Георги Марков, «Санаторий д-ра Господова». Повесть. Отрывок третий
И вот Акрабов встал, подошёл к камину, без нужды опёрся о свою палку, дружёлюбно улыбнулся Учителю и сказал ему:
— Я желаю портрете не просто так… У меня есть подруга, моя хозяйка в Швейцарии, фрау Ботшак… хочу её послать его… так сказать, дело в Болгарии… они думают, что мы— туземцы, а потому ты намажешь много краски, может, меня изобразишь с тремя глазами… и поднишешь красиво: «Последний портрет господина Ивана Акрабова!» Последний! Замечательно, годится! Не так ли, господин Философ?
Философ безучастно всё смотрел в камин. Едва ли он что-то думал. Однако, бесцеремонность Акрабова раззадорила его.
— Вы жалкие и смешные!— сказал он.— Один просит сожаления, а другой —бессмертия!
Учитель не мог снести его нечеловеческое спокойствие, может быть, потому, что сам стремился быть таким, как он, и огрызнулся ему:
— Ты что?! За всю свою жизнь не понял, как жить, а теперь выписываешь нам рецепты умирания?!
— Что вы хотите этим сказать?— спросил Философ.
— Ты зачем-то всё тужишься найти смыслы слов!— вмешался в разговор Доктор, обратившись к Философу. — Принимай их, как звуки, как скрип двери или шум леса! Тут ничего не имеет смысла, господин хороший! И ты, как господин Учитель, пришёл в венчальном костюме вместо погребального!
Он всё это проговорил сильно и вдохновенно, глаза его блестели ещё ярче, всё лицо его аскетически красиво оживилось.
«Позирует, но красиво позирует!— завистливо подумал Учитель. — Да, с миллионом в кармане можно красиво позировать и перед Святым Петром».
Когда в холле появляся Доктор, всегда возникало оживление и интерес. Во всё, что говорил, он влагал живую страсть, некоторое непримиримое стремление достичь конца. Ни разу Учитель не слышал из уст его унылых, меланхолических слов, не уловил в смысле их беспомощного расслабления, которое замечал за собой.
«Я живу!»— кричал этот Доктор, который не мог вылечить сам себя.
Философ был настоящей мистерией. Он то ли всерьёз старался наглядно изображать будущего человекоробота, о котором подолгу и пространно рассказывал им.
И теперь он, чуть улыбаясь и не глядя ни на кого, сказал:
— Слюнтяйство! Вы разыгрываете подобострастные драмы, мучите Горбатого, мучите сами себя, убиваетесь сентиментальностью! Господин Акрабов, сентиментальничая, желает отослать свой портрет в Швейцарию, а господин Учитель от сентиментальности не желает нарисовать его! Вы очень больны! — слово «сентиментальность» он произносил с интонацией, которая должна была вызвать отвращение.
—Довольно тебе играть на неодушевлённом предмете!— выкрикнул ему Учитель. — Недавно ты увидел крест перед своей дверью— и душа ушла в пятки, а теперь ты снова за своё тра-та-та...
Философ не обиделся.
— Да, — сказал он обычным своим тоном, каким константировал нечто бесспорное, — я всё яснее понимаю трагедию этого сентиментального мира! От переизбытка бациллы сантиментов вызывают обратную реакцию, и гуманное оборачивается животным— самыми чудовищными и необъяснимыми поступками; все убийцы, все садисты, негодяи, циники, все они необычайно сентиментальны. Заметьте, что перед каждой великой мерзостью, накануне каждой войны человечество станосится необыкновенно сентиментальным...
Он говорил не ища внимания, скорее рассуждал вслух.
Удивлённый Акрабов смотрел на него. Учитель задумался о правоте только что услышанного им. Единственный доктор оставался безучастен к мыслям Философа.
— Боже мой! — воскликнул он. — Ты безумец, господин Философ! Умираешь, а всё категоризируешь!
— Единственное спасение мира — продолжил Философ— заключается в вымирании всех сентимантальных! Нам надо заразиться неким раком, выедающим сентиментальность! Представьте себе мир, лишённый оханья да аханья, этого чувства милой, интимной доброты, радостного страдания по чему-то безвозвратному, без всякого пафоса, безо всей этой самопроизводной бессмыслицы всего и вся, в угоду преступности сентиментально устраняющей личную ответственность, мир, лишённый искусства и всех этих сакраментальных и пустых слов, дающий право каждому быть центром вселенной. Сентиментальность— ярчайшее проявление животного эгоцентризма… Представьте себе мир как кристальную решётку, в которой каждый атом на своём месте и в своё время…
— Разве ты воображаешь бескорыстно?— спросил его Доктор. — А я думаю, что ты ищешь мотивы, дабы умереть в убеждении, будто ты ничего не потерял!
Философ обернулся к нему. Быстрый взгляд его синих глаз и характерно собранные брови демонстрировали намерение развить тему до конца. Наступали его внезапные пассажи, после которых обычно воцарялось долгое и пустое молчание.
В коридоре послышался быстрый топот— и через миг в холл влетел улыбающийся и румяный крепыш лет сорока, улыбающийся и румянлицый. Развевался его белый, ещё незапачканный халат, из-под которого виднелся охотничий пояс. Его сапоги были грязны. За ним сразу появилась долговязая белая фигура Немого.
Это был управляющий санатория, его собственник и единственный врач доктор Господов-младший.
— Добрый вечер, господа! Как поживаете? Как поживаете?— выкрикнул он восторженным голосом конферансье. — Почему не слушаете музыку?! — Он наклонился к аппарату и повертел ручку настройки. Затем он снова обратился к четырём своим пациентам у камина. — Наступают прекрасные дни, и теперь вы оцените здешнюю прелесть! Время выходить на террасу: хвойный лес— ваше спасение, господа! Хвойный лес!
Лицо его вертелось то к одному, то к другому, и молвило: «Вы понимаете, что мне надо о чём-то, всё равно, о чём, говорить с вами, и мне не важно, услышите ли вы это. Мне также безразлично, выживете вы или умрёте здесь! Не важно, что я вам скажу, думаю, что вам и так всё ясно!»
Может быть, он ненавидел их, а может быть, поступал разумно, никогда не задерживаясь у них более десяти минут. Его визиты были совершенно формальными, после чего он с ружьём своим опрометью бросался вверх по склону горы. Казалось, что и руководство и владение санаторием обременяло его. Все заботы он предоставил Немому. Лечение— природе.
Сначала он подошёл к Акрабову.
— Как вы? Выглядите великолепно! Браво! Браво! — даже не вглянув на его, он пнул догорающие дрова в камине.
Вначале больные обижались нерадивостью и открытой фальшью управляющего. Затем им это будто понравилось.
Акрабов кашлянул и со строгой миной сказал:
— Господин управитель, сегодня манджа несколько...
Тот, не дождавшись конца реплики, обратился ко всем:
— Нижайше прошу прощения, господа! Теперь питание не на высоте… знаете ли, военное время. Слышали только что стрельбу? Люди бьются! Смертным боем!— повысил он голос. —Но этим вечером милости прошу! Будет серна! Оленина высшего сорта! Царский ужин для нас всех! Серна! Независимо от чего, надеюсь, завтра смогу получить новые продукты… — он приблизился к Философу, посмотрел на него издали с любопытством— и неожиданно подпрыгнул. — Великолепно! Взгляните-ка, господа! Он никогда не выглядел так! Чудо! Это всё салварзан* плюс хвойный лес! Продолжайте принимать его, но никакого умственного напряжения. Ваше состояние мне всё больше нравится…
Философ ничуть не шелохнулся, но упоминание салварзана оживило мину Акрабова.
Затем доктор Господов-младший стал перед Доктором, смотревшим на него с вызывающей насмешкой.
— Как вы, коллега? Может быть, не надо вам покидать палату...
— Высшего сорта, коллега!— дразнясь, ответил он господовским тоном. — Больному доктору здоровая фора, все это знаешь! Но вы выглядите великолепно!
Управляющий не дослушал его и снова обратился ко всем:
— Очень скоро, господа, я позову вас на охоту… Мы взойдём наверх, где скалы, и уверяю, что вас это очень увлечёт… мы все вместе поднимемся на склон...
— А почему не выше?!— заметил Доктор.
