Георги Марков, «Санаторий д-ра Господова». Повесть. Отрывок восьмой
Затем Философ обернулся к ним. Лицо его выглядело необыкновенно кротким, проникнутым искренностью и добротой.
— Будучи юношей —начал он — я хотел осмылить жизнь и послужить чему-то доброму и справедливому, а когда повзрослел, понял, что сколько людей на земле, столько различных пониманий доброты и справедливости, что одно добро является злом по отношению к другому добру, что одна справедливость несправедлива к другой. Это меня ужасало. Я не знал, существует ли вообще хоть какое-нибудь добро, относящееся ко всем. Ведь если на свете нет никакого добра, то и зло не существует, а значит, нет направления, в котором всем нам надлежит идти… я не знал… и не находил кого-то, кто бы сказал мне, убедил меня… но бог свидетель тому, что я хотел посвятить себя добру… — он остановился, казалось, ощутив неловкость. Он был неясен, такой запутавшийся в себе. Он хотел сказать им, что вся его теория стерильного человека, роботов которые унаследуют всесторонний людской дух и арифметически сочтутся, что всё это и многие другие вещи, которые он им было высказал, суть глупости… Он мог только добавить: «Я утешал себя, доказывая бессмыслицу грядущего мира, ведь так мне было легче! А может быть это проще всего!»
Они молчаливо выслушали его. Никто не поразился сказанному им, напротив, взгляды свидетельствовали, что они ждали от него лишь этого откровения, лишь этого голоса.
Но всё же его смущение не прошло, и он, не зная, куда глядеть, уставился в камин.
Всё это время Горбатый, стоя на коленях, заботливо подавал дрова огню. Пока Философ говорил, он несколько раз светлел и будто желал выразит своё согласие с ним, но на всякий случай боязливо посматривал на Доктора. Этот Доктор заодно с Акрабовым сделали жизнь его в санатории невыносимой— и он тысячу раз проклял их. Древодел пока не мог осмыслить вмешательство Доктора и всё его поведение относительно кровопотери девушки. Ему всё казалось, что это новая, жестокая шутка.
— Хочу вам признаться...— начал он с великим смущением и сразу сунул руку в карман, и достал хорошо знакомый фотоснимок своей жены, красавицы, из-за которой ему они завидовали. — Я хочу вам признаться, что… у меня никогда не было жены!
— Что?!— воскликнул Доктор.
Философ и Педро с любопытством уставились на него.
— Этот снимок...— Горбатый загорелся от стыда. —… я купил его за пять левов у одного фотографа, с витрины… очень красивый снимок… и я всем говорил, что это моя жена…
— Вот чего я не ожидал!— сказал Доктор. — И зачем ты лгал?
— Нет, я не лгал вам...— Горбатый боязливо смотрел на него. — Я сам поверил, что она— моя жена… и когда вы так плохо… мне было очень тяжко… мне всё виделось, как она обнимает мой горб, а вы умираете со смеху… — он на миг замогчал, а затем умоляюще посмотрел на них и искренне молвил им: «Но я не родился горбатым, я был таким, как вы все… а после мой позвоничник стал искривляться… я годами носил на спине двадцатикилограммовые доски, и ещё столько носил бы их… тогда я ещё мастерил гардеробы, а когда совсем сгорбился, начал делать одни гробы… пять деталей снизу и одна сверху… их мастерить проще…
— И кресты! — сказал Доктор.
Горбатый замолчал опустив голову.
— Господа,— сказал Доктор— мы никогда так не разговаривали!
Педро обратил свою красивую голову к ним. Впервые они увидели его глаза такими быстрыми. Его натянутое прежде лицо обновили незнакомые, молодецки нервные черты и мгновенные проблески. Он словно нарочно взирал на них чтобы они поверили в перемену. И с тем его пронзительный, истончённый голос силился выдать неестественный и странный поток заученных слов и актёрской фальши.
— Мать моя была уличной женщиной, господа!— сказал он, упиваясь собственной откровенностью. — Она и теперь такая! Болгарин умыкнул её из Танжера, только чтобы сломать себе жизнь… У неё была танцевальная труппа девушек, таких же шлюх… мы скитались из города в город; они надевали какие-то пёстрые костюмы с золотыми пуговицами, стучали кастаньетами и уж танцевали, а всё было ради показа своих бёдер… ви их видели, эти испанские танцы, которые с Испанией не имеют ничего общего… а когда не было клиентеллы, они напивались и раздевали меня. Я был ещё ребёнок… и ещё тогда, тогда… господин Философ,— Педро оборотился к нему— я никогда не был сентиментален, я жил! Так жил, что не знал, что живу… и теперь, как сказал Доктор… будто падаль в ямке...— Педро пожал плечами. — Зачем я говорю вам всё это?! Не знаю. Этот вечер мне говорит.
