Вечером в понедельник. День партийно-политической учёбы. Жизнь почти каждого болгарского гражданина простёгана длинной серой нитью этих вечеров. Длинной поскольку, что и правда эти паузы —самые долгие часы недели. Серой потому, что на его взгляд эти стежки одинаковы.

В моей памяти возникают одна за другой картины, чьё подобие смущает меня, словно по понедельникам жизнь замирала на час или два, будто инстинкт самосохранения усыплял сознание, спасая его от еженедельной словесной бани.
И вот, вижу я себя сидящего на казённом стуле предприятия, окружённым работницами и рабочими, только что сдобрившими седалища домашними ковриками— и опустившими свои потяжелевшие от усталости тела на скрипящие места. С нами Тодор, который служил было портье в районном комитете партии— и был уволен ради укрепления партийного ядра. Он высок, усат, его тёмные глаза всегда важно блестят. Он и правда верит, что без него на земле жизнь кончится. И во всём, что он делает, ощущается эта его уверенность. У него четыре класса образования, а самомнения довольно на двух докторов наук. Но оно— не залог красноречия потому, что Тодор заикается и часто запинается, подыскивая правильное слово, а ещё чаще, не находя его, он тянет нечто вроде: «Э-э-э-э!»
Сегодя вечером Тодор выступает с длинной политинформацией на тему «Западногерманский реваншизм и Берлинский вопрос». Так озаглавлена редакционная статья в последнем номере газеты «Работническо дело», а политинформация обычно ограничена обзором редакционных статей. В этом действе заняты все, даже не вовлечённые ни в какой общественный кружок, которых на предприятии единовременно было несколько. Изучение истории советской коммунистической партии, Болгарской коммунистической партии и биографии Георги Димитрова. Наконец, мы пятикратно проштудировали полный курс биографии товарища Сталина. Хорошо, но вот выяснилось, что он не заслуживал такого внимания— и мы, досконально вызубрившие историю жизни Иосифа Джугашвили, не ведаем, как нам применить полученные знания. 
Когда районный инструктор сказал нам, что впредь не надо изучать биографию товарища Сталина, Тошко из литейного цеха спросил его:
— Товарищ, а вы уверены...?— и товарищ смутился.
— Именно теперь… — выдавил он— такая директива...
— Потому, что… — продолжил Тошко, — я очень люблю биографию товарища Сталина… Жизненный путь его настолько поучителен… и хорош для подражания...
Человек из района не знал, как отреагировать. И всё же он обрёл кураж и отрезал:
— Мы решили, что нам лучше изучать наших героев и вождей!
— Тогда почему мы не изучаем биографию Христо Ботева? — поинтересовался другой, также не без скрытого ехидства.
— Настанет черёд и Ботева, товарищи. Займёмся и Ботевым! — пообещал инструктор.
И вот, пока самые прилежные из нас слушали и обсуждали партийную историю и биграфию любимого вождя болгарского народа, мы были поглощены бубнёжем Тодора, который нам объяснял, как и зачем «грязные руки западногерманского реваншизма тянутся к Берлину».
— Кто взял Берлин? Они или мы?— рыкнул Тодор и ударил себя в грудь, словно он собственноручно было водрузил знамя на Бранденбургские ворота.
Никто ему не ответил. Впереди меня Надка из чёрной шерсти вязала ребёнку носок. Я видел, насколько её занимала пятка. До политинформации она мне сказала, что надеется закончить носок, поскольку Тодор отмямлит битые два часа. Рядом с Надкой бай Стоян обмяк и уснул с открытым ртом. Он весь день разгружал сырье-- и от усталости ела стоял на ногах. Затем я увидел Станку, уставившуюся перед собой, мысленно в миллионе километров от Берлина. Её бросил муж-- и она стала очень молчаливой и замкнутой. Молодая и красивая женщина, ей 28 лет. Первый стуле, точно напротив докладчика, занял бай Дикран, шестидесятилетний армянин, столяр с замечательным чувством юмора. Вот его смешливое лицо покоробила болезненная строгость, а блестящие глаза устремились к Тодору. Он было сказал Минко: «Сегодня я гипнотизирую Тодора— посмотрим, что выйдет!»
