Георги Марков, «Санаторий д-ра Господова». Повесть. Отрывок первый

Ещё немного— и гонг озвучит подъём. Доктор Петыр Господов, собственник и управляющий санатория, говорит, что самое важное время жизни его пациентов это послеобеденный сон. Больным надо лечь точно в два и встать точно в четыре, после чего им подадут закуску. Это относится к тем, кто может встать, а от остальных требуется только проснуться. Вопреки военному времени и множеству незанятых палат, гонг продолжал отмерять режимные интервалы неизменным своим звучанием, пугающе сильным трепетом тарелки. 
Как всегда в это время, первым в холл вошёл Немой. Он принёс дрова для камина. В начале мая здесь, в горах, приходится топить. Немой был единственным санитаром санатория и кроме того он исполнял обязанности медицинской сестры, лаборанта и повара. Вместе с тем он ходил за продуктами на вокзал, километров за десять, колол дрова, заносил больных и раздевал их, уносил мёртвых и переоблачал их в новые костюмы, брил тех и других, заботился о них. Управляющий говорил, он едва бы нашёл ещё такого универсала, тем более— вечно молчащего, что было главным его достоинством.
Почти двухметровый Немой был невероятно силён. Он всегда ходил в предолгой белой мантии, в маске и в белой шапке. Поступь его была неестественно медленной, ритмичной, словно этот человек совершал хорошо заученные движения, которые не имели ничего общего с постоянным блеском его сосредоточенных синих глаз. Его походка пугала новичков, да и прочих тоже. Им всё казалось, что, движась, Немой пройдёт насквозь них, сквозь стены и горы, как посланный богом или дьяволом предмет.
Он заправил дровами камин. Больные сами зажгут его. Затем он всё так же медленно поправил четыре глубоких кресла, подвинул их к камину, позаботился о шахматных столиках со стульями немного сзади, у террасы, и наконец вытер большой бронзовый бюст основателя санатория доктора Господова-старшего. По велению управляющего пыль с бюста надо было вытирать трижды в день.
Этот санаторий для тяжёло больных туберкулёзом существовал почти десять лет. Доктор Господов-старший построил его недавно, в начале тридцатых годов, когда согласно статистике Болгария занимала первое место в мире по смертности от туберкулёза. Основатель быстро сообразил, что найдутся болгары, готовые хорошо заплатить, чтобы умирать в заботливом врачебном окружении вдали от своих семей, таким образом не заражая родных. Уже в первый месяц санаторий заполнили пациенты —и расходы на его строительство окупились всего за один год.
На двух этажах современного и красивого здания находилось примерно тридцать комнат. Санаторий окружали две великолепные террасы, обогреваемые солнцем с рассвета до заката. С этих террас и из окон каждой комнаты совсем близко были видны поросшие горы, похожие на спящих великанов, укрытых лохматым одеялом густого леса. Над горами простиралось небо. Оно настолько поражало своей недвусмысленной близостью, что почти каждый новоприбывший восклицал:
«Сколь мы близки к небу!»
Доктор Господов-старший долго пытался связать чудесное местоположение своего санатория с какой-нибудь легендой об исцелении. Вначале он надеялся, что вблизи отыщется колодец с чудотворной или минеральной водой. После старательных, но безрезультатных раскопок ему пришлось отказаться от этой идеи. Тогда ему пришли на ум народные легенды и поверия, и он упросил одного писателя, большого болгарского патриота, сочинить историю о хоть какой-нибудь жене султана или великого везиря, которая была смертельно больной, но убежала из дворца, стала пастушкой и пришла сюда, где вылечилась просто так, одним воздухом. Доктор надеялся её именем назвать санаторий. В общем, легенда осталась басенкой, но помог случай. Именно тогда химики категорически доказали, что на туберкулёзных больных благотворно влияет гваякол, который, это давно все знали, содержится в сосновых шишках и в ветках. Так легенда получила научное обоснование и стала историческим фактом. Гваяколовое лечение, гваяколовое спасение, солнце, воздух и гваякол.
