1.
Естественная история это ничто другое, кроме называния видимого. Отсюда проистекает её очевидная простота и её поведение, которое издали выглядит наивным —в такой степени оно просто и слагается из очевидностей вещей.
Один Современный Француз
1966, Paris

На этом свете в каждой секунде присутствует одна долгая череда плачущих и одна покороче-- смеющихся.
Но есть и третья череда, которая уже не плачет и не смеётся.
Самая грустная из трёх. О ней мне говорится.

Мы делимся. Во сне раздел связан единственно с оставлением дома. Всё в жилище упаковано, ящики убраны на чердак, и всё так просторно. Кородор и другие комнаты полны родных —моих и Эммы. Они о чём-то шушукаются, шумят и ждут, что мы сделаем. Мы с Эммой стоим у окна. Нам остаётся поделить кучу грампластинок. Вдруг она хватает верхнюю и, размахнувшись, мечет её в окно. Эта моя, говорит она. Окно затворено, но пластинка минает сквозь него как по воздуху. Пластинка несётся как летающая тарелка, вертится вокруг оси, словно на граммофоне, только быстрее. Слышится её свист. Где-то над мусорными баками она жутко близится к низко летящему грязному голубю. В мервый миг кажется, что столкновению не бывать, но сразу за ним я с ужасом вижу, как острая грань пластинки метко попадает в его упитанную шею.
Всё происходит как-то опереточно, и это вдвойне ужасно. Совсем ясно слышны несколько ноток, пока пластинка режет шею. Острый хрящ гортани посвистывает, миная дорожки пластинки. Это лишь начало мелодии. Какой-то шансон. Не помню. Шербурские зонтики? О, Paris? Кафе с тремя голубями? Не помню. Но музыка была. Отделённая голова продолжает лететь ещё несколько метров по инерции, а тело мягко валится около баков. Крови нет.
Всё во сне бескрайне вычищено. Эмма примеривается и бросает следующую пластинку. После —я. Она. Я. Она. Каждая пластинка повторяет то, что сделала первая. Тротуар под окном полон птичьих голов, серых, одинаковых, с опущенными веками. Родственники за нами рукоплещут каждой упавшей голове. Мица стоит на подоконнике и хищно облизывается.
Я проснулся с болью в горле. Сначала я подумал рассказать сон Эмме, но после отказался. Просто сон.

2.
Апокалипсис возможен и в одной отдельно взятой стране.