Последним удостоенным внимания врача оказался Учитель. Управляющий стал перед ним и уже несколько холодно произнёс:
— Вы также выглядите намного лучше...
Учитель знал скрытый смысл этой фразы, но ради пущей конкретности управляющий пояснил:
— Ваша предоплата заканчивается завтра… я мог бы подождать, но знаете ли, правила меня обязывают… правила, однако, я не против подождать несколько дней… Может быть, вам вышлют деньги?
Учитель встрепенулся. Он не смог вынести прилюдного выговора управляющего.
— Едва ли, господин доктор… — ответил он, стараясь не расплакаться, но слёзы сразу спёрли ему дыхание. — Они надеялись, что я умру раньше! Не могу же я завтра умереть?
— Глупости! — сказал управляющий. — Вы ещё долго поживёте! Верно, состояние ваше немного особенное, но и в намного худших выздоравливали…
Наконец Учитель справился с собой.
— Может быть, завтра после обеда санитар выбросит мои пожитки?
— Как! Это безумие...— управляющий с негодованием потряс головой. — Конечно же, санитар будет в вашем распоряжении и даже посадит вас на поезд… — он миновал за спинами других и, стараясь поскорее улизнуть, сказал. — Салварзан это чудесное лекарство! Принимате его все! Я бегу на ужин и попрошу вас при звуке гонга быть точными! Серна не ждёт, господа! — Он метнулся вот так же, как явился. Немой медленно последовал за ним и бесшумно затворил дверь.
Учитель рисования сразу зашатался и едва присел на свой стул. Ему захотелось выбраться на террасу и никогда уже не вернуться. Он чувствовал себя одним, оставленным и проклятым, одиноким голым животным, зябнущим в ожидании наступающего немилосердного холода.
— Вот он тот, который нисколько не сентиментален! — сказал Доктор.
У Акрабова появилась какая-то новая идея. Лицо его выдавало раздумья. Он пристально смотрел на Философа, затем приблизился к нему и осторожно осведомился:
— Если у тебя есть лишний салварзан, продай его мне!
—Нт у меня ничего лишнего! —не глядя на него, ответил Философ.
— Я заплачу тебе, сколько пожелаешь! Цена твоя!
— Я сказал! Нет!
Акрабов не желал отступать, он положил ладонь ему на плечо и продолжил:
— На днях придут мне новые лекарства! Самые лучшие германские и швейцарские снадобья, самые целительные в Европе, ты знаешь…
Философ молча смотрел куда-то в пол перед собой.
— Я вам вполне серьёзно говорю.— продолжил Акрабов. — Эх, да вот я принесу вам письмо… — он уже обращался к нему на «вы»… и поспешил во свою палату.
Доктор, едва дождавшийся ухода Акрабова, встал, утишил радио и приблизился вплотную к Философу.
— Может быть, у тебя есть хоть один пустой флакон?— спросил он.
— Зачем?
— Дай мне его побыстрей!— Доктор зловеще улыбнулся, глаза его сверкнули. — Наполню его другим! Мы скоропостижно отправим его к Антону!
Антон был седьмым пациентом санатория, он умер в начале весны и, поскольку никто не приехал за трупом, его похоронили поблизости. С террасы был виден холмик с деревянным крестиком.
Философ безразлично пожал плечами. Намерения Доктора были ему абсолютно чужды, то есть, он не желал участвовать ни в чём, «не следующем из абсолютной необходимости».
— Давай и мы что-нибудь совершим!— возбуждённо произнёс Доктор. — Как я ненавижу это животное! Хочу завсидетельствовать его агонию, и я устрою ему смертный акт! Ведь я уже сгнил бы в земле, не выиграй миллион в лотерею, а он жив и без того, понимаешь меня?.. —внезапно он обратился к Учителю, замершему стоя в одиноком своём отчаянии. — А ты бы постарался выудить что-нибудь из его чемоданов? Зачем ему столько?
— И об этом я думал!— глухо отозвался Учитель.
— А заболтаю его здесь, а ты постарайся через балкон забраться в его палату. — трескуче продолжил Доктор. — На твоём месте я бы его задушил!
Может быть, лишь теперь Философ ощутил что встал вопрос «крайней необходимости»-- и в свою очередь обралился к Учителю:
— Если вы хотите жить, то пробуйте всё, бори`тесь! Средства не имеют значения! Хоть в этот момент не будьте сентиментальны!
Учитель привстал, посмотрел на своих доброжелателей и воскликнул:
— А может быть, надо мне задушить кого-то из вас? Зачем вы хотите от меня того, чего я никогда не делал?
Он был душераздирающе искренним.
В этот момент вернулся Акрабов, принёс дюжину писем и ткнул их под нос Философу:
— Ты-то знаешь немецкий— читай. У меня будет лекарств с избытком— и я тебе их продам, но только если ты теперь поделишься со мной своим салварзаном!..
— Я вам уже сказал, что у меня нет ничего на продажу!— Философ порылся в карманах своего халата, достал бумажный свиток и невозмутимо зачитался им.
Акрабов нахмурился, злобно посмотрел на Философа, сунул письма в карман и чётко произнёс:
— Но ты ещё попросишь, придёшь, сам придёшь ко мне!
В коридоре кто-то пел. Они вслушались. Застеклённая дверь отворилась— и в холл вошёл Педро. Молодой темноволосый мужчина с бородой от небритой неделями щетины, с волосатой грудью, заметной, поскольку он был в ярко-красном пуловере на голое тело. Глаза его были черны, как Докторские, но ещё темнее и маскулинно краше. Он двигался, слегка набычившись и маша руками— сущий боксёр, выходящий на ринг. В обеих руках он нёс по бутылке ракии. Он ногой захлопнул дверь, окинул всех мутным взглядом и выкрикнул:
— Дыши глубоко!
Он поставил бутылки на стол возле Учителя рисования, включил радио, нашёл развлекательную музыку и театрально сказал:
— Прошу, господа!
Он вышел на террасу, постоял там немного, неожиданно попытался снять пуловер, но, оказалось, что руки его не слушались. Тогда он заметил, как Учитель потянулся к бутылке.
— На здоровье, господин Учитель! — крикнул Педро. — Чтоб и ты запил! Всё путём! Дыши глубоко!
Учитель нервно пил.
Педро вернулся в холл и сел, обернувшись ко всем, на полу у камина.
— Господа, знаете, что мне приснилось?— он воззрился на них с хмельной многозначительностью. — Две красные змеи! Одна....
большая, очень большая, свившаяся, как слоёный пирог, с умной головой, а другая— махонькая, так себе шевелилась поверх пирога… и обе— алые, как кровь Антона, Господи! Сплошная краснота! Скажите мне, что это значит?! Что значит, а?
Они ему не ответили.
Педро подхватил мелодию по радио. Он пел сипло и фальшивил.
Внезапно Учитель рисования сильно рассмеялся и вызывающе стукнул бутылкой о стол. Затем он обернулся к Акрабову:
— Я тебя нарисую! Почему бы не нарисовать тебя?! Если желаешь, и как святого, с нимбом-- в церкви тебя поставят, и по воскресеньям бабушки тебя целовать станут! Готово! Рисую всё, что пожелаете, как вам угодно! Кто первый?! — его вдохновило собственное решение.
«Одно животное нарисовало другое животное!“— смеялся он над собой.
Землевладелец, удобно раскинувшись на стуле, подумал немного и сказал Учителю:
— Завтра можем начать! Однако, я желаю, чтобы ты написал правдивый мой портрет!
— По таксе заплатите?
— Заплачу`!
— Начинаем!— крикнул Учитель. — Последний портрет господина Ивана Акрабова!
Доктор и Философ переглянулись. Учитель им ответил. Акрабов потянулся, взял одну из бутылок и чокнулся с Педро, который продолжал петь под радио.
Стало очень шумно. Учитель пригласил Педро, а Акрабов смеялся приятным своим мягким басом.
Стемнело. Они подбросили в камин дров. Раньше, пока был жив Антон, почти все их встречи проходили так, и Педро постоянно напивался. Затем наступил период, когда они не могли выносить друг друга заодно— и Немой разносил им пищу по палатам, пока однажды они снова не собрались вокруг большого среднего стола в трапезной.
— Знаете, чего у нас нет теперь?!— приподнявшись, восторженно воскликнул Педро. — Дыши глубоко!