Бесспорно, первое место среди современно обставленных комнат занимал холл верхнего этажа. Его дугобразный выступ, сделанный почти из одного стекла, очень эффектно выглядет снаружи. Его меблировка, напыщенная и богатая, не имела ничего общего с больничным заведением. Она больше походила на осбтановку снобской виллы. И портрет доктора Коха, первооткрывателя зловещей бациллы, висел на стене, как дорогой семейный помин. Стена между холлом и террасой была украшена стеклянной мозаикой, за креслами находились огромные лампиона (кинайские фонарики), в глубине лоснился новый рояль, а напротив него— радоиаппарат «Филипс». Следует упомянуть также дорогой ковёр и целую грядку кактусов близ окон. Очевидцы утверждали, что при докторе Господове-старшем санаторий выглядел куда блестяще, что брат основателя запустил его, как запустил он и лечение больных, оставив их легенде о гваяколе. Они говорили также, что основатель не допустил бы такого запустения, всего шестерых пациентов— и это во время войны. Вообще, братья в чем-то серьёзно отличались. И доктор Господов-младший, если не внезапная смерть его брата, никогда бы не стал владельцем и управляющим санатория. Может быть поэтому Немой был обязан ежедневно трижды стирать пыль с бронзовой головы основателя.
Ровно в четыре часа он потянулся к гонгу. Несколько раз сильно ударив его молоточком, он направился в кухню.
Первым из больных в холле появился Горбатый. Он занимал одну из комнат на нижнем этаже, куда по неписанной традиции определяли клиентов второго класса. По профессии он был древоделом и говорил, что до болезни владел мебельной мастерской в Красной поляне. Вначале костно-суставный туберкулёз деформировал его позвоночник, а через два года пострадали и лёгкие. Среди шести пациентов санатория доктора Господова Горбатый был самым здоровым и мог без труда взбираться по лестнице.
Он вошёл в холл проворно, крадучись, словно скрывался от кого-то. Огромная голова его вертелась неспокойно между высоко поднятых плечей. Затем он скрылся за завесой, засмотрелся в остеклённую дверь коридора, куда выходили двери палат. Возможно, там должно было случиться что-то интересное. Горбатый немного выждал, затем он присел у радио, быстро нашел музыку и предельно увеличил громкость. Прежде мёртвый холл сразу загремел. Исполняли один из тех торжественных маршей, которые сопровождают цирковые парады-алле. И вот Горбатый засмеялся, как хитрец, что-то было измысливший себе и приступивший к осуществлению задумки. Его лицо приобрело мстительное и злобное выражение, но не могло скрыть страха перед теми, кто в коридоре. Он снова скрылся за завесой и нетерпеливо заждался.
Показалась знакомая фигура Учителя рисования. Как всегда, он шёл одетый в больничную пижаму, набросив тёмно-желтый халат с нашивкой санатория «С. Г.» В коридоре он, будучи удивлён, остановился. Трём дверям палат кряду, занятым обитателями верхнего этажа, соседствовали большие деревянные, профессионально сработанные кресты. Вверху каждого были написаны имена будущих покойников, словно кресты были приготовлены к похоронным процессиям. Учитель снисходительно улыбнулся. Это была месть Горбатого.
— И что с того?— спросил он, войдя в холл.
— Потеха!— Горбатый вышел из-под занавеси и злобно посмотрел на Учителя. — Почему ты теперь не смеёшься? Тебе не весело? И для тебя я приготовил, ведь и ты как они!
Учитель рисования пожал плечами, убавил звук радио и сел за рояль. Ему всегда нравилось сидеть за роялем. Удивлённый и отчаявшийся Горбатый смотрел на него.
— Ты похоже ничего не понимаешь в шутках!— с безразличием сказал Учитель.
— Шутка?!— Горбатый вскинулся. — И это шутка?!— он указал на кресты в коридире. — Только это смешнее шутки!
— Лучше всего ты бы свалил их, пока больные не проснулись!— сказал Учитель. — Что за глупости?!
Горбатый разтопырил свои длинные руки и подошёл к нему. Он походил на огромного паука.
— Почему ты не хочешь посмеяться за компанию?— он трясся от гнева и словно готов был вот-вот броситься на Учителя. — Посмотрим на их морды, когда они откроют двери! И дай боже, чтоб кто-то высунул язык и плюхнулся рядом с крестом, вечная ему память!..
Он настолько приблизился, что Учитель ощущал его прерывистое дыхание.
— Или тебе веселее будет посмеяться над ними?
Учитель с любпытством засмотрелся на него. Его дразнила громадная голова Горбатого и его сильно выдающиеся челюсти.
«Его несчастье обязывает нас чувствовать себя счастливыми!»— говаривал тот сверхциник Доктор.
Его поразил фанатизм Горбатого. Он был единственным, продолжавшим настаивать на чём-то, давно отброшенном другими.
— Ты и правда смешон! Из-за одной женщины!
