Тридцать лет назад в Княжево, у дома моего деда построил себе дачу известный торговец мебелью Гольдштейн. В то время она была очень красива. Большая, с широкими окнами и просторными террасами— будто странная птица села на ближний холм. По тогдашней моде низ стен её был облицован морёным деревом, а верх оштукатурен. Это сочетание тёмно-коричневого и белого ещё больше выделяло её присутствие на склоне Витоши. Многие прохожие завистливо посматривали на дачу, может быть, представляя себе красивую жизнь за её стенами.
Гольдштейн был тучным, довольно общительным евреем средних лет. Женатый, он не имел детей, поэтому они усыновили девочку, мою ровесницу. Новый сосед временами заходил к нам поболтать и обсудить сложную проблему рытвины, разделявшей наши дворы, но каждый год нечестно подрезавшую удел Гольдштейна. Пока он заканчивал дом и окружал его высокой каменной стеной, пришла война. Вилла Гольдшейна, столь красивая и внушительная, стала неприятной уликой, свидетельствующей против еврейской народности и своего хозяина. Тот, ощутив сильный натиск, дабы спасти себя и своё имущество, на скорую руку крестился. Но Христова вера не сберегла ему дом. Тот был реквизирован. Ещё до бомбардировок в нём оказалось Министеррство внутренних дел во главе с самим министром. Я часто видел в соседнем дворе энергично похаживающего, одышливого Дочо Христова в светлом плаще. Его сменил задумчивый и медлительный профессор Станишев в окружении группы высших сотрудников.
Именно 9 сентября вилла оказалась зловеще пустой. А немного погодя мы узнали, что почти все её последние обитатели были репрессированы.
Пострадавшему от фашизма еврею Гольдштейну вернули недвижимую собственность. Но однажды он явился к нам и сообщил, что подарил виллу государству в обмен на три французских паспорта. Мой дед очень удивился невероятной щедрости торговца мебелью— подарить целую виллу, и в то время, когда уж мы возвращаемся к многопартийной демократии.
«Не сделай я этого, они бы в этом году забрали её!“— мудро сказал Гольдштейн. И добавил, что власть приятно удивилась его жесту. „Жест удался мне сегодня, — сказа он, — а завтра было бы поздно!“
Затем, объясняя мотивы своего отъезда, он с грустной обречённостью нагадал, что через несколько лет свободную инициативу в Болгарии уничтожат, наступит страшная диктатура— и страна превратится в коммунистическую тюрьму.
»Как в России, так будет и здесь!"— кончил своё пророчество Гольдштейн.
В то время едва ли кто принял бы всерьёз это предупреждение. Ведь в стране были партии, имелась оппозиция, оппозиционные газеты… вот ещё!
Сразу после отъезда собственника перед дачей появился милицейский пост. Через несколько дней на ней поселился советский генерал Георгий Кюришин с семьёй. Говорили, что он заведовал очень секретной службой и располагал большой властью. Тем более, что новому хозяину оказалось мало одного поста— в четырёх углах периметра дачи появились круглосуточно сменяемые часовые. Кюришину прислуживали две болгарки, горничная и кухарка. От них мы регулярно узнавали, что таваришч генералшата каждый день доставляла домой огромные количества болгарских товаров— главным образом текстиль—паковала их, и отсылала специальным курьером в Москву.
«Никак не наедятся!“— так оценивала служанка своих работодателей.
И от неё мы впервые узнали, что на даче творится нечто дьявольское. Ночами она слышала странные сдавленные крики и таинственные шаги. 
»Подумать только, кроме собственника, все её прежние жильцы повешены или убиты, а кто из них остался жив, те в большой беде!"— с суеверным страхом говорила девушка.
«Запомните моё слово: эта вилла проклята!“— повторяла она, и мы не могли разубедить её. Но вскоре затем эта молодая женщина вдруг заболела и умерла от рака, что убедило нас в её ужасных предчувствиях.
Временами и сама советская генеральша заглядывала к нам. Она была сравнительно молода, среднего роста, но довольно толстая, с бледно-серыми глазами и типично русским лицом, курсносая. Беседуя с моей бабушкой, она повздыхала, говоря, как хорошо в Болгарии, и внезапно расплакалась.
»Верно, у вас в России ещё лучше?!"— спросила бабушка с типичной сельской хитростью.
«Вий ничево нье панимаете… ничево!“— ответила та, роняя слёзы— и мы правда ощутили, что „ничево нье панимаем“.
Однажды она ворвалась к нам особенно взволнованная— и убитым голосом сообщила, что они возвращаются в Москву. Приказ съехать застал её врасплох. Она заламывала руки в отчаяние, что не может пожить ещё в Болгарии. Через неделю Кюришины упаковали огромный свой багаж, и семья уехала поездом. Генерал позже улетел самолётом. Через какое-то время один из постовых милиционеров сказал нам, что самолёт генерала никогда не приземлится в России. 