— Женщины закончились!— заметил Доктор.
Акрабов развеселился.
— Знаете, как?— сказал он. — По две на человека! Один в Сербии до войны так их употреблял! Две одному!
Веселее всех был Учитель. Им сразу овладела новая энергия, он пожелал двигаться, производить впечатление, блистать, как никогда.
— Эх, господа! —кричал он. — Мы на земле, а как хорошо однажды выйдет, когда окажется, что— на небе!
Его не слушали. Неизвестно, в который раз Акрабов завёл весьма пикантную историю о двоих сёстрах, которые поклялись обладать им одновременно. Он рассказывал смачно, с точными, грязными словами, и после каждого изречения заливалсся добродушным смехом. Смеялся и Доктор. Единственный Философ продолжал смотреть на всех с неизменным своим безразличием.
»Самая страшная вещь для человека— это свобода! Я ужасаюсь свободным развитием ума и предрекаю вам, что недалеко время, когда люди ещё в зародыше станут изменять будущего человека в каком-то поределённом направлении, создавая человекороботов— и тогда наконец жизнь приобретёт смысл!" —так говаривал этот доктор философии...
Незаметно и страшно в двери появился Горбатый. Он было лежал один во своей палате, поклявшись, что никоглда впредь не поднимется наверх. Но когда он услышал музыку, дребезжащий голос Педро и общий смех, он стал приближаться к холлу. Он шёл, близясь, по коридору. И вот он огорчился тем, что у них не было нужды в нём, что вопреки злобным крестам, поставленных им, больные продолжают веселиться— это его огорчило и опечалило больше всех прочих обид, снесённых им с утра.
Незаметно он вошёл.
Превым его заметил Акрабов.
— О-хо, Симчо!— воскликнул он.— Айда, мой мальчик, к нам!
— Присоединайся, крестоносец!— крикнул ему и Доктор. — Никто ничего тебе не сделает!
Горбатый нерешительно приблизился. Педро сзазу подал ему бутылку. Древодел с отврещением отпил.
— Слушай, Симчо, — дружелюбно сказал Акрабов,— зачем ты рассердился? Если мы говорим о твоей жене, значит, она того заслуживает, значит, есть о чём говорить! Никто не сказал тебе ничего плохого, а ты вдруг одарил нас крестами! Давай теперь помиримся… покажи-ка нам снимок!
Горбатый смутился. Он вертел большой своей головой во все стороны и умолял:
— Нет… теперь нет…
— Дыши глубоко!— сказа Педро и снова подал ему бутылку.
— Слушай, Симчо — приблизился к нему Доктор. — Дай снимок и скажи об индийской хватке!
— Расскажи им!— подначил его Педро. — Пусть поймут, что горбик не мешает.
Все ухмылялись. Несколько дней тому назад они было напоили Горбатого— и он рассказал им одну фантастически гнусную историю, о том, что он назвал «индийской хваткой».
— Прошу вас...— он правда умолял их. Они смотрели на него, как на игрушку— может быть, думали, что заплатили за вход —и любой ценой хотели развлечься.
— А то мы уёдем неграмотные, а, Симчо!— сказал Акрабов. — Ты расскажи, а затем я свою такую же добавлю… или…
Он, просияв, обернулся к другим. Он был в восторге от своего замысла:
— А хочешь, мы закажем женщину на завтра?! За неё вношу свою долю!
— И я свою!— сказал Доктор.— А не лучше ли, если ты напишешь своей жене, чтоб прибыла к нам, а мы ей оплатим расходы!
— Конечно!— сказал Акрабов.
— Сразу приедет!— воскликнул Педро.
Горбатый вспомнил знакомую ему картину. Он сразу расплакался:
— Прошу вас, оставьте в покое мою жену!— он походил на беспомощного среди взрослых пьяниц ребёнка.
— Если что плохое знаешь, поведай нам!— продолжил Доктор…
Горбатый горько захныкал и вознамерился уйти.
— Моя жена не такая… —бросил он.
— Скажи «наша жена»! —откликнулся Учитель рисования, который чувствовал желание проявить себя. Все рассмеялись.
— Снова вы за своё?! Снова?— громко пропищал Горбатый.— Я вам...— он не закончил и убежал. Он сделал всё, что мог, дабы умилостивить их или восперечить им.
Они продолжали оживлённо смеяться и теперь мало походили на тяжело больных.
Внезапно музыка по радио прервалась. Послышался дураковато торжественный голос диктора:
— Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Первая, третья, пятая… Внимание!...— электричество пропало, а с ним— голос диктора. В холле всё ещё тлел камин. К ним ввалился управляющий.
— Господа, —сказал он той с героическим трагизмом, — предлагаю вам незамедлительно спуститься в убежище!
В ответ ему раздался смех Доктора:
— Коллега, вы всерьёз считаете, что мы спасёмся?
—Умер ли кто, швыряя бомбы для нас?!— отрзвался и Акрабов.
Управляющий развёл руками, дескать, исполнил свой долг, и вышёл.
Единственный Философ последовал за ним. Учител злобно подтрунил над ним:
— Не бойтесь, господин Философ! Бомбы только для сентиментальных!
Оставшиеся будто почувствовали себя более свободными. Педро продолжил дрожащим голосом петь песню по радио. Доктор присел к камину. Учитель с остервенением напивался. Акрабов беспричинно смеялся.
И вот их застиг рокот самолётов, миновавших горы.
— Ха, по такому случаю на здоровье!— воскликнул Педро.
Внезапно холл пересёк Горбатый с фонарём. Он остановился на террасе и, замахал фонарём и заревел что было мочи:
— Эге-е-е-е-й! Бросайте сюда! Сюда! Э-э-й, бросайте!— он словно взбесился.
Ему ответил громогласный смех.
Учитель послал его принести ещё красок и занялся натяжкой холста. В это время Акрабов завистливо смотрел на бюст основателя санатория.
— Вот бы ты сделал мне что-нибудь в этом роде!— изрёк он. — Но как я туда его отправлю?! Верно, тогда его сломают или украдут!
Горбатый быстро вернулся.
Учитель рассматривал свою модель и всё сильнее дрожал.
«Ах, эта свинья!— кричал он себе. — Я увековечу эту грязную свинью!»
А Акрабов в великолепном настроении рассказывал ему и Горбатому:
—Знаешь ли, какая штучка эта фрау Ботшак?! Бонбоньерка! Пожалуй, в ней сто или сто десять килограммов— полторы жёнушки. Я, господа мои, восточный человек… а она меня стпрашивает: «Господин Акрабов, если все болгары как вы, то вы— великий народ».
Он расплывался в барственном блаженстве. Был счастлив и снисходителен. Учитель думал, что все свиньи, нарисованные за все века истории, счастливо и снисходительно позировали своим художниками.
— А как вы разговаривали, бай Иван?— угоднически спросил Горбатый.— На каком языке?
— Ну, братец, если бы для этого дела нужен был язык, мы бы все рождались говорящими!— выдавил Акрабов и сам над собой рассмеялся. — Симчо, принеси мне подушечку!
— Один момент, бай Иван!— Горбатый снова послушно метнулся вон.
После всех скандалов всегда происходило то же. Горбатый превращался из честного, оскорблённого человека в покорнейшего слугу.
Когда холст был натянут, вошёл Доктор. Он выглядел сердитым, с ещё бледным и посиневшим лицом. Он утишил радио и юркнул на террасу. Вскоре за ним пришёл и Педро, чуть опухший, невыспавшийся. Не зная, чем заняться, он повертелся в холле. Добавил громкости радио, достал колоду карт и сел раскладывать пасьянс. Это было его любимое занятие, он мог день и ночь заниматься картами. Все бесчисленные «выпавшие» расклады должны были ответить на один-единственный вопрос, который он не смел произнести вслух.
Доктор вернулся и раздражённо выключил радио.
— Выброшу его с террасы!— бросил он.
Педро поднял голову.
— Я хочу слушать музыку!— сказал он слегка повышенным тоном.
Утром после гонга первым привстал Учитель. Он был совсем плох, у него болела голова. Он вышел на террасу. Утро было солнечным, над горами тянулись на разрыв тонкие марли облаков, блистала омытая дождём природа.