—Из-за моей жены! Моей!— нетерпеливо выкрикнул Горбатый.
— Была твоей!— улыбнулся Учитель. Ты хоть это пойти, и довольно комедии!
Горбатый нервно отпрыгнул. Он побледнел.
— Снова?… Я тебе подсыплю яду в манджу*! Чтоб знал!
— Мерси! — сказал Учитель. — Может быть, так будет лучше!
Из коридора послышался кашель, и Горбатый ментулся под завесь.
— Теперь ты увидишь! — сказал Учитель.
— Дай боже, чтоб они споткнулись!— бормотал Горбатый. — И гробы им сколочу, и ямы им выкопаю, и помогу Немому зарыть их! Потеха! Они увидят мою потеху!
Учитель улыбнулся. Всё же ему было любопытно, как те трое встретят свои кресты.
Из крайней справа палаты под номером десять вышел низкий круглолицый мужчина средних лет. Он был одет в тёмный костюм, при галстуке и в белой сорочке, а не плечи его был накинут больничный халат. Звали его Философом, поскольку он закончил философский факультет и прежде разболеться, написал крупную философскую работу. Он находился в санатории уже целый год.
Увидев крест напротив своей двери, он остановился. Горбатый под занавесью тихо засмеялся.               

— Неужто всё возможно, господин Философ?— прошипел он. — Ах, всё возможно. Или теперь уже нет?
Философ взял свой крест и, рассматривая его, вошёл в холл. Он посмотрел на Учителя рисования, затем— снова на крест, и сказал безо всякой иронии:
— Взгляни! Какая категоричность! Два доски, сбитые взаимно поперёк! Самый категорический символ земли… и вопреки этому… я читаю своё имя как чужое, незнакомого мне человека…
Учитель насмешливо смотрел на него.
— Ты хочешь быть другим человеком?!— сказал он с неприязнью.— Естественно, кто не желал бы вбить свой крест над головой другого! Можеть быть, в том высочайшая степерь свободы, а господин Философ?
Философ невозмутимо сел напротив Учителя, продолжая рассматривать крест и размышляя вслух:
— Удивляюсь тому, как я одновременно так близок и так далёк от этого!
Учитель был убеждён, что тот дёшево, банальнейшим образом позирует, и только в эти, последние дни не мог терпеть никаких розыгрышей.
«Я нахожусь в каком-то состоянии абсолютного пробуждения, просто „застеклён“ снаружи!» —было сказал он Доктору, когда просил помощи.
И вот этот философ, который тоже виновен перед ним.
— Правда в том, что ты очень близок к кресту вопреки своему желанию быть далеко!— злобно сказал он Философу.— Кажется мне, что на этот раз твой порыв умереть, как повреждённый робот, тебе изменяет! Роботы не боятся, не так ли?
Только теперь Философ что-то понял из интонации Учителя, и презрительно улыбнулся:
— Разве я не боюсь?! Мне только отвратительны символы! Каждый символ это насмешка над разумом!
Учитель рисования рассмеялся:
— О-хо! А не находишь ли, что каждый разум это насмешка над жизнью?
Философ снова углубился в изучение креста. Очевидно, шутка горбатого древодела сильно впечатлила его.
— Всё-таки, — сказал он, — это самый подходящий символ… четыре разных направления… я бы сказал… несоразмерное каждому человеку распятие, на разрыв, притом одно его направление акцентировано, — он указал на длинную перекладину креста,— она оно всегда ведёт вниз… а может быть, это знак того, что мы принадлежим той, что под нами…
Учитель хотел было уязвить его побольнее, но послышались шаги и он понял, что идёт Доктор.
Открылась было дверь палаты номер девять, и в коридоре появился совсем молодой мужчина, одетый в блестящий собственных халат, обутый в элегантные лакированные туфли и опухший землистый рот. Это лишь подчёркивало его глаза— чёрные, блестящие и очень выразительные. Они выдавали его вечное состояние сверхвозбуждения, словно жизнь в его груди догорала, всё пуще пламенеяю Двалцать восемь лет, он недавно закончил своё медицинское образование.
Он окинул взглядом крест, который Горбатый поставил ему у двери, прыснул смехом и выкрикнул:
—Радость в доме!— он свалил крест и, сунув руки в карманы, медленно направился в холл.
— Вали,— процедил Горбатый под занавесью. — Все с этого начинают, а затем наконец и сами валятся! 
Доктор мучительно ступал, он был очень болен. Казалось, лишь глаза понуждают его двигаться. Он тяжело дышал и ему часто становилось плохо. А вот голос его оставался неподдельно свежим и сильным.
