Георги Марков, «Санаторий д-ра Господова». Повесть. Отрывок четвёртый

— Не верю я, что ты столь сильно тяготишься своим миллионом!— откликнулся Учитель.
Во время разговора Педро насилу поднялся, вышел— и скоро вернулся с полной бутылкой ракии. Он сел на место, где лежал его пасьянс, и молчаливо принялся пить. Все знали, что Педро может пить только на людях.
—Со временем— сказал Учитель — я всё сильнее убеждаюсь, что жизнь не удалась. Начни заново, я бы поступил совсем иначе. Вместо каракулей и обучения малых кретинчиков поискам чего-то несуществующего я бы стал фальшивомонетчиком. Намедни я говорил вам, что верно единственное полноценное удовольствие на этом свете состоит одурачивании других. Представьте себе, как я делаю водяные знаки на бумаге, матрицы для печати банкнот, и начинаю… пачки денег, всевозможные валюты: доллары, марки, лиры, левчики— чего душа пожелает!
— Вот это истина!— воскликнул Акрабов. — Скажи на милость! Как мы заблуждаемся, когда сколько не обличаем людей разными вымыслами, а остаёмся голыми! А когда ты силён, то берёшь своё! Бросаешь самоедство! Одно время я думал скупить весь лук в стране, или сыр, оголить рынок, а затем вздуть цену! Ешь, беднота, но плати! Плати.
— Я не просто так говорю вам!— продолжил Учитель. — Я в точности знаю всё насчёт водяных знаков и печати! Десять лет я думал об этом! Я скорее великий фальшивомонетчик, чем художник!— бахвалился он. Ему вдруг захотелось показаться хитрее и гаже всех.
Доктор слушал его задумавшись. Только Горбатый воспринимал их слова, как шутки, которые могут позволить себе те, кто умней и сильней его. Он был счастлив тем, что его не трогали.
Пришёл и Философ. Он притворил за собой дверь и запахнул халат, внимательно оглядывая всех собравшихся. Затем он стал посреди холла и, плохо скрывая своё волнение, провозгласил:
— Господа, этой ночью во время воздушной тревоги кто-то зашёл в мою палату и унёс из моего чемодана два флакона салварзана!
Горбатый подпрыгнул:
— Как?! Два флакона такого прекрасного лекарства!
— Мои последние два флакона!— сказал Философ.
Акрабов невозмутимо выслушал сообщение, а затем воскликнул:
—Типун тебе на язык! А я всё думал, что ты мне продашь их!
— Кончилась салварзановая философия!— радостно сказал Учитель, продолжая рисовать. Именно теперь он был приятно возбуждён тем, что рисует не кого-нибудь, а этого Акрабова.
Философ взял себя в руки.
— Вопрос в другом— сказал он. — Будь в этом хоть какая-нибудь логика, борьба за жизнь например, я смог бы понять мотивы…
Доктор вернулся в холл и выкрикнул Философу:
— Если бы от этого зависела его жизнь, кто-нибудь из нас за десять минут выпил бы твою кровь!
— Чудесно! Браво вору!.. —сказал Учитель.
— Согласитесь с тем, что это нечеловеческий поступок, — Философ оставлял свои позиции.
— Что за сентиментальное восклицание!— подбросил шпильку Доктор.
— Господа, — обворованный уже заволновался,— прошу совершившего кражу вернуть мне лекарство, поскольку…
Вназапно Акрабов приподнялся с кресла, и при этом движении его ордена зазвыкали. Он открыто и смело взглянул в лицо смутившемуся Философу и сказал:
— Я взял салварзан! И говорю тебе, что не верну его! Деньги ты поручишь сразу! Сколько?— он сунул руку в карман пиджака.
Философ побледнел.
— Это я и предполагал,— растерянно сказал он,— но знаете ли вы...
— Ничего я не знаю!— Акрабов торчал как скала. — И пусть меня повесят, я его тебе не верну!— затем он злобно добавил. — С какой стати тебе жить, а мне умереть?! Потому, что ты по блату смог достать себе лекарство?! Не потому ли, что ты способнее, умнее, добрее меня?! Нет, батенька, нужно по справедливости! Если мы умираем, то умрём все, а с какой стати один из нас должен выжить?
— Браво!— воскликнул восхищённый Доктор.— Это слова настоящего болгарина!
