Они всерьёз разругались за право первенства. Они всегда ненавидели друг друга и при любом поводе выказывали взаимную неприязнь. Каждый старался ущемить другого, чтобы тот не получил большего. Естественное состязание в жизни тут, перед самим финалом, не знало компромиссов и милости. Учитель ненавидел Доктора и Акрабова за их богатство, а те ненавидели его за то что был относительно здоров и мог пережить их на два месяца и больше… 
Доктор предложил жребием решить спорный вопрос.
— Эту женщину нам послал случай — сказал он. — Предоставим ему же решить, кому быть первым! Дайте карты!
— Никаких карт!— возразил Педро.— Я её открыл!
Болгаро-испанец был в особом состоянии. Они узнали эти его внезапные приливы румянца к его лицу, и немного испугались.
— Конечно, карты!— сказал Учитель.
— Хорошо — согласился Акрабов.
— Вот они!— Горбатый тут же поднёс колоду Акрабову.
Безобидно весёлая атмосфера сразу сгустилась, стала тягостной, поскольку открылось желание каждого возвыситься над остальными.
Акрабов принялся тасовать колоду. Педро пристально смотрел на его руки. Но казалось, что внимание его сосредоточено на ином.
— Приглашаю всех!— окликнул их Акрабов и разбросал карты по шахматному столику. — Кто вытянет самую большую карту, тот первый, а остальные— в очередь по величине жребия.
Педро, Гообатый и Учитель нерешительно окружили столик. К ним мучительно присоединился и Доктор.
— И ради чего тянуть?— улыбаясь, сказал он. — Ведь, может и не дойдёт дело поддастся нам макар че може и да не стигна до седма стая!
Только Философ остался в стороне. На лице его читалось сомнение. Казалось, что он не может решить, серьёзно ли всё это.
— Ну-те, господин Философ— снисходительно проигласил его Акрабов. —Так или иначе и ты мужчина, носишь брюки!
Ему надо было преодолеть какое-то своё отвращение. Всё же он поднялся и тронулся ко столику.
До этого момента все стояли словно загипнотизированные, никто не решался взять карту. Может быть, причиной тому было неявное стремление этой истории к большему напряжению и драматизму. Они привыкли доводить всё до крайности.
С приближением Философа пять рук метнулись к картам и нервно сгребли по одной. Философ с беспокойством взял свою.
— Нате, крупнее моей нет! — выкрикнул Горбатый и показал червового туза. Вмиг он преобразился, его большое страшноватое лицо просветлело, глаза его восторжествовали, возликовали, он забыл и свой горб, и болезнь свою, и подпрыгнул.
Этим исчерпалось всё напряжение. Другие вяло, без интереса посмотрели на свои карты. Учителю выпало второе место в очереди, Доктору— третье, Философу— четвёртое, Акрабов оказался последним. Внезапно он приосанился перед Горбатым и изрёк ему:
— Тысяча левов за пермену наших мест!
Древодел взглянул на величественного Акрабова и рассмеялся:
— Ты что думаешь?! И речи нет! Раз и я в чём-то оказался первым!
— Две тысячи! —торжественно сказал Акрабов.
— Смотри на свою карту!— ответил Горбатый.
Тогда откликнулся Доктор:
— Симчо, — мягко сказал он, — ты уступишь мне, если я всё-таки предложу тебе двадцать тысяч?
Горбатый замер, удивлённо взглянул на него, затем —на остальных, и засмеялся:
— Нет, господа! Никакие деньги, никакое золото, никакие богатства ничего не значат! Я богаче вас!— он поднял червового туза. —Теперь разойдитесь и оставьте меня в покое! Она моя!— он достал ключ от седьмой палаты и тронулся к коридору. В притолоке он обернулся и бросил:
— И смотрите, чтобы после меня не испортили хорошее впечатление!
Педро неожиданно метнулся к Горбатому, вхватил его за лацканы и нисколько не красивым голосом сказал ему:
— Дай ключ!
Горбатый стушевался:
— Что?
