4.
Развод с женой оказался долгим и мучительным. Сама процедура длилась не больше 4-5 месяцев, и она проходила довольно нормально. Конечно, мы платили какие-то деньги, чтобы это всё прошло побыстрее. Я думал, что легко переживу его. Моя жена тоже. На первом слушании дела, длившемся не больше двух минут, мы подтвердили, что решение наше «окончетельное и бесповоротное». Прокурорша была неотёсана. Волосатые руки, с слева от носа —здоровая небритая бородавка. Она назначила второе и окончательное слушание через три месяца, и вызвала следующих. Мы решили пойти пешком.
— Ну вот, у тебя есть время передумать, — завела жена.
Я представлял себе, как на разводе присутствуют те же гости, что были в загсе на нашей свадьбе. Всё-таки эти ритуалы естественно связаны. По-честному, тем свидетелям надо было явиться и на развод. По крайней мере, тогда мы бы сэкономили время и деньги, не сообщая каждому в отдельности, что мы развелись, старый номер телефона недействителен и пр. Я ещё представил себе, как наши самые близкие плачут, выслушав общее «окончательное и бесповоротное да» на вопрос судьи. Но те плакали и на свадьбе.
суде нащ Представих си още как най-близките плачат, докато слушат нашето «окончателно и безвъзвратно да» на въпроса на съдийката. Но те плачеха и на сватбата.
— Вот видишь, выходит, что брак длится между двумя «да»,— сказал я, чтоб погасить её реплику.
Беременность моей жены была уже заметна.
Ладно, давайте продолжим в следующий раз. И без того до развязки есть время.