Акрабов достал бумажник, вынул из него несколько банкнот:
— Вот тебе деньги! Чтобы ты не болтал, будто я украл лекарство! Я не вор и не стерплю оговора!
Ошеломлённый Философ замер на месте.
— Согласись,— обратился к нему Учитель, продолжая рисовать голову Акрабова,— что он поступил по твоим понятиям! Разве ты нам проповедуешь не это?! Каждое действие побуждаемо крайней необходимостью! Если я знал бы, что салварзан мне поможет, сегодня же утащил бы у него эти флаконы!
— А я у тебя! — весело изрёк Горбатый.
Наконец, Философ приблизился к Акрабову, преодолев свою растерянность. Гладкое его чиновничье лицо алело.
— Прошу вас,— сказал он иным голосом, глядя Акрабову в глаза. — Верните мне лекарство! Вы никогда об этом не пожалеете!
Акрабов улыбнулся и по-свойски похлопал его по плечу:
— Возьми деньги и коней! Пито— плачено! Житья нам всем и здравья!— он уже готовился сесть.
Философа продължаваше втренчено да го гледа. Каза:
— Господин Акрабов, я вполне серьёзно сообщаю вам, что в одном флаконе салварзан, а в другом… яд!
Все встрепенулись. Доктор оборотился к остальным.
Учитель бросил кисть. Горбатый вытаращил глаза. Только Педро, продолжавшему пить, всё происходящее было безразлично.
Акрабов сразу рассмеялся.
— Ты за кого меня принимаешь, а?!— крикнул он Философу. — Мели это Педро или ещё какому-нибудь сосунку!
— Господа, — посмотрев на всех, невозмутимо продолжил Философ. — Вы свидетели, я его предупредил и не отвечаю за последствия! Не отвечаю!
Настала тишина. Никто не знал, что и думать, впрочем, Философ ещё не высказался. Мучительно колеблясь, он сказал всё ещё стоящему Акрабову:
— В общем, я оставляю вам салварзан и прошу вернуть мне яд!
Это была не новость, а общая тайна. Почти все больные прятали на дне своих чемоданов снотворное и яды. Философ оказался первым, кто дернул сказать об этом вслух.
— Да зачем вам-то яд?— недоумённо воскликнул Горбатый. Травиться ему и на ум не приходило.
Наконец Философ смутился по-настоящему:
— Я боялся агонии… и сильной боли… оттого взял с собой отраву… А салварзан, господа, это пустая затея! Поскольку он мне пока не помог, я не верю, что он поможет…
— Почему нет, господа?!— управляющий подошёл к бюсту своего брата и приложился лицом к бронзовому лику. — Согласно моему брату, основателю этого чудесного заведения, жизнь, господа, это размолвка материи с собой же! — И он внезапно тронулся. — На обед вы получите неожиданно новый десерт, по половине литра чистой албанской бозы!
Он вышел так, как было вошёл.
Давно он не смотрел на их рентгеновские снимки, ни на результаты их лабораторных анализов, и никакого лечения не предписывал им. Он знал, что это бессмысленно, что огромные дыры, зияющие в их лёгких, не смогут затянутся, и он ни в питал иллюзий. И больные знали. Даже лучше его. Поскольку лёгкие были их.
— Он великий идиот!— когда восстановилась тишина, сказал Доктор. — Он двумя баснями прекратил ваш спор о салварзане и отраве: вышло, что всё равно, сколько заработал господин Акрабов в призывной комиссии!
Никто не продолжил. Доктор снова вернулся в квардратный пригрев на террасе, посмотрел вниз, где зелень уже стелилась по склонам гор этим вызывающе чистым и ладным весенним днём. И безо всякой печали он сказал:
— Очень долгое это ожидание!
До последнего мгновения Акрабов сомневался. Он выглядет углублённым в себя, он взвешивал свои возможные ответы, словно он и на йоту не поверил бы кому-нибудь, не только Философу! И он остался на своём!
— Ты лжёшь! Лжёшь!— взревел он и сразу впился взглядом в глаза Философа, чтобы уличить его. — По глазам вижу, что лжёшь! Ты знаешь, пёс, что салварзан спасёт тебя, и болтаешь мне о какой-то отраве! Лжёшь! Я спасусь! Я! — он сразу улыбнулся и смягчился, готовый простить. — Ты лжёшь, правда?— и он засмеялся. — Хитёр же ты, господин хороший, но ты окончил два факультетя, а я хитрее тебя вышел, тебя вот такого! Отрава, ага?— и он внезапно выкрикнул Философу. — Да хоть и отрава, и её приму! Моя она! А ты травись чем-нибудь другим!