Я купил себе кресло-качалку в субботу в начале января 1997-го. Кресло поглотило половину только что полученной мною зарплаты. Оно было последним, всё ещё по старой, сравнительно низкой цене. Невероятная инфляция в ту зиму подчёркивала безрассудство моей покупки. Кресло было плетёное, имитация бамбука, много не весило, но выглядело огромным и его неудобно было нести. Немыслимо было отдавать вторую половину зарплаты на такси— и я взвалил его себе на плечи, и пошёл. Идя, я выглядел корзинщиком, и принимал негодующие вгляды прохожиих, недовольных чужой непозволительной роскошью. Кому-то надо описать нищету зимы 97-го, как и все прежние бедности, зим 90-го и 92-го. Помню как передо мной на рынке одна пожилая женщина просит отрезать ей половинку лимона. Другие вечерами бродят пустыми рядами, ища случайно упавшие картофелины. Преодолев стыд, всё больше хорошо одетых людей роется в мусорных баках. Собаки воют в стороне, или стаями бросаются на запоздалых прохожих. Выписывая эти разрозненные изречения, я представляю себе жирные газетные заголовки крупным шрифтом.
Однажды вечером я пришёл, а квартира была взломана. Отсутствовал только телевизор. Кто знает почему, но первая моя мысль мелькнула о кресле-качалке. Оно осталось на месте. Верно его не успели вытащить за дверь— такое широкое, что я его заносил через окно. Весь вечер я провёл в кресле. Придя, Эмма стала звонить в полицию. Не было смысла. Никто уже не реагировал на сигналы об ограблениях. Ну и чёрт с ним. Я сидел в плетёном кресле, гладил двух напуганных беспорядком кошек (где-то ведь они прятались во время ограбления) и курил, будучи уязвлён в остаток своего мужского достоинства. Я не смог защитить даже Эмму и кошек. Написал рассказ.
Взламывают квартиру одной семьи. Во время ограбления дома только жещина, ей около 40-ка, с первыми признаками увядания, она смотрит телесериал. Ввалившиеся молодые, нормальные с виду люди не ожидали застать кого-то, но не ретируются. Но и жена достаточно застрессована. Она сама достаёт деньги из гардероба в спальне. Не противится, когда ей грубо приказывают снять серьги и перстни. И кольцо? И кольцо. Она едва стаскивает его, почти сросшееся с пальцем. Только они берутся за телевизор, как она крепко обнимает его. Она врепвые повышает голос, просит их взять, что хотят, но пусть оставят её телевизор. Вот так стоит она, спиной к двум мужчинам, прижавшись груми к экрану, готовая на всё. В силах легко оторвать её, они мигом смущены внезапной её реакцией. Она чувствует их неуверенность и двусмысленно намекает им, что могут сделать с ней, что хотят, только пусть оставят телевизор. Сделка заключена. Мы тебя трахнем, говорит первый. Она не шелохнётся. Те грубо задирают ей подол. Никакой реакции. Стаскивают ей трусы. Первый быстро кончает. Второй тянет подольше. Женщина стискивает телевизор и не движется. Только раз просит их поторопиться, а то дети скоро вернутся из школы. Может быть поэтому второй бросает затею— и они вдвоём уходят. Сериал кончился. Женщина отпускает телевизор и с облегчением входит в ванную.
Чем ещё кончатся 90-е годы— триллером, боевиком, чёрной комедией или мыльным сериалом?