Он с сожалением улыбнулся и вдруг добавил:
— Вы скажете, что и вы думаете об этой девушке? Всё о ней? И меняетесь судьбами, неужели? И будто желаете оказаться на её месте, с шестью пулями в лёгких?! Это шесть пуль!
Они втроём вздрогнули. Доктор задумался; Философ глядет в сполохи огня, и единственный Горбатый хотел как-то утешить этого несчастного.
Вдруг Педро выкрикнул:
— Не хочу! Не хочу здесь умирать! И нигде! Жить мне! Ах, как мне живётся! — он откинулся назад и тяжело дышал, застигнутый неожиданным спазмом.
Затем Доктор тихо сказал:
— Насколько мы беспомощны! Сидим тут, четверо мужчин, а там умирает девушка, и мы умираем! И никто ничего не способен сделать! Никто ничего! Словно мы прокляты хотеть и не уметь!
В потутёмной комнате его слова звучали траурно.
Дождь кончился только вечером. Немого ещё не было. Вчетвером они вошли в трапезную отужинать. Ещё с утра им был приготовлен суп с утятиной и котлеты. Горбатый, который лучше всех знал кухню и был здоровее всех, занялся сервировкой. Другие сидели за столом и ждали. Доктора постоянно трясло.
На верхнем этаже Акрабов смирился и кротко сидел во своей палате в ожидании Немого.
— Я много больше их, а они! Они! —восклицал он со всей болезненностью, которую причиняло чувство мнимого превосходства. Он не мог прости им «чужую» близость к «его» женщине. И он снова представлял себе безумный калейдоскоп картин: прекрасную склонённую головку девушки и смиренные, набожные и добродетельные лица Педро, Доктора, Философа и Горбатого.
Он не смог убежать от проливного дождя, или хотя бы укрыться. За две минуты вода пропитала его одежду и начала стекать по телу. Дождевые капли яростно били его по лицу, слепили его, они их ощущал на своих губах, но всё шёл, безумный и отчаянный. Ему казалось, что тут, где-то вблизи, наступит конец его несчастному существованию. Ливень утопил луга под горой и превратил тропы в буйные потоки. Но Учитель бесцельно шёл то вверх, то вниз, шлёпал по воде и грязи, потерял ботинки и плёлся босой. И вот ни с того ни с сего он вспомнил те встречи с Доктором и с Философом, когда он было просил у них денег взаймы.
«Зачем тебе деньги!»— спросил его Философ.
«Я хочу жить!»— воскликнул Учитель.
Тогда Философ улыбнулся. Может быть, так улыбнается господь, наблюдая, как созданные им твари устремляют к нему свои молитвенные глаза в убеждении, что он их слышит и видит.
«Кому нужна твоя жизнь?— ответил Философ. — И вообще, зачем тебе нужно жить?»
Учитель было побледел. Много позже он видел перед собой эти серые, бесстрастные глаза с их ужасающей улыбкой, слышал те самые слова, впитывал их, не способный защитить себя от их неопровержимой правды.
А Доктор просто со смехом повторил ему отказ Философа.
«Не окажеши ли мне эту услугу?»— было попросил его Учитель.
«Единственная услуга, которую я могу оказать тебе, это не дать тебе денег!»— ответил ему больной Доктор.
«Злаешь ли ты, что это значит для меня?!»— Учитель трепетал от боли и унижения.
«Ничего не значть!»— Доктор развлекался.
Учитель думал отравить их, и когда он украл из аптеки немного мышьяка, и оставалось лишь подсыпать яд им в пищу, он сказал себе, что в сущности медленное умирание от болезни, долгая агония, которая им предстояла, станет гораздо более жестокой местью.
И вот эти типы стояли рядом с его девушкой в позах святых и причащались за упокой грязных своих душ. Этого он не мог вынести.