Исход столкновения был уже ясен, но до него не дошло— застекленная дверь открылась и в холл вошёл управляющий. Как обычно, в белом халате, наброшенном поверх охотничьих доспехов. Он улыбался.
Добрый день, господа! Как поживаете? Как вы?— шумно поздовровался он и окинул их быстрым, особенно пристальным, взглядом, словно выясняя нечто важное. Да и голос его был неестественно звонок и весел.
Он остановился у треножника. Акрабов было оставил на его бюро записку о том, что на месяц вперёд оплачивает содержание Учителя.
— Браво! Браво! Господин Учитель занят трудом насущным! Никаких жалоб? Неужели нет? — он заметил Педро, чья голова покоинась на столе с пасьянсом. Кто-то заблаговременно спрятал бутылку. — Выше голову! Отчего приуныл?!
Педро взглянул на него мутными глазами.
— Как то бишь!— управляющий постарался напеть опереточную мелодию испанского танца.— Та-рам-па-пам… — причём, он тайком внимательно всмотрелся в него.
— Сегодня в очень весел, шеф!— мрачно сказал Акрабов. — Новые клиенты не прибудут?
— Клиентов уже нет!— воскликнул управляющий. — Что нам ещё остаётся, господин Акрабов, кроме нашего смеха?! Знаете ли, нам надо всем смеяться позволено!
И вот отозвался Доктор:
— Полагаю, коллега, что вы вволю развлекаетесь нами?
Управляющий дружелюбно тронулся к ним навстречу. Его беспокойство рассеялось бы, обними он их. С таким видимым намерением ласки он ответил им:
— Знаете ли, господа, интелигентность современного человека оценивается согласно его способности смеяться надо всеми, и больше всего— над самим собой. Представьте себе, насколько велик человек, когда он обращает в шутку свою драму!
— Забава! — сказал Горбатый в знак того, что он понял интеллигентские басни шефа.
—Да не шутим ли мы, утверждая, что живём?!— безоблачно улыбаясь, спросил он их.
— А вот мы шутим, утверждая, что умираем!— тем же тоном отпасовал ему Доктор.
Управляющий на секунду задумался и затем всё так же улыбчиво сказал:
— Я часто думал о том, что в самом деле мы представляем? Какое-то там ничтожное сочетание материи, не видимое в микроскоп, заброшенное на некую жалкую бактерию, называемую Землёй! Господи боже, откуда у нас нахальство думать, что мы существуем в качестве кого-то, что мы сильны, разумны, пытливы?! А вы подумайте, что эта Земля— лишь атом, часть молекулы высшего организма… скажем так, почему мы не капли мочи какого-то гигантского животного?!.. — энтузиазм обуял его.
— Коллега, — сказал Доктор, — если вы ещё чуть продолжите в том же духе, все мы с энтузиазмом бросимся с террасы.
— Да ведь моча… — усомнился Акрабов — пахнет!
— Тяжело животному, моча которого обременена нами!— добавил Учитель.
— Почему нет, господа?!— упавляющий подошёл к бюсту своего брата и коснулся лицом его лика.— Согласно моему брату, основателю этого чудесного заведения, жизнь, господа, это размолвка материи с собой! — и он внезапно тронулся. — На обед к десерту вы получите нечто новое, по половине литра чистой албанской бозы*!
Он ушел так, как было пришёл.
Он давно не смотрел на их рентгеновские снимки, ни на результаты их лабораторных анализов, и не предписывал им никакого нечения. Он, знал, что это бессмысленно, что огромные дыры в их лёгких не затянутся, и не питал иллюзий. И они знали. Даже лучше его. Ведь легкие были их.
— Он великий идиот!— когда тишина восстановилась, сказал Доктор. — Двумя баснями он прекратил ваш спор о салварзане и отраве, и вышло, что всё равно, сколько господин Акрабов заработал в призывной комиссии!
Никто не продолжил! Доктор снова вернулся в квадратный пригрев на террасе и посмотрел вниз, где зелень уже стелилась по склонам гор этим вызывающе чистым и ладным весенним днём. И безо всякой печали он сказал:
— Очень долгое это ожидание!