Только солнце пробудило самые мрачные мысли Учителя. Он вспомнил своё вечерашнее решение рисовать Акрабова, отчего, оказывается он зря было смеялся надо всеми, видящими одно, а пишущими другое! «А я хотел умереть чистым!»
Последняя мысль разнежила его. Он посмотрел с террасы вниз— до земли было примерно десять метром. Чтобы остаться чистым, требовалось многое.
Он принялся ходить, собирая росу ладонью с железных перил. Тогда между деревьями он заметил могилу Антона.
«Вот,— сказал он, одержимый просветлением,— напротив спокойно лежит себе Антон. Может быть, от дождей он порядком разложился. А через день-другой его молекулы и атомы сольются с почвой, станут землёй и водой— и тронутся по миру. А может быть, вода далеко унесёт их— и его жена испьёт той воды, и дети его отведают хлеб, в котором что-то будет от их отца, и все другие, уже забывшие Антона, непременно съедат и выпьют нечто, бывшее его телом— и не заметят того. Вот что представляет собой всё! Это! Нет ничего больше, и быть не может! И кто знает, сколько мертвецов живут во мне— я даже ощущают, как иногда они поодиночке желают во мне воплотиться… Боже мой, правда ли, что каждый живой носит в себе мёртвых?.. Зачем мне надо знать это? Не одного Акрабова, а три миллиона акрабовых я изображу, как им угодно: благодетелями, святыми, императорами, гениями— такими я их нарисую. Одно животное рисует других животных!»
Акрабов не забыл о сегодняшнем сеансе. Он старательно побрился, поверх пижамы надел чёрный пиджак, на лацканы которого нацепил все свои ордена и медали, хранимые с собой, чтобы их положили с ним в гроб.
— Э, что скажут об этом в Швейцарии?!— спросил он Учителя, застав его на террасе.
В тот миг прибыл и Горбатый. Он очень душевно поздоровался и сообщил, что на обед им подадут котлеты из серны. От ночной истерики ничего не осталось. Затем он услужливо принёс треножник и краски Учителя, удобно подвинул стул Акрабову и заветрелся возле них.
Учитель с омерзением приступил к работе. Акрабов сидел напротив него и поправлял свои ордета.
— Я прятал их,— сказал он Учителю,— а то какий-нибудь разбойник позарился бы на них, как на чистое золото, а ведь и государство наше фальшивое, и ордена поддельные!
— Лишь мы настоящие, бай Иван!— верноподданнически отозвался Горбатый.
— А вот я не хочу!— Доктор медленно прохаживался.— Пусть хоть один день всё будет правдивым!
— Немедленно включи радио! —крикнул Педро, пугающим взглядом уставившись в лицо Доктору.
Тот злобно улыбнулся:
— Я предпочту твоё пение!
Педро встал и подошёл к нему. Его намерения были очевидны. Рядом со слабеньким, едва дышущим Доктором, он выглядел почти спортсменом. В его глазах светилась известная мрачная решимость.
Доктор прислонился к роялю, презрительно улыбнулся и сказал:
— Не иди на поводу своей испанской крови, малыш! Будь верен своей болгарской половинке!
Педро приблизился на к нему на расстояние шага. Обросшее его лицо выглядело безумно устремлённым. Ещё миг— и от него можно было ожидать всего.
— Как мне хочется, чтобы Педро задал ему взбучку!— сказал Акрабов своему художнику.
— Немедленно включи радио!— по слогам произнёс Педро, а его руки уже поднимались. — Зачем ты…
Доктор сохранял покой. Блестящие его глаза хладнокровно отражали устращающее безумие Педро. Доктор выглядел снисходительно любопытным.
— Зачем я? — спросил он. —Что ты можешь сделать? Ты весь прогнил. Я слышу, как свистят твои каверны— не замечаешь, что душа твоя на языке?! Что ты можешь сделать?
Словно ток прошиб тело Педро.
— Я тебя...— он протянул руку и неудержимо наклонился вперёд, чтобы в следующий миг зашататься— и, совершенно ослабев, осел на ковёр.
Доктор повернулся спиной к нему и, прохаживаясь, сказал убийственным тоном:
— Каждый— жертва своей крови, господин мой! А ты— возможно, наихудшая комбинация, болгаро-испанец! Дыши глубоко, так-с!
Педро бессильно молчал. Грудь его горела от внезапно полыхнувшего огня, тело его всё валилось от неодолимой слабости.
— Дайте мне чего-нибудь попить!— тихо попросил он.
Доктор продолжал, прохаживаясь вперёд и назад, говорить:
— Сорок шесть дней! Хочу, чтобы они были настоящими, и я мог сказать, что жил на земле своих сорок шесть дней, именно моих… Завтра я сменю палату, перейду в двадцать вторую, она с краю, закроюсь и не буду выходить. Не хочу никого из вас видеть и слышать!
Учитель начал набрасывать портрет, а Акрабов, сознавая торжественность минуты, величественно позировал. Горбатый стоял рядом с ним как паж.
Сказанное Доктором было им давно, издавна известно. Вообще, их ничего по-настоящему не интересовало и не удивляло, может быть, оттого, что ничто не могло изменить их явный роковой исход.
Лишь теперь Доктор заметил сеанс и приблизился к его участникам.
— Смотри, какой ты заслуженный!— подначил он, рассматривая ордена Акрабова.
— Ты мне мешаешь работать! — сказал Учитель Доктору ставшему между ним и позирующим.
— Я мешаю твоему вдохновению!— продолжил задираться Доктор. — Кого на самом деле рисуешь ты— святого? Героя?
— Какое это имеет значение?— Учитель не мог простить ему давешний разговор, когда он было попросил немного денег взаймы, а улыбающийся Доктор спросил его: «Имеют ли деньги какое-то значение?»
— Нарисуй его, таким — злобно продолжил Доктор, — каким он был в призывной комиссии! Человеком напротив чистого золота!
Все знали, что Акрабов заработал состояние довольно деликатным способом. В 1915-м году он оказался мобилизованным в призывную комиссию. И пока длилась война, он лукаво тасовал призывные талона: сыновей богатеев отправлял на лёгкую службу в тыл, а вместо них на фронт слал других. Конечно же, за плату.
Доктор был весьма неравнодушен к этому факту, поскольку его отец погиб в сражении у изгиба реки Черна.
— Ты понял, зачем вчера он целовал крест? —спросил он Учителя, указывая на Акрабова. — Целующим крест нарисуй его, этого негодяя!
Акрабов нагло улыбался.
— Не отрицаю, — сказал он. — Каждый зарабатывает, как может. Но говоря правду, выскажем всё до конца! Надо заметить, что я не обращался к родичам призванных, никому не предлагал услуги— они сами ко мне шли и с деньгами просили отослать на погибель других вместо их сыновей! Сами! А один наже предложил вместо старшего своего сына младшего и триста грамм золотых коронок! А меня разве интересовало, что они бьются, что кто-то объявил войну за что-то, а идиоты пошли на погибель?! Какое мне дело?! Какое им дело мне до них, и им до меня— жив ли я, или уже мёртв?! — он спокойно смотрел на Доктора своими серо-зелёными глазами и издевался над его дерзким ребячеством.
— Ты восхитительный мародёр! — сказал ему Доктор. —Я начинаю уважать тебя! Скажу по правде, смоги уцелеть, я хотел бы жить, как ты и сотворить ещё большие мерзости! Рисуй, Учитель, рисуй— может быть и ты получишь какой-нибудь орден, посмертно!
Он быстро развернулся и тронулся на террасу. Его уже трясло. Два дня он испытывал серьёзный жар.
— Столько народу помешалось от лотереи!— спокойно заметил Акрабов. — Один из нашей околицы было выиграл миллион, помешался рассудком, вернулся к себе— и зарезал домочадцев всех до единого, чтобы те миллион у него не украли!
— Ох, стерпеть бы!— воскликнул Доктор у входа на террасу.— Не хочу провести последние свои сорок шесть дней в такими выродками, как вы! Если не этот миллион, всё было бы по-человечески!
перевод с болгарского Айдына Тарика
* лекарство на основе мышьяка против сифилиса и гонорреи, применялось до изобретения пенициллина; — прим. перев.
** упорное позиционное сражение болгарской армии (при участии немецкой) против войск Антанты на Салоникском фронте: сербов, французов и русских; началось в сентябре 1917 года, закончилось в мае 1917 года,— прим. перев.