Бродя в промокших лугах, он зажил иным предчувствием. Ему казалось, что девушка непременно увидит его (может быть, она уже стоит у окна), ощутит его страдание и сразу откроет для себя за этими улыбчивыми лицами мошенников чистого человека, который всю жизнь желал написать нечто бесконечно красивое— и она сразу навеки примет его. Одновременно он сознавал инфантильную иллюзорность и глупость этого своего представления, и стыдился его, отчего испытывал удовольствие.
Лишь когда дождь стих, и с Учителем ничего трагического не сталось, он продолжил шлёпать босыми ногами по воде, направившись к санаторию. Он вошёл и увидел их в трапезной. Акрабов отсутствовал. Учитель нашёл его взаперти, свернувшегося на кровати, спокойного и злого.
— Они меня запомнят!— сказал он, когда Учитель отворил дверь его палаты.
Они обменялись послеобеденными новостями. Акрабов сочувственно похлопал его по спине и утешил:
— Запомни, что я тебе сказал: они сдохнут раньше нас, а мы их переживём. На днях мне придут мои новые лекарства из Германии. Мне пишут, что они закрывают каверны на все сто! Я с тобой подельсь, ведь ты душа-человек!
Учитель опёрся на тепло и силу Акрабова. В этот миг он был ему признателен. Те вчетырём ели в трапезной утиный суп и котлеты, а он дружно сидел рядом с Акрабовым.
— Они меня запомнят!— снова повторил Акрабов.
Затем он угостил Учителя каким-то очень приятным напитком, присланным ему из-за границы, и спросил его, смог бы он отнести его письмо на кордон сторожу, который пусть немедленно доставит его на вокзал. Для Акрабова Учитель был перевалить за горы. Письмо было адресовано общинскому кмету.
— Дай леснику пятьдесят левом!— сказал Акрабов. — Но пусть он сразу его доставит!
Учителю и на ум не взбрело, о чём могло быть это письмо.
«Я и Акрабов — сказал он себе. — Как странно!»
Сторожка находилась в каких-то трёхстах-четырёхстах шагах. Учитель быстро дошёл к ней, отыскал сторожа и передал ему послание. Этот сторож искоса взглянул на него, но взял деньги с конвертом и сразу тронулся к вокзалу.
В это время возвратился Немой. Лишь доктора Господова не было и в помине.
перевод с болгарского Айдына Тарика
Обсудить у себя
0
— Будучи юношей —начал он — я хотел осмылить жизнь и послужить чему-то доброму и справедливому, а когда повзрослел, понял, что сколько людей на земле, столько различных пониманий доброты и справедливости, что одно добро является злом по отношению к другому добру, что одна справедливость несправедлива к другой. Это меня ужасало. Я не знал, существует ли вообще хоть какое-нибудь добро, относящееся ко всем. Ведь если на свете нет никакого добра, то и зло не существует, а значит, нет направления, в котором всем нам надлежит идти… я не знал… и не находил кого-то, кто бы сказал мне, убедил меня… но бог свидетель тому, что я хотел посвятить себя добру… — он остановился, казалось, ощутив неловкость. Он был неясен, такой запутавшийся в себе. Он хотел сказать им, что вся его теория стерильного человека, роботов которые унаследуют всесторонний людской дух и арифметически сочтутся, что всё это и многие другие вещи, которые он им было высказал, суть глупости… Он мог только добавить: «Я утешал себя, доказывая бессмыслицу грядущего мира, ведь так мне было легче! А может быть это проще всего!»
Они молчаливо выслушали его. Никто не поразился сказанному им, напротив, взгляды свидетельствовали, что они ждали от него лишь этого откровения, лишь этого голоса.
Но всё же его смущение не прошло, и он, не зная, куда глядеть, уставился в камин.
Всё это время Горбатый, стоя на коленях, заботливо подавал дрова огню. Пока Философ говорил, он несколько раз светлел и будто желал выразит своё согласие с ним, но на всякий случай боязливо посматривал на Доктора. Этот Доктор заодно с Акрабовым сделали жизнь его в санатории невыносимой— и он тысячу раз проклял их. Древодел пока не мог осмыслить вмешательство Доктора и всё его поведение относительно кровопотери девушки. Ему всё казалось, что это новая, жестокая шутка.
— Хочу вам признаться...— начал он с великим смущением и сразу сунул руку в карман, и достал хорошо знакомый фотоснимок своей жены, красавицы, из-за которой ему они завидовали. — Я хочу вам признаться, что… у меня никогда не было жены!