Педро пристально смотрел на него. Глаза его бешено блистали.
— Дай ключ!— повторил он и посильнее тряхнул Горбатого. Затем он вырвал ключ из рук бедняги, сильно толкнул его и стал в дверях. Он окинул всех взлядом и с нескрываемым презрением и ненавистью сказал:
— Что вы понимаете в женщинах, никудышние! — и крикнул. — Они меня здесь угробили, они изъели мои лёгкие, а вы ещё ставите меня на место! У меня счета с ними, и я рассчитаюсь последней женщиной!— он тронулся, но снова обернулся и добавил. — Если только посмеет кто, тот уедет скорым поездом!— и он зашагал коридором.
Горбатый расхныкался как дитя:
— Разбойник! Господа, бростесь вы на него, помогите мне! Мне выпала карта! Я брошусь на него, а вы его держите!
Никто и не шелохнулся. Словно они были довольны исходом.
— Он мог и задушить тебя!— сказал Учитель Горбатому.— Ведь ты знаешь, что он убил человека!
— То-то же!— откликнулся Доктор, пожав плечами. — Всё же по справедливости Педро первый! У каждого из нас есть какая-то профессия, а Педро был только любовником!
О сыне испанки по санаторию ходили легенды. Вначале он был не слишком болен. Он страдал каким-то инфильтратом. Но в Искрецкий санаторий каждый божий день к четырём часам из Софии к нему прибывала. В продолжении целого года женские визиты к нему были регулярны. Приходили всякие. А больные умирали от зависти и говорили, что это ему прибавляет сил. Врачи считали его эротическим психопатом. Большинство лечашихся женщин на скорую руку побывало в его кровати. Имело место какое-то идиотское саморазрущение, которому сопутствовало и его непрестанное пьянство. В те годы он был куда краше, обладал великолепным телом, дерзким взглядом и славился охальными манерами. Можно предположить, что женщины не только желали его, но и любили. В острой невоздержанности его поведения было нечто совсем детское, взрывное и порывистое, что привлекало, влекло и опустошало.
Врачи его предупреждали. Поступив с инфильтратом, он выписался с каверной. Выписавшись с одной, он вернулся с шестью. Он очень скоро и безнадёжно деградировал. Где-то в другом месте он полтора года назад вдруг рухнул, сразу покинул тот санаторий, и мать привела его к доктору Господову. Когда больные увидели его мать, они смогли как-то оправдать фантастические поступки её сына. Ему было двадцать четыре года. Ей— сорок два. Писаной красавице, ей трудно было дать больше тридцати. Она прибыла вместе с двумя девушками из своей труппы. Вечером в холле они устроили большое веселье и во хмелю плясали испанские танцы. Больные как пришибленные засматривались под развевающиеся юбки танцовщиц и ещё месяцы спустя красивые бёдра испанок играли в их снах. Педро стоял в глубине холла у кактусов и молчал. Позже никто не слышал его разговоров о женщинах. Обычно он был пьян, а когда не пил, впадал в неодолимую меланхолию: не ел, не разговаривал, слушал только радио. Однажды он схватил аппарат и разбил его вдребезги, а затем выбрался из санатория и лёг в снег. Немой принёс его почти окоченевшим. Однако, он остался жив. Только каверны его множились, и доктор Господов полагал, что Педро вряд ли дотянет до осени…
Самым уязвлённым произволом Педро оказался Философ. Он побледнел, грубо выругался и сказал:
— Позовём Немого!
Учитель присвистнул:
— Ты бы позвал его?!
— Почему нет?!— Философ злобно скривил губы.
— Солжёмте ему, что идёт управлающий!— предложил Горбатый.
Доктор окинул его насмешливым взглядом.
— Не советую вам— сказал он— перечить Педро, а то с вами может случится…
— Он негодяй! Мерзавец!— всхлипывал Горбатый, пока не в силах смириться с потерей своего первенства.
Лишь Акрабова эскапада Педро вовсе не тронула.
— Я подожду своей очереди!— весело сказал он и опустился в кресло.