00.
— Я жил с любовницей, которая постоянно зависала в сортире. По крайней мене 4 раза в день по полтора часа, я засекал. Сидел я, как пёсик в коридоре перед дверью, и мы болтали. И адски серьёзные разговоры мы вели тем же образом. Иной раз, когда она смолкала, я подсматривал в замочную скважину.
— Мрачное место этот сортир, мразь, дырка!
— Брось ты! И что?
— Ничего, мы мило беседовали. Итак, она закроется, а ты пробуешь вытащить её оттуда, придумываешь всякие глупости, соблазняешь её открыть дверь, иногда и выкуриваешь её туалетной бумагой. Когда не видишь, с кем говоришь, отключаешься— и выдаёшь вслух то, что иной раз и на ум не придёт. А однажды, когда ей неохота было выйти, она открыла дверь и пригласила меня. Ничего не вышло. Один сортир точно тесен для двоих, вы же знаете. Гляжу я на неё: села, спустила трусики, то ли увязла в унитазе… ба-а, то ли утопла. Одни колени и ноги торчат. Никакой сказки не вышло.
— А тебе не было противно, да?
— Говорю вам, мрачное место этот сортир, большая дыра!
— Да ну… Нет… Просто не вышло. Не пахло. Э-э, маленько.
— Постойте… Тут целое дело. Это проблема. Если ты терпишь запах любовницы, которая серет перед тобой, если тебе не гадко, если ты приемлешь её вонь как свою, ведь и твоё тебе не гадко, итак, значит ты остаёшься с этой женщиной. Понимаете? Можете назвать это большой любовью, а её— единственной своей половинкой, именно той женщиной, с которой способен ужиться по крайней мере несколько лет и пр. Вот оно. Такие вещи часто не случаются. Лишь однажды. И это тест.
— Феличита`! Ты запатентовал это, или тестируешь очередной свой роман на слушателях?
— Нет. Ну, это серьёзно, но с твоим педалированием тест верно иной. На здоровье!
— Кончайте вы с сортирами. Мы сидим за столом, кушаем, пьём. И откуда тут взялись разные клозеты, запахи?...
— Нет-нет, ты погоди. Почему бы людям за столом не поговорить о сортире? Ты же ходишь в сортир? Ведь до того ты сидел за столом, хавал что-то там, заливался— и вот прёшься в сортир. Это естественно, так ведь? А ты за столом говорил, что его не бывает. А есть ли пара вещей, слушай сюда, более связанные между собой, чем унитаз и стол? И тому, который в сортире, ему кричат «стол!». А две раковины, кроме всего прочего— фаянсовые. Фаянсовые ча-ши! Я обдумывал эти дела, и скажу вам: вещи очень связаны. Надо быть адски тупым и тёмным, чтоб не видеть, насколько важен сортир. Знаешь, чем однажды я займусь? Соберу все истории о клозетах, упорядочу их, прокомментирую, указатели присовокуплю— и издам «Большую историю клозета»...
— В мягкой обложке, на туалетной бумаге.
— Это идея. Однако, в дальнейшем история двуединаю Домашний клозет есть нечто совершенно отличное от общественного. И я вам скажу, в чём разница.
— Можно мне сначала доесть ветчину, а? А то скоро всё сговнится.
— Да, гадкие сортиры.
— Где-то так. Но там процедура. А в собственный свой, в домашний клозет ты можешь ходить в любое время и без надобности. Вволю себе кисни там там часами, читай книгу, листай комиксы. Можешь просто подпереть голову и думать. Ни в какой другой комнате человек настолько не бывает самим собой. Это, слушай меня, самая важная комната. Важнейшая комната.
— Значит, городской сортир посещают процедурно, а домашний— ритуально.
— Где-то так. И это личные ритуалы, ритуалы наедине с собой. Ни перед кем другим. Поскольку тут тебя никто не видит. И сам Господь— не верится мне, что Он подглядывает в скважину.
— Вот и я говорю вам: мрачное место клозет. Один мой дедушка повесился в клозете за домом. Стянул ремень, привязал его к балке под черепицей. Сунул было ноги в дыру, чтоб повиснуть. А штаны сползли на щиколотки, без ремня они не держались.
— А вот я мальцом никак не мог понять, когда ходил в сельское кино, почему в фильмах никто не пёрся в сортир. Смотришь— индейцы, ковбои, целые римские легионы— и никто не серет, и не сцыт. Я после двух часов в кино тащусь как полоумный в сортир, а те гады в фильмах о всей своей жизни— ни разу. И вот, внушил я себе, что настоящие мужчины не сидят на корточках с тёплыми задницами— и сколько мог, старался не ходить хотя бы по большой нужде. Три дня тужился. Извивался от боли в животе, ходил как заведённый-- наши испугались и думали отвести меня к лекарю. Но третий день я не выдержал. Закрылся в сортире и истёк. Я сам себе казался воздушным шаром, который морщится, шумит, плюёт— и наконец ничего от него не остаётся. Тогда я впервые усомнился в кино. Было в нём что-то ненормальное, нечто… как говорится… нечестное.
— Именно потому, что ты смотрел тупые фильмы. Одно тебе скажу, можешь выбирать сто`ящие фильмы смотря по тому, зырит ли камера в сортир. И вот гляди, в «Криминале», когда Брюс Уиллис возвращается взять свои наручные часы и решает поджарить два ломтя хлеба в тостере, а Траволта киснет в сортире. Тостер ломается, Брюс содрогается— и убивает другого. Значит, тостер нажимает спусковой крючок— и кухня садится жопой в сортир. Гляди ты, как закручено.
— А вот ещё, гангстер в «Своре собак»—его г-н Оранжев играл? где эта история о наркотиках в сортире и все те конспиративные детали. Пока тот заучивает историю, шеф кричит ему «тебе надо запомнить только детали». Мол, это для достоверности. Действие, кричит он, происходит в мужском сортире. Тебе надо знать о нём всё. Там бумажные салфетки, или сешуар (сушилка) для рук, какое мыло? Воняет ли? Не задристала ли какая-то собака какую-то кабинку… Всё.
— Ох, меня вырвет...

5.
Свадьбы растений
Линней

Беременность моей жены была уже заметна. Эта невинно звучащая фраза обнаружит своё второе дно, если скажу вам… так сказать… автором её беременности был не я. Отцом был другой, а она всё ещё оставалась моей женой. Её беременность протекала благотворно, вносила некое успокоение в её движения, приятно округляла её острые плечи.
Наконец, после развода я оставил ей дом. Что делают в таком случае? Через несколько дней я снял квартиру поблизости, а Эмма предложила безумную, мне кажется, идею в последний раз сфотографироваться вдвоём. Совсем как на свадьбе. Мы зашли в первое ателье. Фотограф оказался из тех разговорчивых стариков, которые любой ценой из тебя вытягивают причину визита. «Семейная?»—от этого зависело, в которой рамке печатать снимок. Он наставлял нас чересчур долго, сначала приказал мне обнять Эмму, затем— взяться нам за руки, смотреть друг на дружку; он рассматривал нас через очки, и то и дело подходил к нам. Наконец, он щёлкнул, осыпал нас пожеланиями счастливой семейной жизни и многих детей, чем явно и славно польстил моей жене, и отпустил нас восвояси.