Обсудить у себя
0
— Я желаю портрете не просто так… У меня есть подруга, моя хозяйка в Швейцарии, фрау Ботшак… хочу её послать его… так сказать, дело в Болгарии… они думают, что мы— туземцы, а потому ты намажешь много краски, может, меня изобразишь с тремя глазами… и поднишешь красиво: «Последний портрет господина Ивана Акрабова!» Последний! Замечательно, годится! Не так ли, господин Философ?
Философ безучастно всё смотрел в камин. Едва ли он что-то думал. Однако, бесцеремонность Акрабова раззадорила его.
— Вы жалкие и смешные!— сказал он.— Один просит сожаления, а другой —бессмертия!
Учитель не мог снести его нечеловеческое спокойствие, может быть, потому, что сам стремился быть таким, как он, и огрызнулся ему:
— Ты что?! За всю свою жизнь не понял, как жить, а теперь выписываешь нам рецепты умирания?!
— Что вы хотите этим сказать?— спросил Философ.
— Ты зачем-то всё тужишься найти смыслы слов!— вмешался в разговор Доктор, обратившись к Философу. — Принимай их, как звуки, как скрип двери или шум леса! Тут ничего не имеет смысла, господин хороший! И ты, как господин Учитель, пришёл в венчальном костюме вместо погребального!
Он всё это проговорил сильно и вдохновенно, глаза его блестели ещё ярче, всё лицо его аскетически красиво оживилось.
«Позирует, но красиво позирует!— завистливо подумал Учитель. — Да, с миллионом в кармане можно красиво позировать и перед Святым Петром».
Когда в холле появляся Доктор, всегда возникало оживление и интерес. Во всё, что говорил, он влагал живую страсть, некоторое непримиримое стремление достичь конца. Ни разу Учитель не слышал из уст его унылых, меланхолических слов, не уловил в смысле их беспомощного расслабления, которое замечал за собой.
«Я живу!»— кричал этот Доктор, который не мог вылечить сам себя.
Философ был настоящей мистерией. Он то ли всерьёз старался наглядно изображать будущего человекоробота, о котором подолгу и пространно рассказывал им.
И теперь он, чуть улыбаясь и не глядя ни на кого, сказал:
— Слюнтяйство! Вы разыгрываете подобострастные драмы, мучите Горбатого, мучите сами себя, убиваетесь сентиментальностью! Господин Акрабов, сентиментальничая, желает отослать свой портрет в Швейцарию, а господин Учитель от сентиментальности не желает нарисовать его! Вы очень больны! — слово «сентиментальность» он произносил с интонацией, которая должна была вызвать отвращение.
—Довольно тебе играть на неодушевлённом предмете!— выкрикнул ему Учитель. — Недавно ты увидел крест перед своей дверью— и душа ушла в пятки, а теперь ты снова за своё тра-та-та...
Философ не обиделся.
— Да, — сказал он обычным своим тоном, каким константировал нечто бесспорное, — я всё яснее понимаю трагедию этого сентиментального мира! От переизбытка бациллы сантиментов вызывают обратную реакцию, и гуманное оборачивается животным— самыми чудовищными и необъяснимыми поступками; все убийцы, все садисты, негодяи, циники, все они необычайно сентиментальны. Заметьте, что перед каждой великой мерзостью, накануне каждой войны человечество станосится необыкновенно сентиментальным...
Он говорил не ища внимания, скорее рассуждал вслух.
Удивлённый Акрабов смотрел на него. Учитель задумался о правоте только что услышанного им. Единственный доктор оставался безучастен к мыслям Философа.
— Боже мой! — воскликнул он. — Ты безумец, господин Философ! Умираешь, а всё категоризируешь!
— Единственное спасение мира — продолжил Философ— заключается в вымирании всех сентимантальных! Нам надо заразиться неким раком, выедающим сентиментальность! Представьте себе мир, лишённый оханья да аханья, этого чувства милой, интимной доброты, радостного страдания по чему-то безвозвратному, без всякого пафоса, безо всей этой самопроизводной бессмыслицы всего и вся, в угоду преступности сентиментально устраняющей личную ответственность, мир, лишённый искусства и всех этих сакраментальных и пустых слов, дающий право каждому быть центром вселенной. Сентиментальность— ярчайшее проявление животного эгоцентризма… Представьте себе мир как кристальную решётку, в которой каждый атом на своём месте и в своё время…
— Разве ты воображаешь бескорыстно?— спросил его Доктор. — А я думаю, что ты ищешь мотивы, дабы умереть в убеждении, будто ты ничего не потерял!
Философ обернулся к нему. Быстрый взгляд его синих глаз и характерно собранные брови демонстрировали намерение развить тему до конца. Наступали его внезапные пассажи, после которых обычно воцарялось долгое и пустое молчание.
В коридоре послышался быстрый топот— и через миг в холл влетел улыбающийся и румяный крепыш лет сорока, улыбающийся и румянлицый. Развевался его белый, ещё незапачканный халат, из-под которого виднелся охотничий пояс. Его сапоги были грязны. За ним сразу появилась долговязая белая фигура Немого.
Это был управляющий санатория, его собственник и единственный врач доктор Господов-младший.
— Добрый вечер, господа! Как поживаете? Как поживаете?— выкрикнул он восторженным голосом конферансье. — Почему не слушаете музыку?! — Он наклонился к аппарату и повертел ручку настройки. Затем он снова обратился к четырём своим пациентам у камина. — Наступают прекрасные дни, и теперь вы оцените здешнюю прелесть! Время выходить на террасу: хвойный лес— ваше спасение, господа! Хвойный лес!
Лицо его вертелось то к одному, то к другому, и молвило: «Вы понимаете, что мне надо о чём-то, всё равно, о чём, говорить с вами, и мне не важно, услышите ли вы это. Мне также безразлично, выживете вы или умрёте здесь! Не важно, что я вам скажу, думаю, что вам и так всё ясно!»
Может быть, он ненавидел их, а может быть, поступал разумно, никогда не задерживаясь у них более десяти минут. Его визиты были совершенно формальными, после чего он с ружьём своим опрометью бросался вверх по склону горы. Казалось, что и руководство и владение санаторием обременяло его. Все заботы он предоставил Немому. Лечение— природе.
Сначала он подошёл к Акрабову.
— Как вы? Выглядите великолепно! Браво! Браво! — даже не вглянув на его, он пнул догорающие дрова в камине.
Вначале больные обижались нерадивостью и открытой фальшью управляющего. Затем им это будто понравилось.
Акрабов кашлянул и со строгой миной сказал:
— Господин управитель, сегодня манджа несколько...
Тот, не дождавшись конца реплики, обратился ко всем:
— Нижайше прошу прощения, господа! Теперь питание не на высоте… знаете ли, военное время. Слышали только что стрельбу? Люди бьются! Смертным боем!— повысил он голос. —Но этим вечером милости прошу! Будет серна! Оленина высшего сорта! Царский ужин для нас всех! Серна! Независимо от чего, надеюсь, завтра смогу получить новые продукты… — он приблизился к Философу, посмотрел на него издали с любопытством— и неожиданно подпрыгнул. — Великолепно! Взгляните-ка, господа! Он никогда не выглядел так! Чудо! Это всё салварзан* плюс хвойный лес! Продолжайте принимать его, но никакого умственного напряжения. Ваше состояние мне всё больше нравится…
Философ ничуть не шелохнулся, но упоминание салварзана оживило мину Акрабова.
Затем доктор Господов-младший стал перед Доктором, смотревшим на него с вызывающей насмешкой.
— Как вы, коллега? Может быть, не надо вам покидать палату...
— Высшего сорта, коллега!— дразнясь, ответил он господовским тоном. — Больному доктору здоровая фора, все это знаешь! Но вы выглядите великолепно!
Управляющий не дослушал его и снова обратился ко всем:
— Очень скоро, господа, я позову вас на охоту… Мы взойдём наверх, где скалы, и уверяю, что вас это очень увлечёт… мы все вместе поднимемся на склон...
— А почему не выше?!— заметил Доктор.
Последним удостоенным внимания врача оказался Учитель. Управляющий стал перед ним и уже несколько холодно произнёс:
— Вы также выглядите намного лучше...