— Я пойду и послушаю, что он там делает!— внзапно сказал Учитель и направился к седьмой палате, стал у двери и прислушался. Горбатый с любопытством присоединился к нему.
В холле остались только Акрабов, Доктор и Философ.
— Куда мы катимся!— весело сказал земевладелец. — Женщина по жребию! Эх, мне бы теперь в призывную комиссию! Знаете ли, тогда такое мне выпадало…
Учитель и Горбатый вернулись в холл.
— Они о чём-то говорят!— сказал Горбатый.
— Значит, всё не так плохо!— воскликнул Акрабов. — Маэстро, а не лучше ли тебе рисовать меня в этом костюме?
— Завтра продолжим!— бросил Учитель.
Снова ему всё опротивело. Он не мог представить себе эту чудесную девушку вместе с Педро. Ему хотелось выломать дверь и задушить любовника. Он вышел на террасу, напрасно постарался что-то увидеть в застеклённую дверь седьмой палаты— и вернулся побледневшим. Акрабов всё рассказывал Горбатому басни о призывной комиссии. Философ сидел бледный и онемевший. Доктор хрипло и тяжело кашлял, словно в груди его кипело. Учитель не мог совместить чудесную головку девушки и застенок холла с этими выродками. Обескураженный, он вышел вон.
Кашель Доктора перестал, он сосредоточился и заметил, что всё это время его наблюдал Философ. Он мучительно улыбнулся:
— Как ты смотришь на меня, боишься?— спросил он визави.
— Не знаю!— вполне хладнокровно ответил ему Философ.
— Мне кажется, что ты ужасно боишься: ты просто оцепенел от страха!— подначил его Доктор.
— Возможно!
— Видишь ли,—сказал Доктор, глядя на него блестящими своими глазами, — мы уже целый год вместе, но я не могу сказать, что знаю тебя! Всех других знаю, а тебя на тебя всякиз раз смотрю, как будто впервые вижу!
— Никто никого не знает!— холодно парировал Философ.
Доктор покачал головой:
— Тогда ты самый жалкий из нас!
Лицо его выдало скрываемое волнение, он вздрогнул и, размышляя, сказал:
— Я было начал жить со многими вопросами к себе и ко всему, что меня окружало, и уйду, не найдя ни единого ответа…
Доктор с интересом засмотрелся на него. Впервые он слушал откровение этого нелюдима.
— Насколько я понимаю,— прервал он Философа— тебе жаль, что дни твои сочтены!
— А вам не жаль?— оживлённо спросил его Философ.
Доктор задумался, а затем твёрдо ответил:
— Если говорить как на духу, то я не жалею! В отличие от тебя, у меня не было никаких вопросов, и я не искал ответов. Для меня всё это остаётся взрывами свободно сочетающихся случайностей! Правда, можно ведь и так выразиться?! Мой приход в этот мир стался не по моей воле! Как глупо хотеть жить, а ещё глупее— умереть по своей воле! Знаешь ли (он снизил тон), сегодня я вспомнил, что всегда крестился с радостью… и этот жест меня очень успокаивал…
Философ снисходительно улыбнулся.
— Чему ты улыбнулся?— спросил его Доктор.
— Я подумал, что повод нашего сегодняшнего разговора— женщина в седьмой палате!
Доктор рассмеялся так сильно, что обернулись Акрабов и Горбатый, сидевшие в другом конце холла.
— А вот я хотел,— признался он,— чтобы ты выиграл право первенства! Очень мне хотелось, чтобы ты вошёл первым.
— Зачем?— смущённо спросил Философ.
— Может быть, там ответ на твои вопросы. Там.
И он протянул руку к седьмой палате.
Лишь теперь Философ заметил, сколь слаба, измождена эта рука. Доктор повернулся к нему и, тихо близясь, спросил:
— Ты скажи мне, думаешь, другой свет возможен?
— Какой?