Нельзя было не рассмеяться, глядя на позу Дикрана. Я знаю, что он умирал от желания похлопать в ладоши, но никак не мог выбрать подходящий момент. Тодор сказал: «Реваншисты показывают свои хищные зубы…»
  Похлопать «хищным зубам»? Слева от себя я заметил, что наша красавица-секретарша Рени пытается флиртовать с новым плановиком. Она ему дарила многозначительные взгляды, а он краснел и делал вид, что слушает. Спорим, что если бы кто спросил Рени, что говорит докладчик, она бы едва отбоярилась. Рени была одной из величайших мастериц манкировки понедельничных вечеров, но в тот раз ей не удалось ускользнуть. Вообще, в то время сбор людей выполнялся особенно тщательно. Ведь район постановил, что «посещаемость» политучёбы оказалась неудовлетворительной— и ответственные товарищи со всех нас требовали расписок. Тодор был твёрд и брутален.
«Явится проверка из района!“ — сказал он. И когда Парашкева с двумя малыми детьми, оставленными дома, пискнула, что одному ребёнку плохо, Тодор парировал: „Если пришла на работу, так сиди! Кто хочет работать, тому положена политучёба!“
Такой был самый сильный довод. Каждый знал, что если он увильнёт, то это ему зачтётся— и если его не выгонят, а за такие вещи увольнение с работы не полагалось, то неучастие в политучёбе несмываемым пятном ляжет на его трудовую биографию и испортит ему карьеру. Сколько раз хороших тружеников лишали званий и премий именно за это. Сколько раз отказывали им в повышении по службе или рабочего разряда и т. д. Вообще, было много способов наказать непослушных. Все это знали.
“Западногерманский реваншизм, — продолжает Тодор, — хочет повернуть колесо истории назад к террору гестапо, поработить рабочий класс, уничтожить свободу и демократию...»
Эта массовая политучёба началась ещё когда я был в политехническом. Вскоре после национализации в 1947 году по линии молодёжной студенческой организации нам было сказано, что НАДО участвовать в невероятных на фоне наших тогдашних занятий кружках. Немного погодя, с началом студенческих чисток, участие в кружках изучения биографий Сталина и Димитрова или краткого курса истории ВКП(б) оказалось решающим фактором в политической биографии каждого студента. Долго ли коротко, как утят, нас стали загонять по понедельникам на вечара, где разные докладчики с умилением и восторгом рассказывали нам, каким сказочно добрым, мужественным, красивым, умным и великодушным человеком является товарищ Сталин и как, ещё будучи маленьким мальчиком, поразительной гениальностью своей он выделялся среди ровесников.
Мы были будушими инженерами, людьми точных наук-- и подобные романтические словоизлияния как бы противоречили академическому духу. Но нам требовалось принять их, поскольку сверху нас всячески испытывали. Я думаю, что с тех кружков началась эпидемия цитатничества. Ведь кружковцы зубрили разные пассажи —и оглашали их везде, где это требовалось. Я почти не помню лекции и доклада, или любого публичного выступления в университете без зачина «как нас учит товарищ...» или «как сказал товарищ...»
Позже всюду, где мне пришлось работать, со мной первыми знакомились товарищи, ответственные за партийную учёбу:
— В какой кружок желаешь записаться?
Я просматривал кружочное меню и разговор наш происходил примерно так:
— Биографию Георги Димитрова я учил 11 раз!
— Да ну!
— Историю советской коммунистической партии— семь раз!
— Но какую историю? Новую или старую?
— Обе.
— Хорошо, но которую больше?
— Старую.
— Значит, надо тебе на свежую голову изучить новую… По понедельникам сразу после работы…!
— Но у меня по понедельникам урок французского!
— Так нельзя,— говорили мне. — По понедельникам вечером ты должен изучать ни французский, ни немецкий, ни болгарский! Договорись сам как знаешь! А по понедельникам вечером сам знаешь, что!