Учитель знал скрытый смысл этой фразы, но ради пущей конкретности управляющий пояснил:
— Ваша предоплата заканчивается завтра… я мог бы подождать, но знаете ли, правила меня обязывают… правила, однако, я не против подождать несколько дней… Может быть, вам вышлют деньги?
Учитель встрепенулся. Он не смог вынести прилюдного выговора управляющего.
— Едва ли, господин доктор… — ответил он, стараясь не расплакаться, но слёзы сразу спёрли ему дыхание. — Они надеялись, что я умру раньше! Не могу же я завтра умереть?
— Глупости! — сказал управляющий. — Вы ещё долго поживёте! Верно, состояние ваше немного особенное, но и в намного худших выздоравливали…
Наконец Учитель справился с собой.
— Может быть, завтра после обеда санитар выбросит мои пожитки?
— Как! Это безумие...— управляющий с негодованием потряс головой. — Конечно же, санитар будет в вашем распоряжении и даже посадит вас на поезд… — он миновал за спинами других и, стараясь поскорее улизнуть, сказал. — Салварзан это чудесное лекарство! Принимате его все! Я бегу на ужин и попрошу вас при звуке гонга быть точными! Серна не ждёт, господа! — Он метнулся вот так же, как явился. Немой медленно последовал за ним и бесшумно затворил дверь.
Учитель рисования сразу зашатался и едва присел на свой стул. Ему захотелось выбраться на террасу и никогда уже не вернуться. Он чувствовал себя одним, оставленным и проклятым, одиноким голым животным, зябнущим в ожидании наступающего немилосердного холода.
— Вот он тот, который нисколько не сентиментален! — сказал Доктор.
У Акрабова появилась какая-то новая идея. Лицо его выдавало раздумья. Он пристально смотрел на Философа, затем приблизился к нему и осторожно осведомился:
— Если у тебя есть лишний салварзан, продай его мне!
—Нт у меня ничего лишнего! —не глядя на него, ответил Философ.
— Я заплачу тебе, сколько пожелаешь! Цена твоя!
— Я сказал! Нет!
Акрабов не желал отступать, он положил ладонь ему на плечо и продолжил:
— На днях придут мне новые лекарства! Самые лучшие германские и швейцарские снадобья, самые целительные в Европе, ты знаешь…
Философ молча смотрел куда-то в пол перед собой.
— Я вам вполне серьёзно говорю.— продолжил Акрабов. — Эх, да вот я принесу вам письмо… — он уже обращался к нему на «вы»… и поспешил во свою палату.
Доктор, едва дождавшийся ухода Акрабова, встал, утишил радио и приблизился вплотную к Философу.
— Может быть, у тебя есть хоть один пустой флакон?— спросил он.
— Зачем?
— Дай мне его побыстрей!— Доктор зловеще улыбнулся, глаза его сверкнули. — Наполню его другим! Мы скоропостижно отправим его к Антону!
Антон был седьмым пациентом санатория, он умер в начале весны и, поскольку никто не приехал за трупом, его похоронили поблизости. С террасы был виден холмик с деревянным крестиком.
Философ безразлично пожал плечами. Намерения Доктора были ему абсолютно чужды, то есть, он не желал участвовать ни в чём, «не следующем из абсолютной необходимости».
— Давай и мы что-нибудь совершим!— возбуждённо произнёс Доктор. — Как я ненавижу это животное! Хочу завсидетельствовать его агонию, и я устрою ему смертный акт! Ведь я уже сгнил бы в земле, не выиграй миллион в лотерею, а он жив и без того, понимаешь меня?.. —внезапно он обратился к Учителю, замершему стоя в одиноком своём отчаянии. — А ты бы постарался выудить что-нибудь из его чемоданов? Зачем ему столько?
— И об этом я думал!— глухо отозвался Учитель.
— А заболтаю его здесь, а ты постарайся через балкон забраться в его палату. — трескуче продолжил Доктор. — На твоём месте я бы его задушил!
Может быть, лишь теперь Философ ощутил что встал вопрос «крайней необходимости»-- и в свою очередь обралился к Учителю:
— Если вы хотите жить, то пробуйте всё, бори`тесь! Средства не имеют значения! Хоть в этот момент не будьте сентиментальны!
Учитель привстал, посмотрел на своих доброжелателей и воскликнул:
— А может быть, надо мне задушить кого-то из вас? Зачем вы хотите от меня того, чего я никогда не делал?
Он был душераздирающе искренним.
В этот момент вернулся Акрабов, принёс дюжину писем и ткнул их под нос Философу:
— Ты-то знаешь немецкий— читай. У меня будет лекарств с избытком— и я тебе их продам, но только если ты теперь поделишься со мной своим салварзаном!..
— Я вам уже сказал, что у меня нет ничего на продажу!— Философ порылся в карманах своего халата, достал бумажный свиток и невозмутимо зачитался им.
Акрабов нахмурился, злобно посмотрел на Философа, сунул письма в карман и чётко произнёс:
— Но ты ещё попросишь, придёшь, сам придёшь ко мне!
В коридоре кто-то пел. Они вслушались. Застеклённая дверь отворилась— и в холл вошёл Педро. Молодой темноволосый мужчина с бородой от небритой неделями щетины, с волосатой грудью, заметной, поскольку он был в ярко-красном пуловере на голое тело. Глаза его были черны, как Докторские, но ещё темнее и маскулинно краше. Он двигался, слегка набычившись и маша руками— сущий боксёр, выходящий на ринг. В обеих руках он нёс по бутылке ракии. Он ногой захлопнул дверь, окинул всех мутным взглядом и выкрикнул:
— Дыши глубоко!
Он поставил бутылки на стол возле Учителя рисования, включил радио, нашёл развлекательную музыку и театрально сказал:
— Прошу, господа!
Он вышел на террасу, постоял там немного, неожиданно попытался снять пуловер, но, оказалось, что руки его не слушались. Тогда он заметил, как Учитель потянулся к бутылке.
— На здоровье, господин Учитель! — крикнул Педро. — Чтоб и ты запил! Всё путём! Дыши глубоко!
Учитель нервно пил.
Педро вернулся в холл и сел, обернувшись ко всем, на полу у камина.
— Господа, знаете, что мне приснилось?— он воззрился на них с хмельной многозначительностью. — Две красные змеи! Одна....
большая, очень большая, свившаяся, как слоёный пирог, с умной головой, а другая— махонькая, так себе шевелилась поверх пирога… и обе— алые, как кровь Антона, Господи! Сплошная краснота! Скажите мне, что это значит?! Что значит, а?
Они ему не ответили.
Педро подхватил мелодию по радио. Он пел сипло и фальшивил.
Внезапно Учитель рисования сильно рассмеялся и вызывающе стукнул бутылкой о стол. Затем он обернулся к Акрабову:
— Я тебя нарисую! Почему бы не нарисовать тебя?! Если желаешь, и как святого, с нимбом-- в церкви тебя поставят, и по воскресеньям бабушки тебя целовать станут! Готово! Рисую всё, что пожелаете, как вам угодно! Кто первый?! — его вдохновило собственное решение.
«Одно животное нарисовало другое животное!“— смеялся он над собой.
Землевладелец, удобно раскинувшись на стуле, подумал немного и сказал Учителю:
— Завтра можем начать! Однако, я желаю, чтобы ты написал правдивый мой портрет!
— По таксе заплатите?
— Заплачу`!
— Начинаем!— крикнул Учитель. — Последний портрет господина Ивана Акрабова!
Доктор и Философ переглянулись. Учитель им ответил. Акрабов потянулся, взял одну из бутылок и чокнулся с Педро, который продолжал петь под радио.
Стало очень шумно. Учитель пригласил Педро, а Акрабов смеялся приятным своим мягким басом.
Стемнело. Они подбросили в камин дров. Раньше, пока был жив Антон, почти все их встречи проходили так, и Педро постоянно напивался. Затем наступил период, когда они не могли выносить друг друга заодно— и Немой разносил им пищу по палатам, пока однажды они снова не собрались вокруг большого среднего стола в трапезной.
— Знаете, чего у нас нет теперь?!— приподнявшись, восторженно воскликнул Педро. — Дыши глубоко!
— Женщины закончились!— заметил Доктор.