Внезапно Педро поднял голову над картами. Лицо его выразило решительность, отчаянную устремлённость в единственном, уже манящем его направлении. Она насилу выпрямился и просипел сам себе:
— Тогда что остаётся? Что? — затем он тронулся вон и с размаху налетел на перила террасы, метнулся назад к двери и выкрикнул. — Довольно уже! Хватит!
И это его состояние было из знакомо. Акрабов заметил:
— Оденься, а то простынешь!
— Думаете, мне страшно!— Педро трепетал. — Отчего мне может быть страшно?— он окинул их своим мутным взглядом. — Как вы мне все противны! И этот гадкий Доктор, который не может лечить, и этот мазилка, Учитель рисования, не умеющий рисовать, и эта горбатая обезьяна, и этот швейцарский негодяй с меделями…
— Если будешь вот так тараторить, ещё захаркаешь кровью!— сказал ему Акрабов. — Или бросайся, или оденься, чтобы не простыть!
— Думаете, что мне страшно?!— повторил Педро. — Кликните Немого! Пусть сойдёт вниз и ждёт меня!— он решительно тронулся на террасу.
Доктор вышел следом за ним.
— Погоди— изрёк он. —Я уверен, что ты нисколько не усомнишься в себе, если между нами окажется женщина! Женщина нужна тебе— и всё поправится!
— Замолкни!— взвизгнул Педро.
Доктор обратился к другим:
— Господа, не лучше всего ли нам послать с Немым душераздирающее письмо в женский монастырь? Попросим монашек посетить нас! Мы их напоим на здоровье, поиграем с ними… представьте себе: мы издыхаем, а рядом танцуют монашки, поют божественные гимны, точно, как возле Хаджи Димитыра**!— он вдохновенно изрёк это.
— Браво, Доктор!— радостно выкрикнул Акрабов.— С монашками мы приблизимся к богу!
Педро подумал, что всё это о нём, и крикнул им:
— Вы грязные свиньи!
— Да —откликнулся и Учитель. — Правда, теперь тебе как никогда нужна женщина!
— Молодая, старая, всё равно, жещина чтобы! Женщина!— Акрабов попал в свою тему. — Знаете ли, я годами не чувствовал себя таким… ах, где эта Ботшак?!
— Все мы мужчины справные!— сказал Доктор.
— А мог бы этот тип,— ухмыльнулся Акрабов,— управлающий, назначить сестричку, чтобы мы жили все как одна семья?!
В самом деле, до Немого в санатории работали две женщины. Они были безобразные, толстые и циничные. Они сразу научились извлекать свою выгоду в этом обществе умирающих мужчин. И они вполне охотно утоляли любовные намерения пациентов. Но затем огласке предстали компрометирующие санаторий случаи воровства в палатах ещё не преставившихся больных, а кроме того, где-то в Софии разболтали, что доктор Господов-младший нарочно держит этих женщин, чтобы зарабатывать и на постельных услугах.
Управлающий прогнал их. С той поры Акрабова посещали женщины, которым он открыто платил, как оплачивал и жареных куропаток, доставляемых ему каждый вечер на протяжении целого года.
Педро достиг конца террасы, конечно безо всякого намерения броситься вниз. Но возвращаясь назад и небрежно глядя в палаты, он заметил, что завнавески в седьмой палате задёрнуты. Он с любопытством заглянул в просвет.
Внутри, откинув голову, лежала женщина. Педро потёр глаза. Воистину женщина.
Он ввалился в холл.
Они было оживились, как никогда прежде. В санатории появилась женщина! Когда Педро сообщил им, они ему не поверили, а затем все они ринулись к седьмой палате, прижались к затворённой двери и едве не выломали её. Горбатый вобрал все ключи и отмычки, какие только смог найти. Дверь открытась-- и на кровати того бедняги Антона они увидели женщину.
Она крепко спала. Она откинула голову на белой подушке так, что открылась её длинная и нежная шея. Виден был только профиль её лица. Казалось, ей было не больше восемнадцати или девятнадцати лет. Её тело, очерченное под одеялом выглядело слегка тщедушным и длинноватым. Из расстёгнутой больничной пижамы выглядывала перевязка.