— Так я и знал— с сожалением откликнулся Доктор. — Мир единственный, вечный и неизменный! Взгляни на Акрабова— не кажется ли тебе, что он вечен? Ты его увидешь и у эллинов, и в Средневековье, и сегодня, и завтра! Посмотри на Учителя рисования— он тот же от фараонов и поныне. Взгляни на Горбатого — он тебе не напоминает многих знакомых. И Педро тот же… какой другой свет?! — почти выкрикнул он, а затем со смешком добавил. — О чём нам жалеть?! А готов, даже переодет, чист, при галстуке…
— А если есть другой свет?— прервал его Философ.
— Мы не достигнем его!— моментально парировал Доктор. — Верно и там придётся умереть, и никак иначе!
Ненадолго они смолкли. Философ сосредоточился, словно хотел испытать истину только что сказанного его собеседником. Правда, они так разговаривали впервые, и всё выглядело необъяснимым и подозрительным.
Затем Доктор облокотился и засмотрелся в потолок, а его бледное лицо вытянулось, стало строгим и чистым.
— Никогда не забуду тот день… — начал он полушёпотом, словно молвил кому-то выше. — Получил я свой диплом и пошёл проверится, разобраться, что там у меня внутри! «Две,— сказал коллега на рентгене,— две каверночки с донце бутылки и а третья и четвёртая— как линзы бинокля… » Я ему: «Коллега, ну хоть рай виден в этот бинокль?» Он умилительно улыбнулся. Тогда я вышел вон, и один грязный оборванец продал мне билет, тот билет! Четыре четвертинки, купил я его с отчаяния! Другой бы воистину обезумел, господин Философ! Получить докторский диплом, установить собственный диагноз— и выиграть миллион в литерею. чтобы умереть… богатым! — Доктор оживился и снова подался вперёд; глаза его блестели ещё сильнее. — Но самое интересное то, что я затем три дня шатался по Софии, останавливался у столиков всех продавцов билетов и хотел проверить свой! Все поражались, а один попросил меня сесть на пять минут за его столик и бросился по бульвару Марии Луизы, и вопил что было мочи: «Граждане, полюбуйтесь, вот— счастливчик! Никакого обмана, никакой лжи— вот он! Смотрите на него! Миллион в его кармане! Он у меня купил счастливый билет!» Билеты разошлись моментально… Я мог ещё проценты заработать… И сегодня мои снимки расклеены по улицам Софии: «Самый счастливый человек в Болгарии!»— он раскрыл ладони и вполне театрально сказал. — Ну, господин Философ, не олицетворяю ли я счастье человечества? Или его смысл? А?
Философ остался задумчив. В другом углу уже смирившийся с потерей первенства Горбатый хихикал от историй Акрабова.
Очевидно Доктор высказался до желанного им конца, поскольку он откинулся назад и зажмурился.
В коридоре послышался шум. Затем к ним вошёл Педро. Все обернулись к нему.
— Что-то вы слишком быстро, гроссмейстер!— воскликнул Акрабов.
Педро остановился, посмотрел на них с недоумением, словно решая, кто они и чего им здесь надо, и вышел на террасу.
— И это назвывается любовник! Мокрая курица! Она выгнала тебя?— кричал ему вслед Акрабов.
Педро удалился на другой конец террасы, где, задумавшийся, облокотился о перила. Что-то случилось.
Горбатый с любопытством показался в дверях и угодливо спросил:
— Ты у ней побывал, ага? Что скажешь?...
Педро молниеносно обернулся, лицо его полыхнуло.
— Замолкни, гад!— крикнул он как сумасшедший.
В седьмую палату он было вошёл с очевидным намерением мужчины, сходящегося с женщиной. История со жребием злила его, поскольку противоречила его пониманию справедливости. И он утвердился как обычно в таких случаях. Были в его жизни такие моменты, когда он безумно куда-то бросался и был готов на ужасные поступки. Зактворив на ключ дверь за собой, Педро дрожал. Затем он обернулся и тронулся к девушке. Она лежала в неизменной своей позе, может быть, была ещё бледнее прежнего, а ему она казалась ещё краше. Он сел на кровать. Девушка не откликнулась на движение пружин. Он вперил глаза в белую, открытую шею, медленно склонился, легко поцеловал её и сразу отшатнулся, чтобы увидеть, проснулась ли девушка. Длинные её ресницы даже не дрогнули. Он засмотрелся в её уста, может быть, желая снова её поцеловать, но тишина смутила его и он коснулся ладонью чела её.
