Впервые об Анне Марии П. я услышала из разговора Констанцы и Карло, которые знали очень многих художников, главным образом тех, о которых я ничего не слышала. Мои друзья хотели её проведать в провинции, в Драяно, где она коротала лето, и меня взять с собой. Прежде наш корабль достиг места,— а тем летом берегом далеко мы не странствовали,— я спросила себя, какой я её вижу. Значит так, ей лет тридцать с годами, она очень сильная, мускулистая, «по-человечески» крепкая; она вольно расхаживает в самою скроенных платьях, стреляет птиц, а в свободное время помогает крестьянам на винограднике; так в прошлом году она днями давила гроздья босыми ногами. Казалось, моих друзей сильно впечатлил простой и неиспорченный нрав их знакомой, возможно потому, что люди искусства часто своими бытовыми выдумками очень сильно занимают нашу фантазию, но реже— тем, чем собственно они обязаны занимать нас, впрочем, и об этом они не забывают— своими работами.
Кстати, день, который я провела в Драяно, оказался должно пожалуй самым красивым днём того лета— совершенно голубой простор неба был столь безумно ярок, что предстоящий краткий визит показался мне досадной помехой, и я почти забыла о нём. Но помню, что молодая дама почему-то не нисколько не обрадовалась, увидев моих друзей, она приветила и заняла их, как едва знакомых. Начав показывать им свои последние картины, она заявила, что записана к зубному врачу и уже не свидится с нами до отплытия. Когда мы уходили, к нам присоединился добровольный провожатый, молодой человек в куртке и голубых хлопчатобумажных брюках, с которым мы отыскали тратторию (трактир, ит.— прим. перев.) Мне пришлось сесть рядом с ним и поучаствовать в беседе, не догадываясь о том, кто он. Мы обсуждали особенности рельефа побережья, а он знал толк в породах местных ракушек, доставал образцы из кармана, и всё бы ладно, но вдруг он, бросив свою рассудительность, встал, продефилировал между столами— и пропал на соседей улице. Констанца склонилась ко мне и тихо сказала: «Он такой ревнивый, он просто болен ревностью, ведь с этим порочным, сомнительным зубным врачом Анна Мария изменяет ему всё лето. В прошлом году ему пришлось терпеть соперника-рыбака, но он всё-таки держался за неё крепко, ведь она С ХАРАКТЕРОМ». Мне это показалось очень странным, ведь парень был верно лет на десять моложе художницы. От так и не вернулся, и мы, качая головами, пошли прочь на корабль, и отчалили в грозное ночное небо. Чути ли не в лица нам волны прыскали блёклой, серой пеной.
Годом позже, в изнывающей от жары Венеции, когда там в урочную неделю очередного фестиваля собралась «вся Европа», я снова встретила художницу. В студенческом общежитии нам дали смежные комнаты потому, что неизвестная мне особа зараннее сказала, будто мы очень дружны и обрадуемся соседству. Двери оказались нараспашку— чьи-то платья, расчёски, полотенца вразброс лежали в обеих комнатах, и я не могла выбрать свою. Сев на приглянувшуюся мне кровать, пусть с видом на весьма оживлённую улицу, я ждала. Вошла художница, и я не узнала её возможно потому, что в первый раз видела её мельком, или оттого, что она причесала свои растрёпанные и непокорные волосы, и в строгом синем платье выглядела не такой уж неуклюжей. Она очень сердечно приветила меня, и мы посмеялись над дружбой, в которой нас заподозрили, и без которой она в дальнейшем постаралась довольно милым образом сойтись со мной поближе. Тогда она по праву первой уступила мне ту комнату, где я находилась, и закрыла за собой дверь. Немного погодя, ища общую ванную, я заметила, что Анне Марии мало своей комнаты, она оккупирует всё доступное пространство. Я собрала её вещи, отнесла к ней, но так и не решилась выпросить свою долю ванной.
За ужином в Венеции, когда она сидела напротив меня, я убедилась, что её, с таким крестьянским и нервным лицом, с этими стеклянно-холодными, светлыми глазами, с такими вот отталкивающе тонкими губами, которую при всём желании не назовёшь привлекательной, все сидящие вокруг жадно занимали разговором, свидетельствующем о её всеобщем успехе; конечно, она обращалась исключительно к мужчинам, которые, будучи довольны, обменивались со мной взглядами, ища понимания.