В следующий миг её дыхание сбилось, она шевельнулась и повернулась лицом к ним. Последовала долгая тишина. Все до одного они молчаливо созерцали её лицо. Она была невероятно красива. Её лицо было из тех, чья нежность и красота мгновенно привлекают, удивляют и вызывают всеобщее восхищение. Давно, давно они не видели настоящие женские лица и, может быть, поэтому они не просто удивились, а испытали восторг. Её каштановые, по-ученически коротко подстриженные волосы рассыпались по высокому умному лбу. Её густые, с заметными изломами брови выглядели изящно строгими. А предлинные ресницы были как у спящей куклы. Глаза её жмурилась со спокойной радостью, словно подсказывали улыбку губам. Чуть длинноватые члёны её с пленительной слабинкой выглядели ещё совершеннее. Доктор затем, сказал бы, что господь потерял восьмой день ваяя эту незнакомку. Больше всего их впечатлили её уста —женственные, алые, полуоткрытые. Наверное, ей снилось нечто очень приятное, ведь временами она шевелилась, и всё лицо её улыбалось. Хоть и побледневшее, оно не походило на известные туберкулёзные, неестественно румяные или болезненно белеющие лица. Свежа на вид, она была, может быть, и здорова.
— Богиня!— заключил общее молчение Акрабов.
Рядом с ним Доктор устремил блестящий свой взгляд на это чу`дное создание, нежданно явившееся им. С другой стороны Учитель рисования поражённо рассматривал незнакомку, причём был несколько раздражён всеобщим присутствием. Он не выносил этого коллективного восхищения, общего признания. Сунув голову между ними, Горбатый смотрел с немым удивлением. А Философ воззрился на неё так, словно её явление оставалось необъяснимым, а её красота не вмещалась в его представления. Может быть, единственный Педро по-настоящему жил в этот миг. Он не поразился, он и не задумался. Его мутный взгляд как-то сразу пошустрел, осанка выпрямилась, красивые глаза блеснули с новой силой.
— Вот тебе и на!— снова отозвался Акрабов. — Наконец нам повезло!
Они всё молчали. И вот Горбатый вздохнул:
— Эта чахотка! Эта чахотка!
Он первый подумал, что девушке предстоит умереть.
С другого конца коридора, с лестницы послышался шум. Шёл Немой. Они переглянулись; затем Доктор затворил дверь и вынул из скважины ключ. Вместо того, чтобы, как обычно в это время, разойтись по палатам, они снова собрались в холле.
— Я никогда не видел столь красивой женщины!— сказал Доктор.
— Да что там рассматривать!— весело хлопая в ладоши, вскрикнул Акрабов. — Женщина и только! Наконец господь подумал и о нас!
— Или чёрт!— мистически серьёзно добавил Горбатый.
— Правда, как бы...— Учитель хотел сказать, что никогда не ожидал подобной встречи в такой час. Он был склонен верить, что прибытие женщины и его продолжение пребывания в санатории символически связаны.
Педро удалился на террасу. Он стоял облокотившись о перила и заглядывал в её палату. Затем он мельком взглянул на отражение собственного лица в стекле, пошупал бороду и, вернувшись в холл, сразу покинул его.
Философ замкнулся в себе ещё сильнее. Он поглядывал на пепел в камине и предавался безумному созерцанию.
— Когда она прибыла так, что мы не заметили?!— удивилялись они, а Акрабов вдруг нашёлся:
— Похоже на то, что управляющий держит её под арестом! Может быть, она здесь уже неделю!
— Может быть, ей очень плохо?— предположил Учитель.
— Как плохо?!— возразил ему Акрабов.— Иы ведь сам её видел! Свежа как цветок! Верно она поздно ночью прибыла, или на автомобиле, пожалуй так! Она выспится— и выдет...— его осенило. — А и нам надо приготовиться! Маэстро,— обратился он к Учителю, —портрет мы продолжим после обеда!
Поодиночке они разошлись по своим палатам. В холее остался только Философ. Увидев это, он удалился на террасу и подошёл к окну седьмой комнаты. Девушка продолжала лежать так же. Философ пристально всмотрелся в её лицо.
— Она очень красива!— тихо сказал он сам себе.— Правда?
За спиной у него стоял Учитель.
— Не ожидал найти тебя тут!— сказал он ему, заговорщически улыбнувшись.
Тот или не расслышал, или не понял его.
— Я забыл,— заметил он— что в мире есть и...
— Вы расчувствовались?— посмеивался над ним Учитель. — Теперь нам всем только и осталось влюбиться! Красивая погибель грядёт! Умирающие влюблённые, почти «Ромео и Джульетта»!