— И у меня температура, но твоя выше!— слышно сказал он. Педро ещё надеялся разбудить её.
От его касания или от другого она обратила голову в другую сторону. Он заждался. Она будто уснула ещё непробуднее. Тогда она начал звать её. Педро повторял все, какие только ни приходили ему в голову, женские имена. произносил их вполне чётко, ей на ушко, и одновременно гладил её волосы. Бывало, она слышно вздыхала— казалось, просыпалась— Педро видел, перемены в выражении её лица, её улыбка становилась ещё заметнее и светлее.
Он в ожидании засмотрелся на неё. Каково же было его изумление, когда он услышал своё имя.
— Петыр… —с сильным придыханием молвила она...— Петыр…
В былые годы все его звали так, а после ради матери его назвали Педро.
Она шевельнула головой, то ли подушка убивала её, дыхание её участилось, всё тело её несколько переменило положение, ноги её сразу сжались. Очевидно, ей снилось что-то неладное…
Он стоял испуганный и не знал, что делать. Лицо её успокоилось и она, задыхаясь, сказала:
— … я ждала тебя… знала, знала...
— Что ты знала?— спросил Педро.
— … знала… — повторяла она, и снова открытая улыбка озарило лицо её. Но вдруг она отбросила складки одеяла, растопырила пальцы навстречу ему и хрипло воскликнула, как кричат во сне:
— Петыр! Пулемёт! Беги… бе...— и она снова уронила голову.
Он недоумевал. Какой пулемёт? Зачем бежать?
— А я подумал, что ты говоришь обо мне!— сказал он с надеждой, что она проснётся.
Она обернулась на другой бок и уснула ещё беспробуднее.
— Какой пулёмёт?— ещё раз спросил он.
Оборачиваясь она было откинула одеяло. Педро, увидев, что нога её забинтована, немного приподнял пижаму: перевязка продолжалась выше по телу.
— Пулемёт?!— он поднялся.
Новое его впечатление от незнакомки оказалось разительно непохожим на первое. Педро смутился и, будто боясь, что она правда проснётся и увидит его в идиотском положении, быстро ретировался вон.
— Женщина!— громко произнёс он на террасе и покачал головой.— Дыши глубоко!
Вторым в седьмую палату вошёл Доктор. Учитель рисования не никого не поплекнул за то, что идёт вне своей очереди. А таинственный уход Педро весьма возбудил его любопытство.
Прежде войти, Доктор сказал:
— Придёт и моя очередь!
— Если успеешь туда!— подхватил Акрабов, имея в виду состояние Доктора.
Доктору вся эта история казалась трагикомической. Шестеро в последний раз пытаются проявить себя как мужчины посредством тела полумёртвой богини.
В жизни Доктора было немало женщин. Были однокашницы-студентки, медицинские сёстры, санитарки, или как он говорил: «Всё в белом меня привлекает». Он положительно знал, что одна из тех женщин родила от него ребёнка, которого он не признал своим. Также была известна и его вполне драматическая любовная история, которую он едва не закончил самоубийством. Пока был здоров, он всерьёз намеревался стать великим лекарем. Был и такой случай в его биографии, когда, чтобы проверить известный новый лечебный метод, он умышленно заразился весьма опасной болезнью, а затем мужественно снёс все испытания. Доктор было посчитал, что женщины семья станут лишь помехой в его жизни, и оттого избегал длительных привязанностей. Конечно, в то время он был очень беден, у него не было родителей и он скитался по софийским чердакам. И на ум ему не приходило, что когда-нибуль он выиграет миллион.
«Знал бы я, что стану богат,— говорил он позже— может, жил бы иначе».
— Ну-с,— сказал он, отворяя дверь седьмой палаты— проверим, что сделал Педро!