Позже, когда мы гуляли по освещённому Лидо между ледовыми барами и неспокойными садами, когда вмешались морской ветер и хриплая грампластинка издали, Анна Мария вдруг стихла, и вот её молчание передалось всем её собеседникам, в то время, как мы и до того молчали. В гнетущей тишине мы достигли пирса и заждались корабля, который должен был доставить наз назад в город. Художница, наверное уставшая разыгрывать «одиночество», удалилась; возможно, она увлеклась бликами на воде и решила заняться ими. Тем вечером мы вместе шли домой, это я хорошо помню, ведь лишь в тот раз она мне что-то рассказала о себе. Обычно мы возвращались домой теми долгими, праздничными ночами очень поздно, но не вместе, а она всегда после меня, но никогда не спала, не то что я-- охотно, до ясного, звонкого полудня, что впрочем меня нисколько не удивляло. Наши общие знакомые рассказывали, что видели её с распущенными волосами, босую у казино, очень возможно то, что она была влюблена в мужчину, с которым днём общалась весьма формально потому, что он был женат, или по иной причине. Но она и с другими встречалась наедине в кафе на площади Св. Марка, или в «Риальто», чудесно, неотразимо, очень сильно чаруя мужчин.
Обратный путь до Флоренции я провела в вагоне-ресторане с неким господином, ревностным её поклонником, который за едой поведал мне: «Она пожалуй нежнейшее и прекраснейшее создание из всех, что я знаю». Я удивилась, ведь другие считали её резкие манеры право смешными и неженственными, и я во всяком случае находила её не столь привлекательной, в частности, её тренированный и избыточным шарм во время разговоров с мужчинами причинял мне боль. «Но это всё для неё ничто по сравнению с искусством!»(По крайней мере, это произвело на него впечатление.) «Вы не видели её картин, а мне она показала лишь эскизы, которые меня привели в замешательство— то ли они очень ценны, то ли ничего не сто`ят. И вы прямо помешаны, поэтому смею спросить вас, приходилось ли вам видеть молодого человека (он детально описал его), с которым я однажды застал её?» Я сказала, что не знаю такого, хотя позже мне показалось, что часто в холле её ожидал очень элегантный молодой человек-- и, не желая обидеть своего попутчика, я пообещала покопаться в памяти-- и снова покачала головой. «Этот молодой человек, —продолжил он,— женится на ней, и вот по какому замечательному поводу. Вы должны знать, что она, которую всё же нельзя назвать красивой (добавил он дрожащим голосом), вызывает определённое поведение мужчин, которое для дам в общем не представляет никакого интереса. Вы понимаете?...» Он устремил долгий, вопрошающий взгляд— и я поспешно, деловито кивнула. «Этот молодой человек из хорошей семьи, то есть он должен блюсти определённые правила. Но он желает жениться на ней ещё и потому, что не может жить без неё, вне её всепоглощающего обаяния, и когда сразу она нашла его предложение невозможным, он совершил попытку самоубийства, отчаявнись её отказом».
Я же в этот момент подумала, что гораздо замечательнее не знать, откуда внезапно берутся создания, подобные этой художнице. Из какой семьи она могла выйти? Где там провела она свою молодость? Как она сделала свой первый шаг из безвестности? Ведь в наши дни уже неизвестно, откуда именно выходят люди, которых знают, чьи имена у всех на слуху, которые выныривыют во всевозможных местах, и вовсе незаконно являются тут и там. Мне с болью вспомнилось рассказанное мне художницей той единственной ночью, когда мы однажды вместе вернулись домой и поднимались в наши комнаты: «В нашем доме, который был невелик, и где я жила со своей матерью и с тётей...» —можно было спросить, с чего это она везде и нигде имеет столько друзей, и рисует, проводит лето на Юге, а зимой ездит на выставки или к другим друзьям, принимающим её в Париже или в Риме— "… к нашему дому, который очень мал, примыкает другой-- мы зовём его домом в саду, а между стен растёт вишня. Столь красивую я нигде не видела. Это вишнёвое дерево весной простирает свои белокипенные ветви над обоими домиками, и тогда кажется, что они встроены под ним. И только я о нём подумаю, как оно всем своим весом, всей негасимым белым цветом оказывается во мне, и я снова там, дома. Ведь я— его земля; вещи используют нас, безродных, чтоб везде быть дома".