00.
— Величайшим за 90-е осталось то ныряние в премерзостном туалете в Шотландии, в «Трейнспоттинге».
— Да, и в фильмах Фасбиндера, Антониони, там везде увидишь по одной важной сцене в сортире. Или Кустурица, с той его смешной выдумкой о самоубийстве в туалете. Там, в «Отце в командировке». Повис на «казанке»— и не повесился, а спустил воду.
— Не нравится мне Кустурица. Он ленив и досаден. Балканский баран, сентименталист.
— Ладно, бросим Кустурицу. Смотри, как Надя Ауэрман позирует Хельмуту Ньютону на унитазе, а Наоми Кемпбелл, нахлеставшись пивом, села со стянутыми трусиками на то же место. И это на обложке первого её альбома. Так и хочется превратиться в туалетный «стул».
— Азиатские эксплуататоры общественных туалетов и эксперты отрасли в прошлом году провели симпозиум. Я писал о нём в какой-то газете. И знаешь, какие там были темы докладов? Нечто вроде «Практические способы уничтожения плохих запахов» и «Историческое развитие общественных туалетов в провинции Гуанцзю». А самая готичная —«Анализ гражданского удовлетворения в публичных туалетах Республики Корея». Мне надо было сохранить вырезку с той заметкой.
— Один друг было слетал в Пекин, и он расписал нам тамошний сортир в аэропорту. Длинная халабуда, внутри махонькие кельи за стенками не выше метра— китайцы ведь коротышки — без крыши сверху. Садишься в кабинку, торчишь как кол на голом месте, а с двух сторон вежливые китайчата кивают тебе, и улыбаются. Под тобой водосток, в котором, если воззришься, увидишь испражнения всех, кто слева от тебя.
— В армии были такие же сортиры. Только их вспомню, глаза мои от вони слезятся. Нас заставляли их посыпать хлоркой для дезинфекции. Просто ослепительно. За сортиры отвечали салаги, которым давали наряды их чистить. Один мстительный новобранец украл на кухне целый килограмм дрожжей и высыпал в дыры. И как запузырилось это добро, как вздулось— и полило.
— А в Берлине в одном сортире написано: «Ешьте го`вна. Не может быть, что миллионы мух заблуждаются». По-немецки, естественно.
— И кому-то хочется отсосать?
— Граффити в сортире это отдельная глава «Истории...» Почему человек именно там пускается писа`ть? Большинство пишущих там едва ли охочие писатели. Я уверен, что они и строки на бумагу не положат. А вот стена клозета— особенная масс-медиа. Публикация там приносит иные удовольствия. Может, когда ты остаёшься наедине с собой, включается скрытый механизм первичного инстинкта писания, потребность оставить знак. Не удивлюсь, если окажется, что все наскальные рисунки выцарапаны первобытным человеком, сиживавшем по большой нужде.
— Впрочем, это труднодоказуемо, ведь экскременты недолговечны, период их распада краток.
— И всё же неплохо бы исследовать места возле наскальных рисунков. Но вернёмся к клозентым граффити. Самое изолированное и одинокое место на земле оказывается довольно публично. Приходит время, и именно там появляются антиправительственные лозунги. Вся гражданская смелость изливается именно там, на стену сортира.
— Интимные клозетные революции. Эввива смелость, эввива общество! Именно когда усираются со страху, царапают на стенах «Долой Т. Ж.», или «Хуй на БКП» (Тодор Живков, Болгарская Коммунистическая Партия,— прим. перев.) Эх, да что и говорить. Да, таково оно, всё дристливое дисисдентство. Единственным публичным местом, где эти люди протестовали, были общественные туалеты. «Бурные, продолжительные аплодисменты».
— В одном клозете в те годы было написано :«Не тужься, тут нет нормы».
— Хорошо как, я же вам говорил. Клозет был единственным неподнадзорным местом. Единственной реальной утопией, в которой отсутствовует власть, все равны, и под благовидным предлогом каждый может творить, что ему вздумается. Чувство абсолютной свободы. Оно тебе доступно только в гробу и в клозете. Интересно, что их кубатуры примерно равны. С другой стороны, во всех этих позывах...
— Позывы к мочеиспусканию как позывы протеста. Тема для диссертации.
— Погоди малость… да, но во всех этих позывах на стенках сортира может и нет никакого политического импульса. Может быть, это всё просто бунт языка. Твоё тело с твоей задницей в клозет ходят не одни, с ними— твой язык. Язык тоже испытывает нужду снять свои штаны, высунуть конец из мотни, опорожнить то, что у него набралось за весь гнилой день, за всю говняную жизнь. Слушаешь тупые сказки, читаешь тупые газеты, говоришь с тупыми людьми— и когда оказываешься один в сортире, тебе в высшей степени по-человечески хочется написать «хуй» на стене. Такова малая и большая нужда языка. И вот теперь, болтая о сортирах, мы в сущности говорим о языке.
— Только, скажу вам, печёнка остыла, мозг ожирел, а мне пора уходить. А теперь, если моя жена спросит, о чём мы говорили, я ей отвечу: о говнах.
— Скажи ей! Своим языком поганым?! Ребята, а ну-ка выпьем за него. Думаю, это нашло просветление.