— Что?!— воскликнул Доктор.
Философ и Педро с любопытством уставились на него.
— Этот снимок...— Горбатый загорелся от стыда. —… я купил его за пять левов у одного фотографа, с витрины… очень красивый снимок… и я всем говорил, что это моя жена…
— Вот чего я не ожидал!— сказал Доктор. — И зачем ты лгал?
— Нет, я не лгал вам...— Горбатый боязливо смотрел на него. — Я сам поверил, что она— моя жена… и когда вы так плохо… мне было очень тяжко… мне всё виделось, как она обнимает мой горб, а вы умираете со смеху… — он на миг замогчал, а затем умоляюще посмотрел на них и искренне молвил им: «Но я не родился горбатым, я был таким, как вы все… а после мой позвоничник стал искривляться… я годами носил на спине двадцатикилограммовые доски, и ещё столько носил бы их… тогда я ещё мастерил гардеробы, а когда совсем сгорбился, начал делать одни гробы… пять деталей снизу и одна сверху… их мастерить проще…
— И кресты! — сказал Доктор.
Горбатый замолчал опустив голову.
— Господа,— сказал Доктор— мы никогда так не разговаривали!
Педро обратил свою красивую голову к ним. Впервые они увидели его глаза такими быстрыми. Его натянутое прежде лицо обновили незнакомые, молодецки нервные черты и мгновенные проблески. Он словно нарочно взирал на них чтобы они поверили в перемену. И с тем его пронзительный, истончённый голос силился выдать неестественный и странный поток заученных слов и актёрской фальши.
— Мать моя была уличной женщиной, господа!— сказал он, упиваясь собственной откровенностью. — Она и теперь такая! Болгарин умыкнул её из Танжера, только чтобы сломать себе жизнь… У неё была танцевальная труппа девушек, таких же шлюх… мы скитались из города в город; они надевали какие-то пёстрые костюмы с золотыми пуговицами, стучали кастаньетами и уж танцевали, а всё было ради показа своих бёдер… ви их видели, эти испанские танцы, которые с Испанией не имеют ничего общего… а когда не было клиентеллы, они напивались и раздевали меня. Я был ещё ребёнок… и ещё тогда, тогда… господин Философ,— Педро оборотился к нему— я никогда не был сентиментален, я жил! Так жил, что не знал, что живу… и теперь, как сказал Доктор… будто падаль в ямке...— Педро пожал плечами. — Зачем я говорю вам всё это?! Не знаю. Этот вечер мне говорит.
Он с сожалением улыбнулся и вдруг добавил:
— Вы скажете, что и вы думаете об этой девушке? Всё о ней? И меняетесь судьбами, неужели? И будто желаете оказаться на её месте, с шестью пулями в лёгких?! Это шесть пуль!
Они втроём вздрогнули. Доктор задумался; Философ глядет в сполохи огня, и единственный Горбатый хотел как-то утешить этого несчастного.
Вдруг Педро выкрикнул:
— Не хочу! Не хочу здесь умирать! И нигде! Жить мне! Ах, как мне живётся! — он откинулся назад и тяжело дышал, застигнутый неожиданным спазмом.
Затем Доктор тихо сказал:
— Насколько мы беспомощны! Сидим тут, четверо мужчин, а там умирает девушка, и мы умираем! И никто ничего не способен сделать! Никто ничего! Словно мы прокляты хотеть и не уметь!
В потутёмной комнате его слова звучали траурно.
Дождь кончился только вечером. Немого ещё не было. Вчетвером они вошли в трапезную отужинать. Ещё с утра им был приготовлен суп с утятиной и котлеты. Горбатый, который лучше всех знал кухню и был здоровее всех, занялся сервировкой. Другие сидели за столом и ждали. Доктора постоянно трясло.
На верхнем этаже Акрабов смирился и кротко сидел во своей палате в ожидании Немого.
— Я много больше их, а они! Они! —восклицал он со всей болезненностью, которую причиняло чувство мнимого превосходства. Он не мог прости им «чужую» близость к «его» женщине. И он снова представлял себе безумный калейдоскоп картин: прекрасную склонённую головку девушки и смиренные, набожные и добродетельные лица Педро, Доктора, Философа и Горбатого.