Красивого молодого самоубийцу, который, если я верно поняла, должен был сыграть столь мистическую роль в её жизни, я встретила так, что он не узнал меня, с некими С., которые взяли меня с собой на экскурсию поездом в Остию, ведь там недавно раскопали античный город. Я сказала, что уже знаю его, но меня в тот миг никто не услышал, а после я не смогла это повторить, поскольку мне все так радостно показывали его, а самоубийца слышал это и свирепо улыбался, прохаживался между стен со мной вверх и вниз, и рвал траву, грыз её, и наконец громко вскричал: «Всегда эти предосторожности! Почему же никто не скажет, что происходит, и зачем населяем мы мир своими собственными и другими призраками… словно не смеем коснуться этой темы?!» Он подёргализ стены обломок древнего камня, а затем преобразился в официанта. Он взглянул на «крышу», которая была чистым небом. «Я хотел бы стащить это замечательное белое облако и смешать его с тёмными напитками, которыми пробавляетесь вы». И я взглянула вверх, а морской ветер охватил меня, и не долго думая, одержима внезапной бессмыслицей, сказала: «Я знаю одно вишнёвое дерево, которое равно теперь этому облаку, и оно облачено той же нетленной белизной, и так же нависает над миром». Он спросил: «Вы имеете в виду вишнёвое дерево нашей доброй подруги Анны Марии?» Я смущённо кивнула: «Да… Вы знаете её?» Он немного задумался и ответил: «Немного. Скажу даже, что знаю это дерево, хотя ни разу не видел его, и впредь вишнёвые деревья мне не суждены. Но явыпросил у неё фотографию, которую она дала мне, когда я однажды воспользовался возможностью поговорить с ней подольше обычного». Меня не удивила бы его холодная или неблагодарная речь о ней, ведь влюблённости так редко кончаются добром, но он то ли мастерски играл пьесу с неясным мне сюжетом. то ли этот почитатель Анны Марии тогда был во власти помешательства вещью, поразившей её и самоубийцу. «Как поживает ваша подруга?»—затем спросил он. Глянув на него, я возразила: «Но как мне это знать? Мы не настолько дружны!» «Ну вот, а мне думалось иначе. Мой друг (он назвал упомянул имя одного поклонника)недавно сказал мне, что вы близко знакомы… Насколько я помню, было несколько смешных историй, в который Анна Мария отвретительно подыграла вам. Верно поэтому вы злы?»—спросил он и рассмеялся совсем иначе, полон радостью. «Какие истории?!»—вскричала я. Естественно, по правилам хорошего тона, молодому человеку не следовало рассказывать мне их, иначе бы он поступил невежливо или обидел меня, неважно насколько они правдивы. Но его это не остановило— и я без задних мыслей, не препятствуя ему, выслушала всё. Когда он кончил, я воскликнула: «Это неправда и вообще, это невозможно. Вы меня вовсе не знаете, и я вас ничуть не знаю». «О,— сказал он,—зато так мило, и вы не обессудьте, что я столько раз смеялся».
Тем же вечером, выйдя из дому, чтобы купить цветы— я жила в очень отдалённом уголке Рима,— я увидела Анну Марию, пересекающую эту укромную площадь, которая столь красива в буро-золотом свете заката, и которую пересекала я, ничего нового не открывая, ничуть не вдохновляясь её лоточным гамом и её экзальтированными торговками, печальным ракушечником и цветочницей, которая здоровалась только когда продавала что-то. Анна Мария подошла ко мне. Я ощутила, что краснею, и подставила лицо закату, она обернулась ко мне, я поздоровалась с ней, и когда внезапно на мгновение на площадь ступила тишина так, как иногда самое неспокойное море держит восьмую или шестнадцатую долю паузы, в которой дух спирает от ужаса или восторга, так задержала дыхание я, словно мой привет один раздался в тишине. Она удивлённо взглянула на меня, и тогда я узнала, что глаза её превосходны, я убедилась, что она узнала меня, не желая того. Спокойно, как любую прохожую, она окинула меня взглядом, и ушла прочь.