»Как так не не приземлится?!“— воскликнули мы.
«Он разбился… и генерал… земля ему пухом!»
Затем время вилла осталась без постоянных обитателей. Её снова охранял лишь один часовой в караулке за железными воротами. Вскоре мы узнали, что её использовало правительство, но несколько душ, поочерёдно въезжавшие туда, скоро без видимых причин покидали её. Между тем был конфискован и роскошный парк Тевекелиева с небольшой виллой в нём. Кому-то видно пришла в голову мысль сломать стену и соединить две дачи, Тевекелиева м Гольдштейна. 
Сказано— сделано. Поэтому следующим нашим соседом оказался ни кто иной, как фактически второй (после Димитрова) человек в стране— Трайчо Костов. Поначалу он редко бывал на даче, но будучи исключён из Политбюро, он ненадолго занял пост директора Народной библиотеки и, пока его не арестовали, почти постоянно жил здесь. Тогда, как я уже рассказал, мне запомнился приятный, интеллигентный человек, любезно беседовавший со своими соседями. Кто-то из них позже сказал: «Смерть была виписана на его лице».
В конце 1949 года его повесили.
Всю зиму вилла оставалась пустой, со спущенными ставнями на окнах, и никто не мелькал рядом с нею. Словно подписавшие смертный приговор Трайчо Костову, смертельно боялись войти в покои, где он жил. Вылко Черевенков занял не столь комфортную дачу Ландау, Васил Коларов— виллу Поборникова, Цола Драгойчева— виллу Радулова и т. д. Казалось, эти «народные» сыновья житие в буржуазной роскоши считали заповедью морального кодекса коммуниста.
Как-то весной внезавная жизнь окрасила соседский двор. Мы не верили глазам своим, видя кур и индющек, разгуливающих по парку, плюс две козы, ягнёнок и собака. А среди них по уши довольный стоял Добри Терпешев. Он и его жена стали новыми обитателями проклятой виллы. 
«Что-то станется с Добри Терпешевым!“—подумали мы и замерли в ожидании, пока вычистят и этого гражданина. Но до физического уничтожения не дошло. Бай Добри был снят со всех постов, а перед отъездом в никуда его лишили даже правительственного автомобиля— и мы видели, как он с женой пешком побрели восвояси.
Затем дача долго пустовала. Около неё мелькали лишь часовые и садовники. Бывало, годами мы не замечали даже света в её окнах. И всё же однажды чёрные лимузины прохали мимо неё, показав нам гладковыбритую физиономию Антона Югова, бывшего министра внутренних дел, ставшего премьер-министром.
Один из милиционеров, круглосуточно охранявших и этого любимого сына народа, однажды рассказал моему деду:
«Мне начальник сказал стоять на посту под окном спальни. Разве я виноват, что он сам открыл окно, ведь летняя ночь была, и он запарился. А когда стоишь на посту, ты всё же не закован, ага?! Пошастаешь туда-сюда. Хорошо, но пришло время, когда-- он видно никак не мог уснуть— товарищ Юров показался из окна, и как крикнет мне: «Эй, ты там, слышь, чего шумиш, ещё и пахнешь?! Вали отсюда в парк! Там стой!». И я, как приказано было, ушёл в парк, свернулся между роз и гляжу в небо, а там месячина… и знаешь ли, временами слышу его голос… „Эй, парень, куда ты ушёл, паря?! Айда назад, и не удаляйся от окна!“ Глянь, а там— жёнка! Он хотел тишины и свежего воздуха! А после испугался того и другого!» 
Милиционер выглядел счастливым, ведь проклятие виллы напугало премьер-министра— и тот заметно дрожащим голосом позвал его обратно. 
Рассказ милиционера выглядел достоверным. Ведь кстати вскоре покинул дачу и Антон Югов, явно устрашённый призраками своих предшественников, половине которых он прежде подписал смертные приговоры. Но бегство не спасло его. Вскоре Югов был снят со всех постов и исключён из партии. На его счастье члены Политбюро тогда перестали вешать друг друга.
Затем уж никто из начальства не желал селиться на даче Гольдштейна. Казалось, что глубокое суеверие покойной служанки наконец овладело и самыми высшими чинами партийного руководства. Однажды видный партийный деятель спросил меня, где я жил раньше. Услышав ответ, он воскликнул: «А-а-а-а, я знаю, где это. Как раз у Чёрной виллы!» 
Годы кряду дача пустовала, пока наконец Политбюро и правительство передали её дипломатическому корпусу. На даче появилась семья индонезийского полномочного посла— и дюжина весёлых индонезийских детей, резвящихся в парке, похоже навсегда изгнала старое проклятье.

перевод с болгарского Айдына Тарика