Она лежала почти в прежнем положении. Оставив дверь незапертой, Доктор приблизился к ней, взял стул и присел у её изголовья кровати.
Бросив на неё первый взгляд, он вспомнил, что в их софийской махалле жила девушка, очень красивая маленькая девушка, должно быть, она ходила в первый или второй класс гимназии. Звалась она Зорницей. Лежащая перед ним женщина походила на ту Зорницу.
Ещё не сев, про профессиональной привычке Доктор поискал взглядом температурный лист, которому следовало висеть на спинке кровати. Его не было. А картонка в изголовье не была заполнена. И кроме того, здесь, за плотно задёрнутыми занавесками не видно было никакого лекарства. Пища, принесённая Немым, осталась нетронутой! Всё это его озадачило. Но ещё больше удивился он, когда склонился над нею. Она вовсе не была похожа на больную туберкулёзом.
— Зорница!— тихо окликнул её Доктор.— Зорница!
В её сне было нечто смутившее Доктора. Лишь теперь он учуял запах наркоза. Тогда он отодвинул одеяло, расстегнул её пижамц и увидел окровавленный бинт, опоясавший её тело. Ему захотелось снять бинт, чтобы увериться, но сам он не мог ни приподнять ей, ни размотать перевязь.
— Совсем свежая!— понюхал он засохшую кровь.
Она всё лежала. Он застегнул пижаму, накинул одеяло, и, желая выяснить всё до конца, отворил гардероб. Внутри лежала кучка грязной, изодранной и окровавленной одежды.
И вот он вспомнил, что та малышка Зорница, которую он знал, в самом деле посещала некие коммунистические сходки и даже имела дела с полицией! Наверное, больше трёх лет миновало…
Он вернулся на своё место. Он ненавидел политику и считал, что в ней сходятся хитрецы и дураки. Первые только зашибают деньгу, а вторые только расплачиваются. Он был истинным индивидуалистом, который свято хранил личную свободу от всякого посягательства.
— Зорница!— позвал он её ещё раз.
Неожиданно она обратила к нему свою прекрасную головку и улыбнулась. Она походила на пробуждающуюся ото сна девушку, которая вот да и вспрыгнет, и как понесётся…
— Эх, Зорница, —добродушно сказал Доктор — пожалуй, выйдем мы вдвоём одновременно…
Он ещё ненадолго всмотрелся в её улыбку, а затем бесшумно ретировался.
В холле был только Философ. Акрабов было ушёл, чтобы принять свои лекарства.
— Э-э? — спростл он вошедшего.
— Ничего— ответил Доктор. — Ей явно плохо!
— Но она выглядела чудесно!
— Насколько разбираюсь в медицине, она такая туберкулёзная больная, как я шумкар*!— сказал Доктор занимая своё место. — Жалко…
Философ не решался.
— Не стыдись, твоя очередь!— с улыбкой позвал его Доктор.
Философ превозмог дилемму, встал, подтянул галстук и тронулся.
— Не задерживайся, ведь скоро прозвенит гонг!— предупредил его Доктор.
Тот шёл робёя, неумело отворил дверь и юркнул в палату. Она всё лежала в том же положении. Только одеяло и простыня упали на пол. Философ заметил, что бёдра её долги и наверно она высока.
Когда он наклонился поднять одеяло и простынь, дабы укрыть девушку, ему показалось, что та шевельнулась. Он поднял голову и смутился. Ощутил себя вором, застигнутым на горячем.
Бескрайне далека, она безразлично смотрела на него. Глаза её были каштановые, с большими зеницами. Их лучистая светлость придала немного жизни её соблазнительно красивому лицу. Она будто опомнилась— и всё вокруг неё обретало реальность.
Желая извиниться, он неловко улыбнулся.
И она утыбнулась, так непринуждённо и чисто. Затем она тихо спросила:
— Где я, господин? В полиции?
Философ покачал головой.
— Нет. В больнице.
— Тогда дайте мне немного воды… — попросила она; уде сосредоточенно и с любопытством она рассматривала его.