  В первые годы принудительное посещение политучёбы блюлось фанатично. Были агитпропщицы и всякие иные просветители вроде нашего партийного секретаря Киро, которые считали участие людей в этом своим священным долгом, а дезертиров— вражескими агентами и предателями. А затем этот фанатизм усилился, когда в партию хлынула волна «католиков пуще папы»— и тогда увиливание от повинности стало делом вовсе немыслимым. Всякая живая душа из моего круга приносила в жертву свои понедельничные вечера этому мероприятию, которое, как в случае с нашим Тодором, ужасно походило на словеса, рекомые фельфебелем перед ротой. Людям вроде Киро и Тодора эта активность была куда важнее именно потому, что она на час или два давала им, докладчикам, возможность оказаться в центре всеобщего внимания. В обычной жизни едва ли кто-нибудь сел бы всерьёз потолковать с ними о политике. В часы политучёбы они были в своей стихии. Но Киро был намного интереснее. Он выступал с искренней убеждённостью и явно воспринимал редакционную статью партийной газеты подобно истинным христианам, чтущим десять божьих заповедей. Он не сомневался ни в едином слове и всё, что напечатано, было для него истиной. Его фанатичный тон и невообразимая мешанина партийного словаря с шопско-цыганским диалектом (шопы— горцы-селяне, жители восточной части Болгарии, —прим. перев.) превращали и самую серьёзную тему в живой каламбур. Очень часто Киро уклонялся от темы и начинал объяснять нам международные события своими словами:
— Теперь иммериализм делает усё шоб увлечь внимание. Намедни американски учоны сказали, что видели летят по небу какие-то тарелки! Может и сковородки там были, товарищи! И трудящие в Америко гладят-смотрят вверх… и не видят, какая бесовщина делается внизу, по земле! Они говорят, там диверсия!
Ни Киро, ни Тодора не смущало то, что среди их слушателей были и люди с двумя университетскими образованиями.
Впоследствии фанатизм в потитической учёбе поугас— и понедельничные вечера стали почти формальностью. Обязанности по организации и ведению их обычно возлагались на какого-нибудь популярного и уважаемого сотрудника, который, агитируя за посещение, обычно апеллировал к дружеским чувствам:
«Братец, мы с тобой знаем, что всё это --глупость и только, но так положено. И если мы не обеспечим явку, то они к нам направят инспектора— он этим займётся— и тогда замучимся все».
На «Стинде» (электромеханический завод в Софии, —прим. перев.) рабочие, которых загоняли в кружки, потребовали разрешить им приходить с питьём и прихлёбывать во время беседы. На одном из внешнеторговых предприятиях политика сочеталась с развлекательной и танцевальной музыкий и т. д.
Но кроме производств и учреждений партийная учёба массово велась квартальными и сельскими первичками Отечественного фронта. Каждый год в сентябре газеты торжественно провозглашали начало нового учебного отечественнофронтового года. Он касался главным образом пенсионеров, дедушек и бабушек. Отечественнофронтовые понедельники отличались разнообразием, как то: «коллективными читками книг» с последующими зачётами или коллектикными посещениями кино, театра, оперы, также с зачётами. Конечно, читались самые правоверные книги. Я присутствовал на читке романа Василия Ажаева «Далеко от Москвы», романа Эмила Коралова о Сентябрьском восстании и романа Андрея Гуляшки «Золотое руно»… Но мои впечатления несравнимы с переживаниями моих домашних. Бабушка мия, Бог её прости, посещала целых три марксистско-ленинских кружка, а мой дедушка в 80 лет вынужден был посещать атеистический кружок. Моя матушка и женщины нашего квартала вместе вслух читали романы, а наш сосед бай Колё, владевший быком и не желавший тратить на чужих коров, говаривал:
— Нема того быка!
— Да ну. И куда он подался, бай Колё?
— Надоть ему на кружок. Таперича понедельник!...
Наконец наш докладчик Тодор кончает. Он заявляет, что пока мы на земле, германские реваншисты «никогда» не приберут к грязным рукам Берлин. Затем он, вспотевший, с чувством отлично исполненного долга, ерошит свои усы и плюхается на стул. После председательствующий просит нас высказаться. Ответствует ему полная тишина. Всё от а до я как по нотам. Он трижды приглашает, но никто не встаёт. Каждый знает, что его возненавидят и женщины перестанут на него смотреть, если встанет и выскажется, дав повод Тодору отмямлить ещё полчаса. А кружочницы уже «на взводе»—только и ждут, когда председательствующий скажет: «Если нет вопросов, поблагодарим товарища Тодора Тодорова— и все свободны!»
Затем Дикран шумно рукоплещет-- и мы ломимся на выход.
Час или два времени нашей жизни отнято. Каждый вечер по понедельникам. Подумать только: четыре или хотя бы два миллиона душ вынуждены были терять столько времени— экономисты ужаснулись бы. Ведь правда, никто ничему не научился в этих кружках. Всё делалось для галочек в ведомости, чтоб не болела голова. 
«Эх-ма, — вздохнул один из моих коллег по пути к авторусной остановке, — если прикажут нам вызубрить телефонный справичник, думаешь, мы его не осилим? Ещё как выучим, назубок! Что тебе играют на дудке, то и пляши! Музыка их, а ноги твои!»

перевод с болгарского Айдына Тарика