Акрабов развеселился.
— Знаете, как?— сказал он. — По две на человека! Один в Сербии до войны так их употреблял! Две одному!
Веселее всех был Учитель. Им сразу овладела новая энергия, он пожелал двигаться, производить впечатление, блистать, как никогда.
— Эх, господа! —кричал он. — Мы на земле, а как хорошо однажды выйдет, когда окажется, что— на небе!
Его не слушали. Неизвестно, в который раз Акрабов завёл весьма пикантную историю о двоих сёстрах, которые поклялись обладать им одновременно. Он рассказывал смачно, с точными, грязными словами, и после каждого изречения заливалсся добродушным смехом. Смеялся и Доктор. Единственный Философ продолжал смотреть на всех с неизменным своим безразличием.
»Самая страшная вещь для человека— это свобода! Я ужасаюсь свободным развитием ума и предрекаю вам, что недалеко время, когда люди ещё в зародыше станут изменять будущего человека в каком-то поределённом направлении, создавая человекороботов— и тогда наконец жизнь приобретёт смысл!" —так говаривал этот доктор философии...
Незаметно и страшно в двери появился Горбатый. Он было лежал один во своей палате, поклявшись, что никоглда впредь не поднимется наверх. Но когда он услышал музыку, дребезжащий голос Педро и общий смех, он стал приближаться к холлу. Он шёл, близясь, по коридору. И вот он огорчился тем, что у них не было нужды в нём, что вопреки злобным крестам, поставленных им, больные продолжают веселиться— это его огорчило и опечалило больше всех прочих обид, снесённых им с утра.
Незаметно он вошёл.
Превым его заметил Акрабов.
— О-хо, Симчо!— воскликнул он.— Айда, мой мальчик, к нам!
— Присоединайся, крестоносец!— крикнул ему и Доктор. — Никто ничего тебе не сделает!
Горбатый нерешительно приблизился. Педро сзазу подал ему бутылку. Древодел с отврещением отпил.
— Слушай, Симчо, — дружелюбно сказал Акрабов,— зачем ты рассердился? Если мы говорим о твоей жене, значит, она того заслуживает, значит, есть о чём говорить! Никто не сказал тебе ничего плохого, а ты вдруг одарил нас крестами! Давай теперь помиримся… покажи-ка нам снимок!
Горбатый смутился. Он вертел большой своей головой во все стороны и умолял:
— Нет… теперь нет…
— Дыши глубоко!— сказа Педро и снова подал ему бутылку.
— Слушай, Симчо — приблизился к нему Доктор. — Дай снимок и скажи об индийской хватке!
— Расскажи им!— подначил его Педро. — Пусть поймут, что горбик не мешает.
Все ухмылялись. Несколько дней тому назад они было напоили Горбатого— и он рассказал им одну фантастически гнусную историю, о том, что он назвал «индийской хваткой».
— Прошу вас...— он правда умолял их. Они смотрели на него, как на игрушку— может быть, думали, что заплатили за вход —и любой ценой хотели развлечься.
— А то мы уёдем неграмотные, а, Симчо!— сказал Акрабов. — Ты расскажи, а затем я свою такую же добавлю… или…
Он, просияв, обернулся к другим. Он был в восторге от своего замысла:
— А хочешь, мы закажем женщину на завтра?! За неё вношу свою долю!
— И я свою!— сказал Доктор.— А не лучше ли, если ты напишешь своей жене, чтоб прибыла к нам, а мы ей оплатим расходы!
— Конечно!— сказал Акрабов.
— Сразу приедет!— воскликнул Педро.
Горбатый вспомнил знакомую ему картину. Он сразу расплакался:
— Прошу вас, оставьте в покое мою жену!— он походил на беспомощного среди взрослых пьяниц ребёнка.
— Если что плохое знаешь, поведай нам!— продолжил Доктор…
Горбатый горько захныкал и вознамерился уйти.
— Моя жена не такая… —бросил он.
— Скажи «наша жена»! —откликнулся Учитель рисования, который чувствовал желание проявить себя. Все рассмеялись.
— Снова вы за своё?! Снова?— громко пропищал Горбатый.— Я вам...— он не закончил и убежал. Он сделал всё, что мог, дабы умилостивить их или восперечить им.
Они продолжали оживлённо смеяться и теперь мало походили на тяжело больных.
Внезапно музыка по радио прервалась. Послышался дураковато торжественный голос диктора:
— Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Первая, третья, пятая… Внимание!...— электричество пропало, а с ним— голос диктора. В холле всё ещё тлел камин. К ним ввалился управляющий.
— Господа, —сказал он той с героическим трагизмом, — предлагаю вам незамедлительно спуститься в убежище!
В ответ ему раздался смех Доктора:
— Коллега, вы всерьёз считаете, что мы спасёмся?
—Умер ли кто, швыряя бомбы для нас?!— отрзвался и Акрабов.
Управляющий развёл руками, дескать, исполнил свой долг, и вышёл.
Единственный Философ последовал за ним. Учител злобно подтрунил над ним:
— Не бойтесь, господин Философ! Бомбы только для сентиментальных!
Оставшиеся будто почувствовали себя более свободными. Педро продолжил дрожащим голосом петь песню по радио. Доктор присел к камину. Учитель с остервенением напивался. Акрабов беспричинно смеялся.
И вот их застиг рокот самолётов, миновавших горы.
— Ха, по такому случаю на здоровье!— воскликнул Педро.
Внезапно холл пересёк Горбатый с фонарём. Он остановился на террасе и, замахал фонарём и заревел что было мочи:
— Эге-е-е-е-й! Бросайте сюда! Сюда! Э-э-й, бросайте!— он словно взбесился.
Ему ответил громогласный смех.
Учитель послал его принести ещё красок и занялся натяжкой холста. В это время Акрабов завистливо смотрел на бюст основателя санатория.
— Вот бы ты сделал мне что-нибудь в этом роде!— изрёк он. — Но как я туда его отправлю?! Верно, тогда его сломают или украдут!
Горбатый быстро вернулся.
Учитель рассматривал свою модель и всё сильнее дрожал.
«Ах, эта свинья!— кричал он себе. — Я увековечу эту грязную свинью!»
А Акрабов в великолепном настроении рассказывал ему и Горбатому:
—Знаешь ли, какая штучка эта фрау Ботшак?! Бонбоньерка! Пожалуй, в ней сто или сто десять килограммов— полторы жёнушки. Я, господа мои, восточный человек… а она меня стпрашивает: «Господин Акрабов, если все болгары как вы, то вы— великий народ».
Он расплывался в барственном блаженстве. Был счастлив и снисходителен. Учитель думал, что все свиньи, нарисованные за все века истории, счастливо и снисходительно позировали своим художниками.
— А как вы разговаривали, бай Иван?— угоднически спросил Горбатый.— На каком языке?
— Ну, братец, если бы для этого дела нужен был язык, мы бы все рождались говорящими!— выдавил Акрабов и сам над собой рассмеялся. — Симчо, принеси мне подушечку!
— Один момент, бай Иван!— Горбатый снова послушно метнулся вон.
После всех скандалов всегда происходило то же. Горбатый превращался из честного, оскорблённого человека в покорнейшего слугу.
Когда холст был натянут, вошёл Доктор. Он выглядел сердитым, с ещё бледным и посиневшим лицом. Он утишил радио и юркнул на террасу. Вскоре за ним пришёл и Педро, чуть опухший, невыспавшийся. Не зная, чем заняться, он повертелся в холле. Добавил громкости радио, достал колоду карт и сел раскладывать пасьянс. Это было его любимое занятие, он мог день и ночь заниматься картами. Все бесчисленные «выпавшие» расклады должны были ответить на один-единственный вопрос, который он не смел произнести вслух.
Доктор вернулся и раздражённо выключил радио.
— Выброшу его с террасы!— бросил он.
Педро поднял голову.
— Я хочу слушать музыку!— сказал он слегка повышенным тоном.
Утром после гонга первым привстал Учитель. Он был совсем плох, у него болела голова. Он вышел на террасу. Утро было солнечным, над горами тянулись на разрыв тонкие марли облаков, блистала омытая дождём природа.
Только солнце пробудило самые мрачные мысли Учителя. Он вспомнил своё вечерашнее решение рисовать Акрабова, отчего, оказывается он зря было смеялся надо всеми, видящими одно, а пишущими другое! «А я хотел умереть чистым!»