Он сходил к мойке и принёс воды. Пока он подносил чашку, она спросила:
— Почему вы в такой одежде?
Философ задумался. Как он мог сказать, что ради неё надел свой докторский смокинг? Она мучительно приподнялась и выпила чашку до дна. Затем, не сводя с него глаз, она опустилась на подушку.
— Никогда я не чувствовала себя такой лёгкой… — сказала она и снова улыбнулась, словно всё было в шутку. — Только вот здесь что-то меня давит, и если отпустить, то мне станет совсем легко… — она указала на горло.
— Что вы говорите?— спросил Философ, снова сев напротив неё. Надо было что-то говорить.
Она вздрогнула, с сомнением взглянула на него.
— Не знаю — голос её немного утвердился.
— А откуда вы?— Философ расспрашивал её как детку на улице.
— Не знаю — тем же голосом молвила она. Уже не улыбалась. Лице её посуровело, но не утратило прежнего очарования.
— Желаете ли чего? — он не имел понятия о её сомнениях.
— От вас ничего не желаю!— сказала она несколько возбуждённо.
Философ совсем растерялся. Может быть, он думал, что она разгадала суть его визита, равно и тот грязный розыгрыш на картах.
Вместе они молчали. Она насилу дышала, лицо её то озарялось, то темнело. Очевидно она чего-то ждала с его стороны. А он сидел, оцепеневший и кроткий. Затем она, глядя ему прямо в глаза и чётко выговаривая каждое слово, спросила:
— Скажите, господин полицейский, правда ли вы всех изловили, правда всех?— она приподнялась, руки её дрожали, он ощутил её дыхание, она чего-то хотела от него.
Как никогда прежде во своей жизни, Философ сразу нашёлся. Позже он гордился тем единственным проблеском собственной сообразительности.
— Да.— ответил он. — Мы всех изловили...
— И вы так никого и не раскололи, не так ли?— сразу спросила она. Лицо её оживилось, ещё миг— и она бы рассмеялась.
— Да —сказал Философ. — Мы никого не раскололи!
Она и правда засмеялась. Она откинулась назад, голова её упала на подушку, она снова тяжело задышала, но смогла выдавить с дерзкой улыбкой.
— Теперь вы им прижжёте цырвули**!
И она орернулась на другой бок. Наверно, она дала понять полицейскому в смокинге, что другого разговора у них не выйдет. Он немного подождал и поднялся, чтобы уйти. Она закрыла глаза и выглядела спокойной. И только её покой сильнее всего впечатлил Философа.
—Смотри-ка!— негромко сказал он. —Смотри ты!
В дверь кто-то тихо постучал. Послышался голос Горбатого:
— Выходи. Немой идёт!
Философ вспыхнул. Такой обидной показалась ему эта игра. Ему захотелось остаться. И всё-таки он вышел. Горбатый жлал его, лукаво подмигнул ему, дескать, всё ясно— Философ с отвращением отвернулся. Они затворили дверь и тронулись к холлу.
Немой шёл навстречу им. Он подождал, пока они уйдут, и лишь затем зашёл в седьмую палату.
Учитель провёл весь вечер на пленэре. Погода была великолепна, настоящий май с ярким солнцем, с синим небом и буйной зеленью. На гребень горы вели огромные, поросшие лугом уступы. Слева и справа кротко дремал лес. Учитель миновал могилу Антона и продолжил свои путь вверх. Лишь он и Горбатый всё ещё могли выходить. Шёл он медленно и пытался о чём-то думать. В общем, всё время он видел девушку. Видел её на траве, видел над деревьями, на небе, везде, куда ни оглядывался. Она уже не лежала в больничной кровати, а двигалась рядом с ним, стремилась, где-то останавливалась и ждала. Бывало, она застила ему лучи солнца, и он утопал в её долгой тени. Он с небывалой прежде восторженной улыбкой наблюдал её и переживал своё будущее. В голове его не было ни мысли, уста его не произнесли ни слова, он чувствовал лишь свой пульс, единственный знак жизни, непосредственно роднивший его с девушкой.