Войдя в холл, он с отвращением выключил радио и сел точно напротив камина. Тогда он увидел крест в руках Философа.
— Горбатый мстит!… А он неплохой столяр! Мы можем сделать ему общий заказ! Но не с такими неграмотными надписями! Господин Учитель рисования напишет то же каллиграфическим, красивым сталоболгарским шрифтом, а господин Философ выдумает нечто такое… как на копривщенских могилах… «Мы были как вы, вы станете как мы!»— он выговорил всё это нервно, с пафосом, а затем вдруг оборотился назад и спросил.— Где этот красавец? Спорим, что он скрылся и посматривает на нас!

После словесной стычки с доктором Учителю рисования было неприятно разговаривать с ним теперь. Философ продолжал рассматривать деревянный крест. 
— Как интимно вы обняли его!— заметил Доктор. — Предсмертная поза одной неосуществлённой человекомашины!
Вназапно Философ повернулся к нему и вспылил:
— Довольно этого вашего театра! Перестаньте наконец нам навязывать себя! — он ко всем здесь обращался на «вы», а те, чтобы позлить его, за редкими исключениями говорили ему на «ты». — Всё это из-за ваших, и господина Акрабова, шуток с его женой!
Доктор состроил удивлённую гримасу, а затем, подумав, заговорил, постепенно повышая тон:
— Господин Философ, ты забываешь, что тут все имеют право на всё! Это наше главное преимущество, и я ценю им больше твоего соседства! Тут неделю назад был человек, с утра до вечера ругавший нас! Помнишь, как весело было, когда он на своём приграничном диалекте честил наших матушек… да, а ты припомнишь, как он звался?.. Теперь его уже нет! Аут! —он на миг смолк. Говор изнурял его, но он не мог не говорить. — Поди е его палату и попытайся определить свои права! Ведь ты сам говорил, что у нас нет границ, нет власти, нет страха, нет никаких препятствий каждому делать, что он желает! Как то бишь, «абсолютно свободные люди», а?
Философ не принял вызов. Он оставил крест в стороне и раскинулся, гладя своё оплешивевшее темя.
— Сентиментальности! — пробормотал он.
— А тот горбатый дурак думает, что подсказывает мне нечто забытое мной!— сказал Доктор, порылся в карманах халата и достал листок бумаги. — Вот… мне остаётся ещё сорок семь дней! Именно сорок семь! — он посмотрел своми блестящми глазми на обоих.
Горбатый продолжал скрываться за занвесью, он дожидался выхода последнего обитателя верхнего этажа, землевладельца Акрабова, которого ненавидел пуще всех.
Учитель присел у камина, собрал немного сосновых щепок, искусно сложил их пирамидкой и поджёг её. Затем он бесшумно вернулся на своё место. Огонь рагорелся быстро, дрова бливались горящей смолой, крошились и трещали. В студёный мрачный холл повеяло тепло.
Такими поздними вечерами после обеда в санатории обычно молчали. Больные опускались в кресла, дремали и ждали.
Учитель рисования наблюдал буйный огонь в камине и думал, что правда, если до завтра ему не вышлют денег, то придётся собрать вещи и покинуть этот санаторий и этот камин. А он было свыкся с этой обстановкой с мыслью, что именно здесь дождётся своего конца. Учитель предполагал, что протянет только до осени. Сознание обречённости бросало его в крайности. То он, растроганный болью и жалостью по себе, он причитал: «Последняя моя весна, последний мой день рождения, последний Юрьев день в моей жизни, последний… пожалуй, последний...» — и плакал-скулил во своей палате, а иной раз мысль о своём конце доставляла ему мучительную радость. Он предполагал, что смертью своей отомстит всем виновным перед ним— бывшей своей жене, братьям своим, директору гимназии, который было трепал ему нервы— и замирал на краю третьего, и как бы желаннейшего своего чувства животного безразличия, покорства и тупости.
Завершив курс Художественной акадении, он почти не рисовал, только твердил гимназистам одни и те же свои уроки, смотрел на работу сквозь пальцы и редко брался за кисть. Заболев и наконец поняв, что операция ему не поможет, он сразу внушил себе, что пришло время создать свои шедевры. В санаторий он принёс с собой треножник, полотно и краски. Первые дни он с вдохновением и постоянством сидел на террасе и писал. Все ожидали увидеть нечто из окрестного пейзажа, бывшего у всех перед глазами глазами, но картина на холсте вышла непонятной. Что-то вроде серо-белой пропасти в фиолетовых скалах. Некоторые из скал походили на человеческие лица, или чела и носы, притом все —обращённые вниз. А где-то в стороне смотрели три глаза. Они поразили всех видевших картину больных, и даже сам Акрабов сказал, что у человека точно был у человека, но затем пропал. Философ заметил, что каждый из трёх нарисованных глазов отличен своим выражением, и что они принадлежат разным людям.