Записка редактора
Вот история этой истории.
Мне, редактору одной столичной литературной газеты, пришла тетрадь. Втиснутая в большой самодельный конверт, адресованный редакции, на моё имя. На конверте с проступившим и высохшим клеем адрес отправителя не значился. Признаю`сь, что я открыл его с лёгкой гадливостью, которая нисколько не рассеялась вынутым мною довольно замусоленным опусом, этак на 80-ти плотно исписанных с обеих сторон листах. Подобные рукописные посылки что-то хорошее редакторам никогда не предвещают. Их авторы, обычно навяччивые старички, появляются несколькими днями позже и спрашивают, одобрены ли к публикации их творения, естественно, жизненные. По опыту знаю, что если не отделаешься сразу, или, будучи смущён их возрастом, ответишь, что ещё не дочёл, те примутся осаждать тебя раз в каждую неделю— как одряхлевшие воины, решившие биться до конца. И хоть конец их не далеко, стук их каблучков по редакционной лестнице заставляет меня ругаться как сапожник.
Странно, что в той тетради не оказалось ни заглавия, ни имени автора. Сунул я её в портфель, надеясь хоть урывками просмотреть дома. Я всегда мог вернуть её с отговоркой, что мы принимаем лишь напечатанные труды, да так и оставил на несколько месяцев в долгом ящике. Вечерами, конечно, я забывал о ней, да и за ответом никто в редакцию не заявлялся. Открыл я её только на следующей неделе. Это невероятно, я зачитался одним из самых лучших текстов за всё своё редакторство. Некто пытался выложить историю свого неудавшегося брака, и роман (не знаю, почему я решил, что это именно роман) вертелся вокруг невозможности рассказать об этом провале. В сущности, и сам роман невозможно пересказать. В сущности и сам роман пересказать невозможно. Я сразу опубликовал в газете отрывок, и заждался появления автора. В кратком послесловии я сообщил, что в редакцию рукопись поступила без подписи, вероятно, из-за рассеянности автора, но мы ждём его звонка. Минул целый месяц после публикации. Ничего. Я толкнул второй отрывок.
И однажды в редакцию явилась сравнительно молодая женщина. Она устроила скандал, что газета выставляет напоказ её личную жизнь. Подруга показала её номера опубликованными отрывками из рукописи. Она утверждала, что эти тексты написал её бывший муж, желавший очернить её. И в них упоминались настоящие имена, отчего подруга посоветовала её судиться с нами. Затем это женщина неожиданно расплакалась, схлянула вся её ярость, и она в тот момент даже показалась милой. Она надрывно рассказала мне, что муж её прежде был очень известен, между прочим, даже публиковал рассказы. Призналась, что не читала их. Что-то сломалось в нём после развода. И вот он скатился в клошары, мотался по улицам, часто стоял в садике у её подъезда, точно перед её окнами, чтобы тормозить её, и чернить на виду соседей.
— Вы мне покажете его?
— Да вы найдёте его, он слоняется с креслом-качалкой возле квартального рынка. Вы его узнаете. И прошу вас, больше не публикуйте этого, не выношу,— сказала она неожиданно тихо, и ушла.
Он кормился как все клошары, и не совсем так. Он был из кротких. Не рылся в мусорных баках, по крайней мере, не замечали. Сдавал макулатуру. Он вертелся на рынке, выполнял мелкие услуги, вечерами присматривал за товаром, за что ему давали помидоры, бобы, дыни… что по сезону. Это мне рассказали торговцы, вначале несколько раз спросив, не полиция ли его разыскивает. Они знали немного.
Я нашёл его в квартальном садике. Он раскачивался в кресле, как-то машинально, словно в трансе. Волосы в колтунах, давно вылинявщая тениска, джинсы и просящие каши «марафонки». А, да и грязная кошка было прикорнула в его обьятьях. Он так же машинально гладил её. Емы було не больше 40-45-ти. Меня было предупредили, что он почти не говорит, но я же шёл к нему с хорошими новостями. Я представился. Он лишь как-то улыбнулся, не взглянув на меня. Я принёс два номера с его публикацией. На мой вопрос, не он ли автор, тот кивнул, не выходя из своего полусна. Я попытался расшевелить его комплиментами тексту, сказал об издании, спросил о других его работах. Никакого эффекта. Наконец я достал из карманов все деньги, дал их ему, сказав, что это гонорар. Похоже, он не привык получать деньги. Наконец он впервые смутился, то есть, вышел из транска и взглянул на меня.
— Разведываешь. То ли ты из наших?— это прозвучало почти по-дружески, то есть, сочувственно.
Чёрт побери, я не думал, что похож. Во всяком случае, я выглядел лучше его. Никто из моих друзей этого ещё не знал. Несколькими днями раньше мы с женой подали прошение о разводе.
Обнадёжен его проговоркой, я снова спросил, как его звать:
— Георги Господинов.
— Я так зовусь!— почти выкрикнул я.
— Знаю,— он безразлично пожал плечами,— я уже читал газету. Я знаю ещё семерых наших полных тёзок.
Больше я ему ничего не сказал. Оставил его там и поспешил дёрнуть оттуда. Будто выстраивался дурной роман с продолжением. Мне показалочь, что могу позвонить его жене и справиться насчёт имени. Ещё не повернув за угол, не утерпев, я оглянулся. Он сидел всё так же, ритмично раскачивался на кресле. Как те пластмассовые ладошки, которые когда-то мы лепили на задние стёкла машин.
Я снова справился о нём через год. Тем временем я нашёл издательство, которое согласилось опубликовать рукопись, и её автор требовался только для подписи. Я сомневался, что смогу приволочь его в издательство, поэтому принёс договор. Была поздняя осень. Я уже было справился у его жены-- и мне пришлось проглотить совпадение. Я чувствовал себя немного виноватым, как бы оттого, что было побрезговал им, падшим типом, носящим моё имя. В договоре с издательством был предусмотрен приличный гонорар, который верно пошёл бы ему на пользу. Я исследовал садик, но не нашёл его. Я повертелся по базару. Расспросил одного из продавцов, кажется, того, с которым я разговаривал прежде. Он ничего не знал. В последний раз видел его в конце осени, в октябре… нет, скорее в начале ноября. С тех пор он не появлялся. После чего он махнул рукой и завёл разговор о том, какая собачья стужа приключилась прошлой зимой, а Опахало (так его кликали), думал скоротать её в своей люльке, в кресле-качалке, значит… Рассказывая мне это, человече продал колограмм томатов, два кило огурцов и несколько пучков свежей петрушки, не упустив похвалиться товаром и мне. Всё это— безразличным, писклявым голосом. Больше всего мне хотелось тогда растоптать вего его помидоры, поштучно, прилежно рассыпать все пучки петрушки, и наконец натыкать его головой в это пюре. Как это никто из них, с кем только и говорил клошар, ничем не помогли ему? Не знаю, чем, хотя бы какой-то комнаткой на зиму, хотя бы подвалом… Но гнев мой постепенно минал— и неизбежно вставал вопрос, почему я не сделал ничего для того бедняги.
Я махнул с базара, нашёл себе скамейку недалеко от места, где год тому назад я в первый, и пожалуй в последний раз говорил с человеком на кресле-качалке. Кроме всего прочего, как-то странно случайно— а случайности всегда кажутся нам странными— мы были полными тёзками. Может быть, всё как-то устроилось, говорил я себе. Может быть, человек вдруг взял себя в руки: публикация в газете подняла его с вечного кресла, и теперь он где-то работает, даже пишет, снял квартиру, нашёл себе другую жену. На миг я представил себе его в панельном холле, у телевизора, в тапках, в ветхих, но чистых штанах, в грубом свитере, так же сидящим в кресле-качалке. А на руках у него— та уличная кошка, которую он гладил при мне. Чем сильнее я выдавливал эту картину в своё сознание, тем нереальнее она казалась мне. Наконец, я достал договор с издательством, и сделал последнее, что мог сделать для тёзки.
Я подписал его.