Во многие моменты своей жизни Учитель тревожно угалывал свою двойственность. Бывали мучительные состояния, когда каждая мысль сразу порождала другую, своего антипода, столь же убедительную, столь же достоверную —и он не знал, которую ему выбрать. Каждое чувство прибывало одновременно с обратным себе, и если грудь его распирала радость, то она была неразделима с болью и тоской. Может быть, всё это шло от обострённой его чувствительности, он сознания самого сознания, как человеческий образ отражается в бесчисленных зеркалах…
А теперь впервые он двигался единственный и свободный, не стараясь понять, оценить и сравнить себя. Просто ему было хорошо. Так медленно Учитель поднялся вверх, и в его движении был символический смысл. Он задыхался от усталости и ему приходилось часто отдыхать, останавливаться, оглядываться и смотреть вниз, где белел санаторий. Он видел только девушку. Она двигалась по террасе и наверное озиралась, чтобы найти его…
— Мне непременно надо привести её сюда!— вслух сказал он и продолжил идти.
По склону семенили стада и полнили воздух дальним шумом колокольчиков. Учитель заслушался, а затем нашёл место между двумя ручьями и присел. Он подумал, что теперь мог бы рисовать всё равно что, всё равно как, видя воочию весёлую игру воздушных токов, никаких образов и никаких форм не создающих, но текучих, как реки…
Его испугали шаги. Он оглянулся и увидел за собой управляющего. Он двигался с ружьём на плече, перепочсанный патронташем и в сапогах.
— Ага!— сказал он, удивлённый. —Вы пришли сюда?! Не могу поверить!
Учитель ничего не сказал. Его охватило неприятное предчувствие. С некоторого времени он не мог терпеть этого типа.
«Он —улыбчивое говно,»— говорил было об управляющем покойный Антон. Доктор Петыр Господов всегда вызывал ощущение нечистоплотного, чего-то мерзкого и липкого на ощупь.
Управляющий бесцеремонно присел рядом с ним. Он продолжал болтать. Говорил, что если Учитель выбрался сюда, значит, все в полном порядке и его диагноз возможно ошибочен, как большинство диагнозов, и что он наблюдал фантастические случаи выздоровления, даже столь безнадёжных больных, как Доктор или Педро.
Учитель почти не слушал его. Он смотрел вниз, воды ручья плескались у его ног, ещё ниже грелись луга, белел санаторий, но девушки уже не было ни на террасе, ни где-нибудь ещё. Было только толстое животное, издававшее какие-то звуки и обращавшее собой всё вокруг в совершенную бессмыслицу.
Учитель поднялся. Доктор Господов, не смутившись его молчанием, ужмылялся ему, словно зная всё, что с ним происходит, и говорил:
«Но всё это насколько известно, настолько глупо; всякая саморефлексия это такая колоссальная глупость —прав Философ, говорящий, что лишь автоматы спасут мир!»
Управляющий грязненько улыбнулся и вдруг спросил:
— Сдаётся мне, что теперь вы нуждаетесь единственно в женщине!— и он с любопытством посмотрел на Учителя.
Учитель вздрогнул.
— Какая женщина?
— Так, женщина как женщина!— пояснил управляющий. — Это связано с болезнью. Потенция туберкулёзных известна! И в вашем случае это может помочь.
— Что может помочь?— Учитель смутился. Ему показалось, что тот знает.— И откуда это здесь женщина?!
— А можеи и есть!— загадочно бросил управляющий и рассмеялся.
«Он меня провоцирует,»— подумал Учитель и едва не сказал ему о девушке.
— Если вы её себе не найдёте, я вам отыщу такую вот...— руками он изобразил её формы. —Вам понравится...— И, смеясь, он встал и тронулся.

перевод с болгарского Айдына Тарика
* шумкар (пренебр.)— партизан (так каратели называли партизан);
** цырвули— селянская обувь из кожаных ремешков, похожая на лапти, —прим. перев.