— Не знаю! — Философ, казалось, отвечал на какие-то свои вопросы. Он был не от мира сего.
— А я знаю — продолжил Учитель. — Раньше мои каверночки болели, а теперь ещё как заноют! Просто каждый из нас начнёт ощущать дырки и — что хуже— начнём чувствовать, как они растут и так больно станет, больно!..
— А может быть это к лучшему!— категорически отрезал Философ и повернулся спиной к нему.
Учитель злобно смотрел на него, пока тот не исчез в коридоре.
— Формулы, теории!— выкрикнул он вослед Философу. — Теперь ты наконец поймёшь, что был последним дураком!
Учитель не мог простить ему близорукого равнодушия, когда тот оказал ему в помощи, и его насмешку.
Откуда-то появился Горбатый. Очевидно и он шёл к окну. Увидев Учителя, он смутился.
— Давай, давай, и ты её увидишь!— позвал тот. —Неужели ты любишь свою жену?!
— Я...— осёкся Горбатый. — Что-то в ней есть…
— Ничего в ней нет! Рассматривай свою фотокарточку и не суйся, где тебе не место!
Горбатый ещё больше сконфузился. Этот несчастный таскал в своём засаленном толстом бумажнике снимок своей жены и почти ежедневно кому-то его показывал. Больные удивлялись, как такой смог жениться на этакой красавице.
Раздался гонг. Немой звал их к обеду. В трапезной царило небывалое оживление. Единственный Доктор не смог прийти. Тронувшись было, он сильно закашлялся, на губах блеснула кровь-- и он испугался, но не позвонил, а очень легко задышав, слёг на подушку. У него кружилась голова, и его обливали горящие волны. Но невыносимее всего ему казался мерзкий вкус липкой крови. Затем он расплакался и остался лежать в кровати.
— И в этот раз не обошлось! — сказал он себе.
На кухне рядом заканчивались приготовления. Тогда Горбатый сделал сенсационное сообщение. Он видел, как санитар подошёл к седьмой палате, остарожно огляделся, прислушался— и вошёл в комнату, оставил обед, сразу вышел и затворил дверь.
— Что-то от нас скрывают! В этом есть нечто!— сказал Горбатый. — Дело неладное! — подняв брови, он состроил глупую и смешеую гримасу.
— А ведь и мы станем таиться!— парировал Акрабов.
— И всё же ей запрещено выходить! —добавил Учитель. — Всё может быть, что угодно!
— А вот мы её поднимем!— изрёк Акрабов. — Женщина ведь!
Согласно режиму санатория им надо было уйти и спать, и Немой, управившись с посудой на кухне, тоже ложился спать. Его комната была рядом с кухней, и он обычно засыпал крепко. Бывало, чтобы дозваться его в такое время, приходилось подолгу тиснуть кнопку звонка.
Они разошлись с молчаливым уговором. Никто не поинтересовался, чьл с Доктором. В санатории присутствовала женщина, и это было важнее результата Второй мировой войны.
Около трёх пополудни, когда Немой убрался к себе, они поодиночке собрались вшестером в холле. Каждый нарочно побрился и оделся в свой выходной костюм. Акрабов был облачён в пиджак из клетчатого английского сукна и в новые лакированные ботинки. Он выглядел ещё внушительней.
Педро надел свой совсем новый чёрный костюм из ластикотина, который прекрасно шёл ему. Испанка пригтовила его на похороны сына. Горбатый явился в тёмно-синей кашмировой кофте и в бежевых ботинках. Это были последние его представительские одежды, ради которых он продал собственные два гардероба. Учитель выглядел хуже всех. На нём был светлый, слегка потрёпанный габардиновый костюм, измятый от долгого лежания в чемодане. Философ был самым эффектным. Он надел свой смокинг, в котором во своё время защитил докторскую диссертацию во Франции. У него был безупречный вид только что вернувшегося с приёма господина.
Последним вошёл Доктор. Он еле дышал. С нечеловеческими усилиями он успел переоблачиться. Его костюм был из мягкой чёрной материи, на фоне которой белая сорочка ослепительно блестела. Он притворил за собой дверь, прислонился к ней и, осматривая переодевшихся до неузнаваемости больныз, воскликнул:
— Неужели это вы?! Надо было явиться женщине, чтобы мы заживо показались во своих погребальных костюмах! Теперь мы походим на избранное общество, словно нас подменили!