6.
Мне ещё кто-нибудь скажет:
«Этот роман хорош потому, что он соткан из сомнений».

На следующий день он проснулся поздно. Он ничего не убрал вечером. Пепельницы воняли, как только что погасшие вулканы, если только вулканы воняют. Ночью он пил с тремя друзьями, которые помогли ему перебраться в крвартиру. Весь вечер они говорили о сортирах. Он сам вёл беседу. Так было лучше всего для всех. Но никто ему не говорил о случившемся. Никто и слова не проронил об этом. Лучший рецепт оживлённо текущего разговора состоит в избегании некоей темы.
Он встал с кровати, в обзем он спал одетым, вправо с матраца на полу. Он направился в ванную, споткнулся о ящик с книгами— и выругался. Когда он уберёт всё это— ящики, мешки с книгами, кровать, которая торчит врастрёп, допотопную пишущую машинку и ещё несколько безделушек. Э, да, и огромное, несоразмерное комнате кресло-качалку, который занимал почти половину пространства и придавал декадентскую утончённость всему хаосу. Возвращаясь из ванной, он внимательно обошёл сваленные в коридоре ящики, но в комнате ударился головой о чертовски низкий абажур, оставленный в наследство прежними съёмщиками. Он опустился в ркслои впервые за несколько дней задумался.
Вечером у него было всё: просторная квартира в одном из лучших кварталов города, телефон, две кошки, сравнительно хорошая работа, две-три дружные семьи, с которыми они часто виделись. Он опустил свою жену. Хоть последние несколько месяцев они общались только при гостях, она была той силой, которая поддерживала квартиру в приличном виде. И покой, в котором он находил единственное своё время для сочинительства. Всё это рухнуло за несколько дней. Обрушение на самом деле началось по крайней мере годом раньше, но они вдвоём закрывали глаза с неким мазохистским удовольствием. Он встал и вынул из рюкзака сигареты из неприкосновенного своего запаса. Ночью выкурили все. В 30 лет ему никак не начиналось сначала. Начни сначала. Тупейшее выражение, годное для второстепенных романов и кассовых фильмов. Повернись спиной ко всему. Поднимись, если упал. Воля к новому началу. Глупости.
Откуда? Какое-такое начало? Вернуть пять прожитых лет. Нет, пять это чересчур мало. Десять, пятнадцать… Всё началось гораздо раньше.
Близился обед. Было несколько вариантов. Бросить всё и убежать в другой город, а если сможет— в другую страну. Повеситься на «казанке» в сортире. Собрать все деньги, купить себе пять блоков сигарет и ещё столько бутылок ракии, закрыться в комнате— и ждать сколько влезет. Спуститься вниз и взять себе сэндвич с двойным кофе.
Через 15 минут он решил начать с последнего.

перевод с болгарского Айдына Тарика