Пара друзей, через который я было узнала Анну Марию, жили недалеко от меня, пока они сдали свою квартиру, а в новую никак не могли переехать. Об Анне Марии никогда не говорили. Но когда я осталась наедине с Констанцей, которая в длинном, белом утреннем халате слонялась по квартире, утирая пыль со старой мебели, которую так трудно держать в чистоте, моя знакомая сказала: «Нельзя голову прятать в песок, как ты это делаешь. Итак, что же между вами?» Я продолжила: «Между мной и Анной Марией?!» Костанца: «Ты её тоже не выносишь. Но и Карло согласен с твоим мнением!» Я: «С моим мнением?!» Констанца: «Ему не жаль нечистоплотных дам». Я воздела руки, требуя молчания, и спросила: «Ради Бога, что её мешает отмыться?!» «Не спрашивай меня. Но пусть она не удивляется тому, что все её сторонятся». «Нет, нет,— с болью сказала я, и ощутила себя жалкой, ведь я дожна была сказать нечто, чего вовсе не желала говорить и, чтоб продолжить разговор, начала: „Она была очень страстной и полагаю, что там, в Венеции, некоторые были влюблены в неё“. „Ты была в Венеции?-- вскричала она.— ну-ка расскажи мне всё, хоть пожалуй мне известно больше, чем ты можешь знать!“
Об Анне Марии позже я узнавала всё, что могла от самых разных людей. В Париже, значит, все сторонились от неё, невыносимой ими; в Мадриде я слышала только хорошее, и там много говорили об её картинах. Одним она казалась простой, смелой и одарённой, другим-- лживой и напористой интриганткой, и мнения всех переменились, когда недавно она умерла, и с той поры я слышала, что о ней главным говорили, как о „несчастнейшей“.
Одного друга, который недавно в окрестностях Павии вёз меня селом, где у себя дома жила Анна Мария, и где росло вишнёвое дерево, я попросила остановиться у домика. Сразу я душевно вспомнила художницу, ощутила прилив добрых чувств и решила непременно увидеть ту вишню. Я прошлась садом и задержала взгляд на нетронутой поляне в белых цветах. Не найдя ни одного пня, я уже повернулась, чтобы уйти, но старая дама, в которой я сразу угадала мать Анны Марии— настолько сильно они были похожи, окликнув меня, спросила, что мне угодно. Мне не составило труда объяснить, зачем я зашла в сад. Дама расплакалась, схватила меня за обе руки, и радостно рассмеялась сквозь слёзы: „Анна Мария, столько о вас говорила, столько о вас мне рассказала“. Я отстранилась и замерла с вызовом и в негодовании: „Но это ведь неврозможно!“—выдавила я и смолкла на милость хозяйки. Но про себя я подумала: „Что такое она могла нарассказать обо мне?“ Мигом я ощутила свой призрак, блуждающий в доме— и мне захотелось стать как можно дальше от него. На прошание дама дала мне на память фотографии дочери, обёрнутые в шёлковую бумагу. Мы обе прослезились, а уходя, я спросила о вишне. „Она была не особенно красива и ни разу не пожелала зацвести. Поэтому я решила срубить её, уже давно“. Я кивнула, закрыла калитку и побежала улицей к авто. Когда мы отъезжали, я попыталась основательно объяснить другу причину остановки, ну упомянув ни одного имени, и при этом вынула фотографии из обёртки. Я пристально всмотрелась в них, поднесла их поближе, но так и не смогла вспомнить, где я хоть раз видела это лицо. Мои мысли стихали, и снова упирались в тупик: „Это не Анна мария!“-- „Да это Анна Мария“— растерянно сказал мой друг, который улучил момент взлянуть на фотографии». «Не знала я, что ты был знаком с нею,—сказала я». «Ну конечно, —заверил он меня.— Анна Мария! Если хочешь, я расскажу тебе всё...» Я спешно зажгла сигарету, и сунула её ему в рот: «Прошу тебя, она мертва,—сказала я и задрожала пуще прежнего». «Но ты находишь, что этот портрет похож на...?» Я протянула ему карточки, и оно ещё раз внимательно всмотрелся в них. «Очень,-- сказал он».
В сердцах я подумала: чтоб ей там пусто было.

перевод с немецкого Айдына Тарика