3.
Они носятся в пустоте, так как последняя существует;
взаимно сочетаясь, они предвосхищают возникновение, а
взаимно разделяясь— гибель.
Демокрит (согласно Аристотелю)

Флобер мечтал написать книгу ни о чём, книгу без какой-либо внешней фабулы, «которая держится сама собой, внутренней силой стиля, как земля держится в воздуже безо всякой опоры». В известной мере эту мечту воплотил Пруст, оперевшись а свою спонтанную память. Но и он не избежал искушеня фабулой. Нескормность моего желания в том, что я пишу роман лишь с начала. Роман, который непрестанно движется, что-то обещает, достигает 17-й страницы— и начинается заново. Идею или концепцию такого романа я открыл в античной философии, главным образом у натурфилософской троицы, у Эмпедокла, Анаксагора и Демокрита. Изначально он держится на этих трёх китах. Эмпедокл ответственен за ограниченное число первначал— к четырём стихиям (земля, воздух, огонь, вода) я добавил Любовь и Вражду, которые их движут и сочетают. Анаксагор мне кажется самым причастным к моему творению. Идея панспермии, или семян вещей (позднее Аристотель назвал их гомеомериями, что звучит куда прохладнее и невыразительней), могла бы оплодотворить этот роман. Роман созданный из тьмы малых частиц, из правещества, то есть, из неограниченно взаимосочетающихся начал. Если по Анаксагору каждая конкретная вещь состоит из малых, подобных ей частиц, то роман сам мог бы выстроиться из своего начала. Тогда я решил поиграть с зачинами вошедших в классику романов. Воздав должное Демокриту, я бы назвал их атомами. Атомистический роман из носящихся в пустоте начал. Первая моя попытка звучала так:
Если вам и вправду хочется услышать эту историю, то верно вы пожелаете узнать, где я родился и как провёл глупое своё детство, и чем были заняты родители до моего создания, и что-нибудь ещё… одним словом, вся эта полова а ля «Жизнь Девида Копперфильда», но я не хочу в ней рыться.

Эти страницы должны решить, буду я героем в жизни, или этого звания удостоятся другие. Чтоб начать свою жизнь с самого начала, надо заметить, что родился я (в чём осведомлён, и во что верю) в одну из пятниц ровно в двенадцать ночи.

