чемоданов!— заметил Доктор.
перевод с болгарского Айдына Тарика