Учитель сбросил картину с треножника и, не долго думая, метнул её в камин. Глядя на него, все смутились, а Горбатый заметил:
— Глаза сгорели последними.
Затем он занялся рисованием иных сюжетов, из которых тоже ничего не вышло, и наконец он забросил художнический свой инвентарь за дверь, и вздохнул с облегчением. Доктор спросил его, почему не рисует, а он в ответ показал зубы:
— А ты почему не примешься лечить себя?!
Огонь в камине так разбуйствовался, что им пришлось подвинуть от него кресла.
Из коридора доносился стук ключей. Училель посмотрел на завесу, за которой стоял Горбатый, и с сожалением улыбнулся.
— Господин Акрабов всё считает свои деньги!— сказал он. — Каждый раз после обеда он устраивает ревизию!
— Облегчает труды своим наследникам!— заметил Доктор.
— Чемоданы его полны банкнот, стопок монет, пачек, стопочек. Я давеча видел в окно… говорит, что продал триста декаров** угодий, две мельницы и… — Учитель не знал, зачем говорил это. Просто надо было о чём-то рассказывать. 
— И всё же ему их не хватит, чтобы купить себе место на том свете!— с нескрываемой злобой добавил Доктор.
— Ты что ли купишь?!— сказал Учитель, не глядя на него. С того дня он не мог терпеть ни Доктора, ни Философа.
Доктор ничего не сказал потому, что в тот миг послышался шум в коридоре. Он понял, что это Акрабов, встал с кресла и поспешил к застеклённой двери, чтобы посмотреть на представление.
В коридор уже вышел землевладелей Акрабов в тяжёлом, длинном кожухе и с огромной тростью. Он узрел крест, отшатнулся, испуганный, назад, а затем сразу пал на колени в коридоре, перекрестился и расцеловал перекладину. Доктор рассмеялся.
— Нравится ему!— сказал он. — Тот и чёрту задницу расцелует! Айда, убери его, не оставляй другому, айда...
Акрабов торжественно поднял крест и занёс его во свою палату. Затем он медленно, со смиренным достоинством вошёл в холл. Доктор хищно смотрел на него, ещё не севшего в кресло, и сказал ему:
— Теперь тебе остаётся заказать себе гроб!
Акрабов был крупнее прочих тут, почти исполин, с широкими плечами и длинными, сильными руками. Ему было под пятьдесят, но на голове— ни одной седой пряди, а его широкий сельский лик румянился как лицо гимназиста. Он выглядел тяжёлым, внушительным человечищем с хозяйскими навыками!
Он сразу не ответил Доктору, но сел, красиво раскинулся, глядя в камин, и только затем сказал:
— Он предназначен мне, Доктор! Но если ты себе забыл заказать, то сглупил, ведь брус нынче в дорожает! — в играющих отблесках его лицо казалось ещё более внушительным и строгим, с нависшими громадными бровями и с твёрдым, осязаемым взглядом.
Он говорил приятным басом и, хоть происходил из окрестноcтей Горного Оряховца, предпочитал екать. 
Ни на кого не из присутствующих, окруживших камин, не глядя, он добавил:
— С крестом без шуток! И рогатый его страшится!
Доктор обратил к нему свои блестящие глаза:
— Шевелится твоя душонка, а, болгарин?!
Акрабов склонился вперёд, подобрал плашку и швырнул её в огонь.
— Мы, селяне, Доктор, ближе к земле и не страшимся её! А крест это святой знак!— он будто иронизировал.
Доктор засмеялся, хрипло и невесело:
— Святой знак! Единственные для тебя священные знаки в твоих чемоданах!
Теперь Акрабов по-хозяйски приосанился и сказал:
— Что! Имею я их, мои они! Тебе мешают, что ли?!

перевод с болгарского Айдына Тарика
* овощное рагу-запеканка; ** декар= десять аров, десятая часть гектара, —прим. перев.
Обсудить у себя 1
Комментарии (0)
Чтобы комментировать надо зарегистрироваться или если вы уже регистрировались войти в свой аккаунт.