Он не смог убежать от проливного дождя, или хотя бы укрыться. За две минуты вода пропитала его одежду и начала стекать по телу. Дождевые капли яростно били его по лицу, слепили его, они их ощущал на своих губах, но всё шёл, безумный и отчаянный. Ему казалось, что тут, где-то вблизи, наступит конец его несчастному существованию. Ливень утопил луга под горой и превратил тропы в буйные потоки. Но Учитель бесцельно шёл то вверх, то вниз, шлёпал по воде и грязи, потерял ботинки и плёлся босой. И вот ни с того ни с сего он вспомнил те встречи с Доктором и с Философом, когда он было просил у них денег взаймы.
«Зачем тебе деньги!»— спросил его Философ.
«Я хочу жить!»— воскликнул Учитель.
Тогда Философ улыбнулся. Может быть, так улыбнается господь, наблюдая, как созданные им твари устремляют к нему свои молитвенные глаза в убеждении, что он их слышит и видит.
«Кому нужна твоя жизнь?— ответил Философ. — И вообще, зачем тебе нужно жить?»
Учитель было побледел. Много позже он видел перед собой эти серые, бесстрастные глаза с их ужасающей улыбкой, слышал те самые слова, впитывал их, не способный защитить себя от их неопровержимой правды.
А Доктор просто со смехом повторил ему отказ Философа.
«Не окажеши ли мне эту услугу?»— было попросил его Учитель.
«Единственная услуга, которую я могу оказать тебе, это не дать тебе денег!»— ответил ему больной Доктор.
«Злаешь ли ты, что это значит для меня?!»— Учитель трепетал от боли и унижения.
«Ничего не значть!»— Доктор развлекался.
Учитель думал отравить их, и когда он украл из аптеки немного мышьяка, и оставалось лишь подсыпать яд им в пищу, он сказал себе, что в сущности медленное умирание от болезни, долгая агония, которая им предстояла, станет гораздо более жестокой местью.
И вот эти типы стояли рядом с его девушкой в позах святых и причащались за упокой грязных своих душ. Этого он не мог вынести.
Бродя в промокших лугах, он зажил иным предчувствием. Ему казалось, что девушка непременно увидит его (может быть, она уже стоит у окна), ощутит его страдание и сразу откроет для себя за этими улыбчивыми лицами мошенников чистого человека, который всю жизнь желал написать нечто бесконечно красивое— и она сразу навеки примет его. Одновременно он сознавал инфантильную иллюзорность и глупость этого своего представления, и стыдился его, отчего испытывал удовольствие.
Лишь когда дождь стих, и с Учителем ничего трагического не сталось, он продолжил шлёпать босыми ногами по воде, направившись к санаторию. Он вошёл и увидел их в трапезной. Акрабов отсутствовал. Учитель нашёл его взаперти, свернувшегося на кровати, спокойного и злого.
— Они меня запомнят!— сказал он, когда Учитель отворил дверь его палаты.
Они обменялись послеобеденными новостями. Акрабов сочувственно похлопал его по спине и утешил:
— Запомни, что я тебе сказал: они сдохнут раньше нас, а мы их переживём. На днях мне придут мои новые лекарства из Германии. Мне пишут, что они закрывают каверны на все сто! Я с тобой подельсь, ведь ты душа-человек!
Учитель опёрся на тепло и силу Акрабова. В этот миг он был ему признателен. Те вчетырём ели в трапезной утиный суп и котлеты, а он дружно сидел рядом с Акрабовым.
— Они меня запомнят!— снова повторил Акрабов.
Затем он угостил Учителя каким-то очень приятным напитком, присланным ему из-за границы, и спросил его, смог бы он отнести его письмо на кордон сторожу, который пусть немедленно доставит его на вокзал. Для Акрабова Учитель был перевалить за горы. Письмо было адресовано общинскому кмету.
— Дай леснику пятьдесят левом!— сказал Акрабов. — Но пусть он сразу его доставит!
Учителю и на ум не взбрело, о чём могло быть это письмо.
«Я и Акрабов — сказал он себе. — Как странно!»
Сторожка находилась в каких-то трёхстах-четырёхстах шагах. Учитель быстро дошёл к ней, отыскал сторожа и передал ему послание. Этот сторож искоса взглянул на него, но взял деньги с конвертом и сразу тронулся к вокзалу.
В это время возвратился Немой. Лишь доктора Господова не было и в помине.
перевод с болгарского Айдына Тарика