Все продолжали удивлённо осматривать друг друга. Горбатый потрогал лощёные манжеты Философа. Учитель поправил свой галстук. Кто-то включил радио.
—И даже Педро побрился!— воскликнул Доктор, садясь в кресло.
Они открыли дверь в коридов и добавили громкости радио. Учитель вышел на террасу, чтобы посмотреть, как там женщина, но он теперь ничего не увидел. Немой плотно задёрнул занавески. Это ещё больше озадачило его.
— Сделайте радио ещё громче!— крикнул возбуждённый Акрабов.
— Ей бы давно выйти!— сказал Педро, вертя ручку настройки.
— Пудрится!— загадал Акрабов. — Спорим, что теперь она пишет завещание! Может и умрёт, но бумагу себе составит! Женщина! Одна в Искрецком санатории за минуту до издыхания сказала сестре: «Сестра, завещание!»— дали её бумагу, чернила, она нацарапала что надо, и скончалась!
Они рассмеялись, даже Философ улыбнулся.
— Кто знает, что она из себя представляет?— нашёлся Учитель. В голове его вертелось: «Животное-самец сходится с самкой-животным».
И вот отозвался Педро.
— Интереснее— просипел он— когда её не знаешь!
— Хочу, чтобы она оказалась этакой девицей— продолжил Учитель— из тех, которые каждый вечер молятся в одиничестве, городя собственные комплексы!
— Нет! —воскликнул Акрабов. — А по-моему, пусть она окажется развязной негодницей! Мне такие женщины по нраву лучше всех! Всё ясно! Без притворства, без «ты за кого меня принимаешь?!»— он громогласно рассмеялся.
Неожиданно откликнулся Доктор. От него словно остался лишь его блестящий взгляд и костюм. И голос!
— Может быть, она некая интеллектуалка. Чтобы всё время понимать, как она старается изменять собственной натуре, чтобы она исхлестала себя своими странностями, такая проницательная, создала впечатление, что и, она и все эти обстоятельства очень осбенные, единственные и неповторимые, и наконец, чтобы она расплакалась и припечатала тебя этакой потрясающей фразой, как например: «Ты желаешь, чтобы я постриглась?!»…
Им не терпелось. И кроме того, их дразнина необъяснимая загадка её заключения.
— Время идёт— сказал Акрабов. — Значит, если она на выйдет, то мы войдём к ней! И побеседуем, кое-как найдём общий язык…
— Вы бы для неё взали какой-нибуль подарочек!— нашёлся Горбатый.
— И подарочкам придёт черёд!— сказал Акрабов. — Айда!
Они вдруг замялись.
— Как?— спросил Учитель. — Всё вместе зайдём? И речи быть не может!
— Конечно,— сказал Педро, — нам надо по порядку!
— Согласен! — добавил Акрабов. — Мы трогаемся на на поклонение, а...
— Тогда я первый!— сказал Педро. — Я первым увидел её!
Учитель встрепенулся.
— Я не согласен!— воскликнул он. — Я никогда не был вторым! — ему хотелось превзойти, возвыситсься над ними. А на самом деле… в его жизни были только три женщины. И всё, что у него случилось, казалось ему по-детски наивным, проигранным. Одна стремилась к любви, домогалась его, а он вёл себя как бревно и разыгрывал из себя великого живописца. Ах, эти изысканные идеалы! Долгие годы ему было не по себе от глупостей, которые было выболтал, вместо того, чтобы потянуться к ней рукой. Зато вторая оказалась сущим кошмаром, каким-то бесполым существом, мучившим ешл холодностью своей и почти трагической меланхолией. Только время от времени она изрекала некие загадочные фразы. Такая была его жена. Ему понадобилость много времени, чтобы понять, что за красивым молчанием, мечтательными взглядами и стремнением к неясному и возвышенному лежит Сахара, в которой и оазиса нет. Может быть, единственной настоящей женщиной в его жизни осталась та, цыганка, голая натурщица из студенческого ателье…

перевод с болгасркого Айдына Тарика
* боза— брага, хмельной напиток из перебродивших злаков; Албания считается его родиной;
* Хаджи Димитыр— легендарный болгарский воевода, погибший в бою с османами,— прим. перев.
Обсудить у себя 0
Комментарии (0)
Чтобы комментировать надо зарегистрироваться или если вы уже регистрировались войти в свой аккаунт.