Зовусь я Артуром Гордоном Пимом.

По просьме сквайра Трелони, доктора Ливша и прочих господ подробнейшим образом описать Остров сокровищ, с начала до конца, не умалчивая ничего касательно местоположения острова, и почему там всё ещё находится спрятанный клад, я беру перо своё летом господним 17… и возвращаюсь во время, когда мой отец содержал постоялый двор «Адмирал Бенбоу», и когда почерневший старый моряк с сабельным шрамом на лице остановился под нашим кровом.

Помогли Баю Ганё стащить агарянский армяк, набросили ему на плечи бельгийскую мантию— и все сказали, что Бай Ганё уже вылитый европеец.

— Пусть каждый из нас расскажет что-нибудь о Бае Ганё! —воскликнули все.
— Я первый!
—Позвольте, я знаю побольше...
— Нет, я! Ты ничего не знаешь.
Началась перебранка. Наконец мы дали слово Стати. И он начал:

Только подумаю об индейце, мне всегда приходит в голову и турок, и как ни странно, но у всего этого своё оправдание.

—Eh bien, mon prince. Genes et Lucques ne sont plus que des apanges, des имения, de la familie Buonaparte. Non, je vous previens, si vous ne me dites pas, que nous avons la querre, si vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes le atrocites de cet Antichrist ( ma parole, j'y crois)— je ne vous connais plus, vous n'etes plus mon amiq vous n'etes plus мой верный раб, comme vous dites. Э, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur, садитесь и рассказывайте.*

На второй день Воскресения (Пасхи?— прим. перев.) г. 1870-го я был на обеде у г-на Петка Рачева, писателя и издателя газеты. Он жил в тесном трёхэтажном доме между двух узких и нечистых улиц в одном из самых неустроенных цареградских кварталов, в Балкапан-хан. Госпожа К., родственница г-на Рачева, которая жила у него, на десерт подала на стол две большие чаши, наполненные очищенными и нарезанными яблоками, залитыми чёрным, вкусным пашалиманским вином. Мы пальцами доставали дольки яблок и попивали понемногу, продолжая беседу свою весело и с удовольствием.

Я родился в 1632 г. в городе Йорке, где мой отец (прежде бывший торговцем в Гулле) поселился, заработав наонец хорошее состояние и оставив торговлю. Кроме домашнего воспитания и школе под стать ему, он обеспечил мне довольно широкое образование с намерением сделать из меня законоведа, но у меня было совсем другое на уме.

Несколько лет тому назад в Гамбурге жил торговец по имени Робинзон. У него было трое сыновей. Ставший захотел стать солдатом, он записался в полк и погиб в битве с французами. Второй сын страстно желал стать учёным, но однажды запотев, он выпил холодной воды, заболел чахоткой и умер. И вот остался самый младший сын, коего именовали Крузо.

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Всё смешалось в доме Облонских.

Тем прохладным майским вечером чорбаджи Марко, простоволосый, в халате, ужинал с челядью своей на дворе.

Сон техасского оленя, почивавшего в полуночном своём убежище, был смущён топотом конских копыт. Он не покинул своего укрытия, ни вскочил на ноги, поскольку в прерии живут и дикие кони, скитающиеся в ночи. Олень лишь приподнял голову— рога его показались над высокой травой— и вслушался.