Последняя мысль разнежила его. Он посмотрел с террасы вниз— до земли было примерно десять метром. Чтобы остаться чистым, требовалось многое.
Он принялся ходить, собирая росу ладонью с железных перил. Тогда между деревьями он заметил могилу Антона.
«Вот,— сказал он, одержимый просветлением,— напротив спокойно лежит себе Антон. Может быть, от дождей он порядком разложился. А через день-другой его молекулы и атомы сольются с почвой, станут землёй и водой— и тронутся по миру. А может быть, вода далеко унесёт их— и его жена испьёт той воды, и дети его отведают хлеб, в котором что-то будет от их отца, и все другие, уже забывшие Антона, непременно съедат и выпьют нечто, бывшее его телом— и не заметят того. Вот что представляет собой всё! Это! Нет ничего больше, и быть не может! И кто знает, сколько мертвецов живут во мне— я даже ощущают, как иногда они поодиночке желают во мне воплотиться… Боже мой, правда ли, что каждый живой носит в себе мёртвых?.. Зачем мне надо знать это? Не одного Акрабова, а три миллиона акрабовых я изображу, как им угодно: благодетелями, святыми, императорами, гениями— такими я их нарисую. Одно животное рисует других животных!»
Акрабов не забыл о сегодняшнем сеансе. Он старательно побрился, поверх пижамы надел чёрный пиджак, на лацканы которого нацепил все свои ордена и медали, хранимые с собой, чтобы их положили с ним в гроб.
— Э, что скажут об этом в Швейцарии?!— спросил он Учителя, застав его на террасе.
В тот миг прибыл и Горбатый. Он очень душевно поздоровался и сообщил, что на обед им подадут котлеты из серны. От ночной истерики ничего не осталось. Затем он услужливо принёс треножник и краски Учителя, удобно подвинул стул Акрабову и заветрелся возле них.
Учитель с омерзением приступил к работе. Акрабов сидел напротив него и поправлял свои ордета.
— Я прятал их,— сказал он Учителю,— а то какий-нибудь разбойник позарился бы на них, как на чистое золото, а ведь и государство наше фальшивое, и ордена поддельные!
— Лишь мы настоящие, бай Иван!— верноподданнически отозвался Горбатый.
— А вот я не хочу!— Доктор медленно прохаживался.— Пусть хоть один день всё будет правдивым!
— Немедленно включи радио! —крикнул Педро, пугающим взглядом уставившись в лицо Доктору.
Тот злобно улыбнулся:
— Я предпочту твоё пение!
Педро встал и подошёл к нему. Его намерения были очевидны. Рядом со слабеньким, едва дышущим Доктором, он выглядел почти спортсменом. В его глазах светилась известная мрачная решимость.
Доктор прислонился к роялю, презрительно улыбнулся и сказал:
— Не иди на поводу своей испанской крови, малыш! Будь верен своей болгарской половинке!
Педро приблизился на к нему на расстояние шага. Обросшее его лицо выглядело безумно устремлённым. Ещё миг— и от него можно было ожидать всего.
— Как мне хочется, чтобы Педро задал ему взбучку!— сказал Акрабов своему художнику.
— Немедленно включи радио!— по слогам произнёс Педро, а его руки уже поднимались. — Зачем ты…
Доктор сохранял покой. Блестящие его глаза хладнокровно отражали устращающее безумие Педро. Доктор выглядел снисходительно любопытным.
— Зачем я? — спросил он. —Что ты можешь сделать? Ты весь прогнил. Я слышу, как свистят твои каверны— не замечаешь, что душа твоя на языке?! Что ты можешь сделать?
Словно ток прошиб тело Педро.
— Я тебя...— он протянул руку и неудержимо наклонился вперёд, чтобы в следующий миг зашататься— и, совершенно ослабев, осел на ковёр.
Доктор повернулся спиной к нему и, прохаживаясь, сказал убийственным тоном:
— Каждый— жертва своей крови, господин мой! А ты— возможно, наихудшая комбинация, болгаро-испанец! Дыши глубоко, так-с!
Педро бессильно молчал. Грудь его горела от внезапно полыхнувшего огня, тело его всё валилось от неодолимой слабости.
— Дайте мне чего-нибудь попить!— тихо попросил он.
Доктор продолжал, прохаживаясь вперёд и назад, говорить:
— Сорок шесть дней! Хочу, чтобы они были настоящими, и я мог сказать, что жил на земле своих сорок шесть дней, именно моих… Завтра я сменю палату, перейду в двадцать вторую, она с краю, закроюсь и не буду выходить. Не хочу никого из вас видеть и слышать!
Учитель начал набрасывать портрет, а Акрабов, сознавая торжественность минуты, величественно позировал. Горбатый стоял рядом с ним как паж.
Сказанное Доктором было им давно, издавна известно. Вообще, их ничего по-настоящему не интересовало и не удивляло, может быть, оттого, что ничто не могло изменить их явный роковой исход.
Лишь теперь Доктор заметил сеанс и приблизился к его участникам.
— Смотри, какой ты заслуженный!— подначил он, рассматривая ордена Акрабова.
— Ты мне мешаешь работать! — сказал Учитель Доктору ставшему между ним и позирующим.
— Я мешаю твоему вдохновению!— продолжил задираться Доктор. — Кого на самом деле рисуешь ты— святого? Героя?
— Какое это имеет значение?— Учитель не мог простить ему давешний разговор, когда он было попросил немного денег взаймы, а улыбающийся Доктор спросил его: «Имеют ли деньги какое-то значение?»
— Нарисуй его, таким — злобно продолжил Доктор, — каким он был в призывной комиссии! Человеком напротив чистого золота!
Все знали, что Акрабов заработал состояние довольно деликатным способом. В 1915-м году он оказался мобилизованным в призывную комиссию. И пока длилась война, он лукаво тасовал призывные талона: сыновей богатеев отправлял на лёгкую службу в тыл, а вместо них на фронт слал других. Конечно же, за плату.
Доктор был весьма неравнодушен к этому факту, поскольку его отец погиб в сражении у изгиба реки Черна.
— Ты понял, зачем вчера он целовал крест? —спросил он Учителя, указывая на Акрабова. — Целующим крест нарисуй его, этого негодяя!
Акрабов нагло улыбался.
— Не отрицаю, — сказал он. — Каждый зарабатывает, как может. Но говоря правду, выскажем всё до конца! Надо заметить, что я не обращался к родичам призванных, никому не предлагал услуги— они сами ко мне шли и с деньгами просили отослать на погибель других вместо их сыновей! Сами! А один наже предложил вместо старшего своего сына младшего и триста грамм золотых коронок! А меня разве интересовало, что они бьются, что кто-то объявил войну за что-то, а идиоты пошли на погибель?! Какое мне дело?! Какое им дело мне до них, и им до меня— жив ли я, или уже мёртв?! — он спокойно смотрел на Доктора своими серо-зелёными глазами и издевался над его дерзким ребячеством.
— Ты восхитительный мародёр! — сказал ему Доктор. —Я начинаю уважать тебя! Скажу по правде, смоги уцелеть, я хотел бы жить, как ты и сотворить ещё большие мерзости! Рисуй, Учитель, рисуй— может быть и ты получишь какой-нибудь орден, посмертно!
Он быстро развернулся и тронулся на террасу. Его уже трясло. Два дня он испытывал серьёзный жар.
— Столько народу помешалось от лотереи!— спокойно заметил Акрабов. — Один из нашей околицы было выиграл миллион, помешался рассудком, вернулся к себе— и зарезал домочадцев всех до единого, чтобы те миллион у него не украли!
— Ох, стерпеть бы!— воскликнул Доктор у входа на террасу.— Не хочу провести последние свои сорок шесть дней в такими выродками, как вы! Если не этот миллион, всё было бы по-человечески!
перевод с болгарского Айдына Тарика
* лекарство на основе мышьяка против сифилиса и гонорреи, применялось до изобретения пенициллина; — прим. перев.
** упорное позиционное сражение болгарской армии (при участии немецкой) против войск Антанты на Салоникском фронте: сербов, французов и русских; началось в сентябре 1917 года, закончилось в мае 1917 года,— прим. перев.