Таким образом отдельные начала приобретают собственную жизнь, и они собираются посредством странных внутритекстовых притяжений и отталкиваний, как это предрекли Эмпедокл, Анаксагор и Демокрит. Быстро читаемые одно за другим, они сливаются и движутся подобно кадрам киноплёнки, и сливаются в общей кинетике, которая воплощает героев и события некоей новой истории. Начало от Селинджера, которое грушается начала в стиле «Девида Копперфильда», плавно перетекает точно в это диккенсовское начало. След за ним холодно предстаёт первое предложение «Истории Артура Гордона Пима», чтоб раствориться в обстоятельном рассказе из «Острова сокровищ». Далее без натуги «Бай Ганё» рассказывает историю о Виннету, а куртуазную французскую увертюру приёма из «Войны и мира» радостно переводит в зарисовку некоего послеобеденного угощения пашалиманским вином и резанными яблоками в доме г-на Петка Славейкова. И в тон начала послеобеденной беседы следуют первые строки «Робинзона на своём острове», кстати переведённого тем же г-ном Петко. Второй перевод этой книги, цитируемый мною здесь, значится иной, особой историей. С этого места роман решается стать семейным, и сводит семью Оболонских с семьей чорбаджи Марко (из романа Ивана Вазова «Под игом», —прим. перев.), без тени смущения ( к чему? одна— русская, другая— русофильская), кроме того, обе семьи что-то смешивает— кто-то пробирается во двор, Кралич или Каренина. Даже техасский олень в прериях далече от океана смущён тем же шумом. Мир— это одно, а роман— то, что его собирает. Начала даны, комбинации бесчисленны. Каждый из героев свободен от предопределения своей истории. Первые главы обезглавленных романов заметались как панспермии в пустоте— и вызывают возникновения, Анаксагор, ага?
Или, как хорошо, хоть и резковато, сказал Эмпедокл, «земля проросла множеством бесшеих голов и голых рук, которые метались туда-сюда, и глаза без лбов блуждали вокруг, пытаясь попарно соединиться...» Отсюда далее всё может развиться любым образом— Всадник без головы появится на приёме у Ростовых, например, и выругается голосом Холдена Колфилда. Могут случиться и другие вещи. Но ничто не будет изображено в Романе с начала. Он запустит первую сцену— и вполне деликатно приступит к сумраку второй, оставив героев первой на милость случая. Это я бы назвал Естественным романом.
___________________________________________________________________
Примечание:
* Ну, князь, Генуя и Лукка —поместья фамилии Бонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист),— я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Я вижу, что я вас пугаю, садитесь и рассказывайте. (франц.).

00.
— Я жил с любовницей, которая постоянно зависала в сортире. По крайней мене 4 раза в день по полтора часа, я засекал. Сидел я, как пёсик в коридоре перед дверью, и мы болтали. И адски серьёзные разговоры мы вели тем же образом. Иной раз, когда она смолкала, я подсматривал в замочную скважину.
— Мрачное место этот сортир, мразь, дырка!
— Брось ты! И что?
— Ничего, мы мило беседовали. Итак, она закроется, а ты пробуешь вытащить её оттуда, придумываешь всякие глупости, соблазняешь её открыть дверь, иногда и выкуриваешь её туалетной бумагой. Когда не видишь, с кем говоришь, отключаешься— и выдаёшь вслух то, что иной раз и на ум не придёт. А однажды, когда ей неохота было выйти, она открыла дверь и пригласила меня. Ничего не вышло. Один сортир точно тесен для двоих, вы же знаете. Гляжу я на неё: села, спустила трусики, то ли увязла в унитазе… ба-а, то ли утопла. Одни колени и ноги торчат. Никакой сказки не вышло.
— А тебе не было противно, да?
— Говорю вам, мрачное место этот сортир, большая дыра!
— Да ну… Нет… Просто не вышло. Не пахло. Э-э, маленько.
— Постойте… Тут целое дело. Это проблема. Если ты терпишь запах любовницы, которая серет перед тобой, если тебе не гадко, если ты приемлешь её вонь как свою, ведь и твоё тебе не гадко, итак, значит ты остаёшься с этой женщиной. Понимаете? Можете назвать это большой любовью, а её— единственной своей половинкой, именно той женщиной, с которой способен ужиться по крайней мере несколько лет и пр. Вот оно. Такие вещи часто не случаются. Лишь однажды. И это тест.
— Феличита`! Ты запатентовал это, или тестируешь очередной свой роман на слушателях?
— Нет. Ну, это серьёзно, но с твоим педалированием тест верно иной. На здоровье!
— Кончайте вы с сортирами. Мы сидим за столом, кушаем, пьём. И откуда тут взялись разные клозеты, запахи?...
— Нет-нет, ты погоди. Почему бы людям за столом не поговорить о сортире? Ты же ходишь в сортир? Ведь до того ты сидел за столом, хавал что-то там, заливался— и вот прёшься в сортир. Это естественно, так ведь? А ты за столом говорил, что его не бывает. А есть ли пара вещей, слушай сюда, более связанные между собой, чем унитаз и стол? И тому, который в сортире, ему кричат «стол!». А две раковины, кроме всего прочего— фаянсовые. Фаянсовые ча-ши! Я обдумывал эти дела, и скажу вам: вещи очень связаны. Надо быть адски тупым и тёмным, чтоб не видеть, насколько важен сортир. Знаешь, чем однажды я займусь? Соберу все истории о клозетах, упорядочу их, прокомментирую, указатели присовокуплю— и издам «Большую историю клозета»...
— В мягкой обложке, на туалетной бумаге.
— Это идея. Однако, в дальнейшем история двуединаю Домашний клозет есть нечто совершенно отличное от общественного. И я вам скажу, в чём разница.
— Можно мне сначала доесть ветчину, а? А то скоро всё сговнится.
— Да, гадкие сортиры.
— Где-то так. Но там процедура. А в собственный свой, в домашний клозет ты можешь ходить в любое время и без надобности. Вволю себе кисни там там часами, читай книгу, листай комиксы. Можешь просто подпереть голову и думать. Ни в какой другой комнате человек настолько не бывает самим собой. Это, слушай меня, самая важная комната. Важнейшая комната.
— Значит, городской сортир посещают процедурно, а домашний— ритуально.
— Где-то так. И это личные ритуалы, ритуалы наедине с собой. Ни перед кем другим. Поскольку тут тебя никто не видит. И сам Господь— не верится мне, что Он подглядывает в скважину.
— Вот и я говорю вам: мрачное место клозет. Один мой дедушка повесился в клозете за домом. Стянул ремень, привязал его к балке под черепицей. Сунул было ноги в дыру, чтоб повиснуть. А штаны сползли на щиколотки, без ремня они не держались.
— А вот я мальцом никак не мог понять, когда ходил в сельское кино, почему в фильмах никто не пёрся в сортир. Смотришь— индейцы, ковбои, целые римские легионы— и никто не серет, и не сцыт. Я после двух часов в кино тащусь как полоумный в сортир, а те гады в фильмах о всей своей жизни— ни разу. И вот, внушил я себе, что настоящие мужчины не сидят на корточках с тёплыми задницами— и сколько мог, старался не ходить хотя бы по большой нужде. Три дня тужился. Извивался от боли в животе, ходил как заведённый-- наши испугались и думали отвести меня к лекарю. Но третий день я не выдержал. Закрылся в сортире и истёк. Я сам себе казался воздушным шаром, который морщится, шумит, плюёт— и наконец ничего от него не остаётся. Тогда я впервые усомнился в кино. Было в нём что-то ненормальное, нечто… как говорится… нечестное.
— Именно потому, что ты смотрел тупые фильмы. Одно тебе скажу, можешь выбирать сто`ящие фильмы смотря по тому, зырит ли камера в сортир. И вот гляди, в «Криминале», когда Брюс Уиллис возвращается взять свои наручные часы и решает поджарить два ломтя хлеба в тостере, а Траволта киснет в сортире. Тостер ломается, Брюс содрогается— и убивает другого. Значит, тостер нажимает спусковой крючок— и кухня садится жопой в сортир. Гляди ты, как закручено.
— А вот ещё, гангстер в «Своре собак»—его г-н Оранжев играл? где эта история о наркотиках в сортире и все те конспиративные детали. Пока тот заучивает историю, шеф кричит ему «тебе надо запомнить только детали». Мол, это для достоверности. Действие, кричит он, происходит в мужском сортире. Тебе надо знать о нём всё. Там бумажные салфетки, или сешуар (сушилка) для рук, какое мыло? Воняет ли? Не задристала ли какая-то собака какую-то кабинку… Всё.
— Ох, меня вырвет...

перевод с болгарского Айдына Тарика